Варламу Шаламову 111 лет

Мельничный шар
 
Впервые, я побывал здесь лет двенадцать назад, году в 96-ом. Тогда, будучи ещё студентом геологического факультета, я проходил практику в одной из Колымских экспедиций.

 Наш лагерь расположился в нескольких километрах от полуживого поселка Тенькинской трассы.
 Был ещё прохладный июнь, мы жили в палатках, отбирали рудные образцы, «били» канавы, словом, начиналась детальная «доразведка» одного из золоторудных месторождений Магаданской области.

 Я, как молодой практикант, заканчивал работу раньше остальных и наспех перекусив, убегал в лес, прихватив походную «мелкашку».
 В ту пору я ещё не знал, что жизнь в лесу на время замирает, пока куропатки и глухари не выкормят птенцов, зайчата не подрастут - лес погружался в безмолвие.
 Я часами бродил медвежьими тропами в надежде хоть на какую-то добычу, но тщетно.
 
 Однажды, уже в сумерках белой ночи, я расслышал собачий лай. Слегка утомленный бесконечным хождением, я направился в сторону доносящихся звуков. Вскоре я различил запах костра, а ещё минут через тридцать, вышел на лысый пригорок. По среди едва горел огонь, спиной ко мне на низкой табуретке сидел человек, рядом, скрестившись, стояли деревянная трость и ружье, лежал рюкзак, а вокруг носился неугомонный пес.
- Проходи, чё стал, - услышал я хриплый голос.
Пёс насторожился, замер, оглядываясь кругом выясняя, к кому относились эти слова. Наконец, увидев меня, он подбежал, недоверчиво обнюхал, и вернулся с докладом к хозяину. Я направился к костру и рассмотрел картину, которая и теперь, двенадцать лет спустя, очень ясно представляется мне. Человек сидел перед покосившимся, почерневшим крестом. За ним угадывался холмик, а у самого креста лежал ржавый железный шар, наподобие ядра. Я присел, протянул озябшие руки к огню.
- Геолог? – спросил старик.
- Угу, - кивнул я.
- Да, тут было золото, в войну американцы приезжали, не верили, что с лотка по тридцать грамм снимали.
- А чё американцы то? – недоверчиво переспросил я.
- Дек, оружие они нам за золото продавали, вот и выясняли, шурфы били, на «щетках» вон в распадке сами мыли, кричали тут, как ошалелые, со съёмками бегали. Там порода щетками выходила, а речка золото с сопок сносила, в щетках все и оседало. Перерыли потом драгами, теперь уж не видать их. Ну, вы то не за россыпями здесь.
- Да, - говорил я деловито. – Руду выбираем, будем контур на карьер отмечать.
Мы замолчали. Я все не мог подобрать слов, и просто сгорал от любопытства. У ног старика стояла недопитая бутылка, нарезанное сало и кусочки хлеба.
- А вы с того поселка? – спросил я, кивнув в сторону трассы.
Он кивнул в ответ, наполнил рюмку и протянул мне.
- Что же, могила тут? – наконец не выдержал я.
- Могила, - ответил старик. – Все, что было у меня, вот, лежат, не глубоко, зимой её хоронил, два дня мерзлоту долбил. Лагерная. А я стерег её. Да рядом, за перевалом.
Только теперь я рассмотрел, что старик захмелел совсем, и глаза его сделались мутными.
- Лежат? – переспросил тогда я.
- Ладно, иди себе, мне тут, самому, - проговорил он.
Внезапно, где-то за спиной затрещала кедровка. Старик вскинул ружье и с разворота выстрелил. Мне показалось, что бил он скорее на звук. Выстрел мгновенно стих, а в кустах шлепнулось. Пес тут же скрылся в лесу.
Я почему-то перепугался, подскочил, и быстро зашагал прочь.

Дня два я не был в лесу и никому о своей встрече не говорил. Мне представлялся колымский лагерь, рубленные низкие бараки, и молоденький солдат, с краюхой черного хлебца за пазухой. В то время, я ещё мало знал эти места, людей, уклад, мои впечатления были наивными, и мне нестерпимо захотелось увидеть настоящую колымскую лагерную могилу. Дня через три, прихватив походную лопатку, я направился в лес. Я бродил довольно долго, пока вновь не оказался на пригорке, у одинокого креста. Старика не было, кругом могилки было прибрано, и только окурки папирос «Беломорканал» белели среди камней. Не долго думая, я стал энергично копать могилу, но уже с четвертого или пятого взмаха послышался глухой стук. Я обмер. Потянуло запахом прелой древесины и что-то в груди сжалось, заныло, непонятное чувство. Мне сделалось тоскливо. Я провел рукой по неровной дощатой поверхности гроба и подумал, что никогда не сумею приподнять крышку. Там покоились останки несчастной рабыни, и её бесконечное одиночество в таёжной глуши казалось торжественным. Я снял с шеи серебряный крестик на цепочке, освященный годом раньше в Печерской Лавре, положил на гроб и спешно зарыл могилу. Я долго шел в лагерь, на душе было темно, лопату со злости зашвырнул далеко в стланик. В лесу тем летом я больше не был.

С тех пор прошло больше десяти лет. Я много ездил по краю, видел заброшенные лагеря, кладбища заключенных с выбитыми на ржавых жестянках буквами и номерами, развороченные медведями и подростками из ближних поселков могилы, черепа с круглыми пулевыми отверстиями. Я слушал рассказы стариков бывших зеков, и тех, кто их расстреливал и стерег. Все эти годы, они жили тут бок о бок, и эта жизнь не была ужасом, а была просто жизнью народа. Один говорил о тяготах и лишениях, другой, в пьяном бреду, поведал мне, как выстраивал в ряд истощенных женщин, приказывал непременно прислониться лбом к затылку друг дружки, и как со всего маху грохал в лицо впереди стоящей, и вся колонна валилась между нар. Он хохотал от удовольствия, широко разевая уставленный золотыми зубами рот, а я уже знал, что стоило им поменяться местами, и я слушал бы те же истории. Бытие настойчиво определило сознание этих людей, и тут, на севере, с его бедными, не многословными красками, пустотой мироздания и отсутствием культурной традиции, любой человек, словно на ладони. Мы хорошо знали «Колымские рассказы» Шаламова, в один голос не доверяли Солженицыну, утверждали, что человек в лагере непременно опускался, был в остервенелом поиске теплого, сытого местечка и насквозь проникался духом корпоративной воли. Лишь однажды, на какой-то вечеринке среди геологов, я рассказал историю одинокой могилы. Я уже считал себя умудренным опытом, и мои слушатели кивали, соглашаясь:

«Спиной ко мне сидел прожженный вертухай», - говорил я, - «стоило мне выйти из леса, он услышал меня раньше матерой лайки! Они не бояться людей, государство ревностно оберегает покой своих верных слуг, он говорил со мной, даже не обернувшись. Но страх глубоко засел в нем. Страх верховного наказания, страх быть подслушанным в своих мыслях и оказаться выброшенным из своры. Он на вскидку подстрелил кедровку - какому охотнику она нужна? Он слышал в её стрекотании опасность! Эти люди, они не умеют мыслить, они живут привитыми системой инстинктами. Была ли та, в могиле, действительно его лагерной возлюбленной? Нет, он случайно наткнулся на могилу и возомнил спьяну, будто бы вынес её тело из зоны и по человечески похоронил, где-то шевельнулось истинное, что впиталось с молоком матери. «Лежат» - сказал он мне тогда, наверное, в пьяном бреду представлял всех перестрелянных». Я говорил со злобой, негодованием, и товарищи понимали меня, мы все читали Шаламова.
 
В прошлом году, я возвращался с очередной экспедиции в Магадан, мне предстоял перелет в Москву. Наш джип несся Тенькинской трассой, а я с интересом рассматривал давно знакомые места. Мы проехали мимо развалин знакомого поселка, и вскоре показался уже поросший ольховником съезд к моей первой геологической стоянке. Я попросил водителя остановить машину, и, выдумав, что мне необходимо забрать несколько припасенных в тайге образцов окварцованных сланцев, предложил устроить остановку. Я заспешил в лес. Дорога почти совсем заросла, и остались только две колеи от колес. На месте нашего лагеря теперь шумела река, горные потоки часто меняют свои русла, и я, почему-то, направился в сторону одинокой могилы. Чем ближе я подходил, тем явственней слышал звуки работающей техники, пока, наконец, не вышел на открытый полигон старательской артели. Огромные бульдозера, погрузчики, суетились кругом пром приборов, а в стороне, у леса, горел костер, сидели человек пять.
 
- ЗдорОво, - сказал я присев к огню. – Как успехи?
- ЗдорОво, - отвечали те, - не важно.
- Вскрыша? – спрашивал я.
- Геолог? – переспрашивали они.
- Да, мы лет десять назад тут стояли. А где, могила была, снесли что ли?
- Перенесли года три назад. Вон у сопки кресты рубленые.
- А что, не одна была?
Люди, почему-то замолчали, а меня словно током осенила догадка.
- И деда, наверное, схоронили, что в поселке жил, он на могилку ходил, - проговорил я.
- Не-е, - отвечали мне, - тот давно в поселке помер, он тут на Вакханке в женском лагере вертухаем был. Много они баб за хлеб попортили.
- Ладно, трепаться, - проговорил один, и направился в сторону тяжелого Катара.
- Ваську на трупаков везет, с тех пор как ту могилу отрыл, - засмеялся другой, - в прошлом сезоне на Гвардейце женщину черную намотал. Весь день с гуски монтировкой выковыривал. А у этой, что тут была, ребёночек на груди лежал, в тряпье смотанный, младенец, видать новорожденный. Она его руками обвила, ну как живая, сама мумия черная, а ребеночек посветлее, зимой видать хоронили.
- Да, - проговорил я, помолчав, - два дня яму в мерзлоте долбил.

Я попрощался и побрел в сторону белеющих крестов. Все эти десять лет пронеслись в моей голове, и я вдруг понял, что изменился за эти годы. Я совсем не знал этой запутанной жизни, не понимал людей, у каждого из которых была своя правда. Я превращался в циника, я становился тем, о ком писал Шаламов, а ведь лагерных кошмаров и не нюхал!

Шаламов рассказывал не о лагерях, он писал о нашей жестокой жизни, среди которой мы превращаемся в животных. Передо мной стояли два креста, большой и поменьше. В порывах ветра раскачивался мой крестик. Я снял его и повесил себе на шею. Я вспомнил Солженицына и его веру в силу человеческой духовности, способную вынести любые испытания, и понял, что у каждого из нас есть свои, потаённые уголки. У деревянного креста лежал все тот же ржавый железный шар, их используют в мельницах, для измельчения руды. «Бедняга», - думал я, - «это его вечный крест, его тяжкая ноша».

На следующий день я летел в самолете, на моей груди покоился серебряный крестик, и сквозь дрему мне виделись низкие рубленые бараки женского лагеря. Молодой конвоир, увязая в снегу, пробирался к крохотному решетчатому окошку, сжимая в руке краюху черного зачерствелого хлебца...