Вторая Хевронская тетрадь ч. 1, 2

ВОЗВРАЩЕНИЕ В ЗЕМЛЮ

Я покой поколений несу, что устали скитаться.
Погребенья во мне ожидают тела,
тех, чьи души свободны и молят: добраться, добраться
до лона земли, что некогда нас родила.

Я слышу мольбы, и сложить свою ношу готов.
Без горечи вечность отдам, как поклажу возница.
Я с ней свою жизнь пересек, уходя на восток,
где небо скорбящее ждет, чтоб на прах опуститься.

ИСХОД

Когда соберемся мы в стаи
потянемся небом в Исход,
раздернется твердь и растает,
и бездна под ней расцветет.

Смешные в своих вереницах,
со скарбом родной нищеты,
потянемся клином как птицы,
на зов немудрящей мечты.

И мир как паром на безбрежье
качнется за нами в тоске,
и руки заломит в надежде,
повиснув на волоске.

***
1
В саду изнемогает ливень,
к суглинку липнет листопад,
и чистотою осчастливлен
дух прели рвется из оград.

Деревья смотрят изумленно
как будто видят без прикрас
редеющий и просветленный
покров греха, упавший с глаз.

И силясь не подумать злого
о нерадивых сторожах,
на мокрых ветках зреет слово
превозмогающее страх.

2
Пока былое не отплачет,
холерным струпом не сойдет,
тащи меня тоска бурлачья
низкобережьем тусклых вод.

Задушенный, я стану слушать
Как плещет тухлым взаперти,
мне рыбы сна намечут в душу
свинцовые глухие рты.

Чтобы под спудом-однолюбом
прозрели глины – задышать,
вздохнув, зашевелились губы,
шатнулась крепь, скрепилась шать…

3
Здесь земляника, незабудка,
лесная, луговая речь,
чей щебет невесом, как будто
стряхнул их разум с пыльных плеч.

И оттого, что издалёка
свет вымоленный льет звезда
простил я вымыслам жестоким,
что заманили нас сюда.

И вот, любитель объяснений
смешав на полках книжный чин
летаю пухом меж растений
и просто счастлив без причин.

***
Божье молчанье, пустое, безгневное
мертвой рукой обнимавшее нас,
похороню будто солнце полдневное
в жерле расплавленных жалостью глаз.

Не ослеплен я сполохами ужаса
и не страшит меня гибель планет.
Мир как роженица истиной тужится,
так почему вспоможения нет?

Слово ли Божье забыла палимая
всеми пороками злая душа,
или тоска ее неутолимая
Сущему сделалась нехороша?

И как усталость дорожная, пыльная,
вдруг образумила всех суета.
Слушайся малого, сердце бессильное,
маятник, стой, ни к чему маята.

СТАРОСТЬ

Халат жены на плечах старика,
тонкая броня любви, повидавшей многое.
Как зверек в рукаве согревается рука...
Прекрасно только убогое.

Подожди, угаснет тепло, холод придет без ярости,
можно будет больше не пробуждаться...
О тихая, священная мольба старости:
не умирай без меня. Мы вместе должны дождаться.

РОМАНС

Задохнулся я музыкой чистою,
в кружевной светотени ослеп,
затени меня, сердце безлистое,
зачерствей, не преломленный хлеб.

Не ручьям просыпаться,
не талому
половодью апрелем звенеть.
Дай мне сна, ледоходу усталому,
не растаявшему – стекленеть.

Сильных птиц с голосами зовущими
не пускай надо мною в полет.
Тихо-тихо небесными кущами
облака проплывают как лед...

РАЗЛИВ

Помню поздний октябрь, желтопалое солнце,
заперевшее жизнь мою в чудный ларец.
Я всю зиму хотел продышать ей оконце,
да забыл наконец, позабыл наконец.

Торфяная вода замерзала не больно,
умирать у природы учись, человек.
В волосах Артемиды моей волейбольной
просто вспыхнула прядь и сгорела навек.

Знало озеро нас, будто истину знало,
потому и припал я к нему умереть.
Не шептать, не шептать «только этого мало»,
просто несколько слов на песке затереть.

Я когда-нибудь вдосталь наплачусь, наплачусь,
Перестану мужаться, держаться, творить.
Боже мой, как иначе расстаться, иначе?
Просто в темное озеро дверь отворить.

***
У библейских овец многорунных,
пьющих время из долгих корыт,
шерстяные запутались струны
оттого что рыдали навзрыд.

С ними тучными пойлами гнева
нахлебался я в овчей стране,
в жаркой гуще навозного хлева
блеял с будущим наедине.

Видно не было стона иного,
и досталось невнятное мне
водопьяное овчее слово
в долгорунной чужой вышине.

***
Кричал бы я к Богу о мире забытом,
растравленным сердцем завесы прожёг,
но трубы отчаянья гневом забиты,
и ночи страшится пастуший рожок.

По сумеркам светлым проходит волнами
истома нечистых и горестных лет,
и небо как мускулы сводит над нами
– страшней этих судорог нет.

***
Взгляд ночной тишины заклинает молчать.
Невидимы тени,
чья прохлада трогает кожу.
Слепое небо
лица учится различать.
Пальцы его тревожат
холодом прикосновений.
Небо с надеждой ощупывает холмы,
слепое среди живых – их зовет из мрака.
Оно не знает того, что знаем мы –
как глухо тверды
комья тварного праха.
Небо прикладывает ухо к земле,
слышит вздох, разрывающий его сердце,
и начинает плакать по живущим во зле
слепцам –
своим безжалостным единоверцам.


***
Как легко плыть по тебе, Тхия,
река многих отчаяний.
Научившаяся течь вверх по склонам,
к снеговым вершинам устремляющаяся в пору таяний,
о, река, задень меня рукавом зеленым!

Утром, обласканным Божьей рукой,
мы увидим как время, устыженное прошлым,
снимет испачканные одежды
и нагим поплывет текущей в небо рекой
вверх, верх,
туда, где вершины гор белы как надежды.