Моя Маленькая Соня. 2. Чудо

Моя Маленькая Соня. 2. Чудо


Я не могу описать историю Сониной жизни иначе, как через призму нашей особенной любви. Было бы неправдой сказать, что мы влюбились с первой же встречи – тогда мы лишь выразили наше намерение приложить все силы для построения счастливой семьи фактически на пустом месте. И в этом намерении каждый из нас был честным перед самим собой.

Никто никаких гарантий в успехе нашего намерения нам дать не мог. Мы могли уповать только на указанную честность да на напутствие Данте, которое я обнаружил, как ни странно, в «Капитале» Маркса: «Иди своей дорогой, и пусть люди говорят что угодно!». Соня очень ценила свой внутренний мир, но предполагала, что окружающие считают ее некрасивой (но она от этого не очень-то и страдала, ибо знала себе цену). Ей абсолютно не было свойственно флиртовать, кокетничать и тратить значимые средства на украшения. Эти качества в ней я очень ценил (и ценю); я восхищался тем, что она не делала маникюр и не накрашивалась, и особенно тем, что у нее не были проколоты уши. Она была девственно натуральной. И постепенно, как в сказке с заколдованной красавицей, для меня в Соне стали просыпаться удивительные черты женской красоты и телесных достоинств.

…Общеизвестно, что любому пожилому мужчине все девушки кажутся красавицами. И вот сегодня я перевожу свой взор с Сони на ее фотографии наших первых дней и… не вижу заметной разницы в возрасте – хотите верьте, хотите нет, но она и сейчас выглядит такой же молодой! А если к этому добавить, что за эти годы она не изменилась ни душевно, ни эмоционально, то я оказываюсь перед фактом удивительного чуда: получается, что спустя полвека я продолжаю жить с молодой женщиной в самом расцвете сил! Не влюбиться в такое чудо просто невозможно!..

Но и это еще не главное. Главное же заключается в том, что для любого мужчины самая красивая женщина – это та, в которую он влюблен! И от этого любимая женщина становится еще красивее. (Скажу, что оставаться влюбленным под семьдесят – это очень здорово!)

…Лет двенадцать тому назад Соня варила редкое для Франции кизиловое варенье и подвернула ногу, отчего, как утверждал хирург, коленный мениск разбился на тысячи мелких осколков. Перед операцией полагается с кожи сбривать волосы, но когда медсестра пришла выполнять эту процедуру, то не увидела на ногах ни одного волоса. Такое она видела впервые в жизни! Посмотреть на чудо сбежались все врачи, а мы с Соней потом шутили, что просто Сонины предки слезли с дерева намного раньше всех остальных…

Меня, правда, волосы на коже нисколько не заботили (может оттого, что сам весь покрыт «пухом»), а вот Сонина кожа не поразить не могла: такой мягкой и красивой кожи я не видал за всю свою жизнь: на ней не было микроуглублений (как на апельсиновой кожуре) и она как бы была покрыта мелкой красивой сеткой, похожей на изящный рисунок ажурных капроновых чулок! 

***

Пройдут годы, и в субъективной природе красоты я разберусь довольно глубоко, однако один момент так навсегда и останется загадкой. Общеизвестно, что «на вкус и цвет товарища нет» – особенно среди людей, остро осознающих свою индивидуалистичность. Именно это обстоятельство и лежит в основе психологического одиночества людей, поскольку человек – животное социальное и очень нуждается в СО-чувствии. А сочувствовать, оказывается, не с кем…

Cамое большое совпадение по всей совокупности всех ценностей достигает значения всего лишь процентов десять. Это значит, что в самом лучшем случае я, например, смогу приятно пообщаться с посторонним человеком не более часа, после чего мне станет скучно: ну, не могу я все время питаться одной эмоцией, одним чувством, одним интересом, какими бы распрекрасными они ни были.

Так вот, единственный человек, с которым я могу провести подряд двадцать три часа без малейшей скуки, – это моя Соня. И всего один час мне нужен для удовлетворения моих специфических, никому не понятных научно-философских интересов. Значение этого часа обсуждению не подлежит, однако важно понять, что принуждение к абсолютному совпадению поведения двух людей чревато тяжелыми последствиями…

Однако, к большущему счастью, наша с Соней почти полная тождественность в чувствах и нравственных принципах – факт невероятный, причем приятно невероятный: мы совершенно одинаково воспринимаем красоту природы и пейзажной живописи, у нас одни и те же нравящиеся или не нравящиеся музыкальные произведения и виды искусств и даже самые разные поступки людей вызывают в нас одинаковые чувства!

А вот наши пути решения одной и той же задачи могут заметно расходиться. Например, из уважения к человеку, даже  страдающему словоблудием, Соня может вытерпеть выслушивать его час за часом, я же всегда нахожу повод быстренько свернуть пустопорожнюю беседу.

Период с января по апрель 1963 года никакими особенными внесемейными событиями не запомнился. Постепенно стал меняться круг наших друзей. На миг появилась и затем куда-то надолго затерялась замечательная тройка Сониных однокурсников: Дима Крикун, Юра Туточкин, Саша Островский. Иногда встречались с Сониной подругой Алей Байковой, ездили к ней в Загорск; позже они с мужем дадут нам кратковременный, но очень нам нужный, приют. Муж Али, Юра Гридчин, студент-заочник пятого курса философского факультета, подрабатывал дворником на Садовом Кольце, напротив метро Лермонтовская. От работы он получил комнату в подвальном помещении, где не раз ютились и мы…

А я? Я с группой студентов-физиков был занят опасной и глупой затеей создания подпольной организации. Посвятил в это дело и Соню, но подключать к организационной работе не стал. И случайно поступил правильно, поскольку Соня –  человек хоть и ответственный, но горячий и эмоциональный, а посему вполне способна ускорить этот процесс.

К счастью, у каждого участника нашей подпольной организации были различные трудности, а кроме этого, через полтора года вдруг появилось веское подозрение в провокаторстве одного парня-рабочего – затею пришлось спустить на тормозах. Дело до листовок не дошло. А могло бы все кончиться куда печальней – 15 лет с продолжением…

***

Среди Сониных фотографий недавно я нашел одну, поразившую меня своей очаровательностью: с нее на меня глядела одна из тех девушек, которые составляли цвет русской дореволюционной интеллигенции. Это были женщины, ради которых совершались самые высокие и благородные поступки. Вывозить с собой фотографии в брежневскую эпоху диссидентам-эмигрантам не разрешали, но через год они были пересланы по дипломатическим каналам, и эта фотография пристала, наконец, к своему берегу. Теперь уже навсегда…