Река на лугу. Маленькая проза

   Воспоминания детства в Воронеже (начало 50-х, середина 60-х годов уже прошлого века).
 
                РЕКА  НА  ЛУГУ.


  Река Воронеж в районе города неширокая, но быстрая, умудрялась при таянии льдов и снегов заливать в марте-апреле луг шириной более двух километров, а в длину - несколько десятков. И откуда столько сил у воды вдруг бралось? Ведь сколько вёсен было, и каждый раз я удивлялся.

  У меня есть старая фотография, сделанная кем-то случайно, в самом начале весны. Снег только-только сошёл, все окрестные бугры голые, на улицах - остатки грязного, посыпанного печной золой снега, превратившегося в лёд, там, где пешеходы ногами когда-то снег сильнее утрамбовали, луг тоже без снега, но и без воды, только серый лёд лежит на реке и старице. Из-за контраста, не в пример зиме, серого льда и грязно-зелёно-коричневого луга далеко видны очертания реки и других её родственников. Я сижу на скамеечке над обрывом в старом зимнем пальтишке, кроличьей чёрной шапке, в дедовских валенках с галошами (старые валенки у нас были общие, а с галошами – так им цены нет: по любому снегу, по слякоти, по льду как на личных вездеходах, тепло и сухо). Ну, вот, луг-то уже пустой, без снега, да и наверху его почти не осталось! И вдруг, за одну тёплую парную ночь, всё становилось с ног на голову! Как я люблю это «вдруг»! Его величество «Вдруг»! В природе многое происходит как бы вдруг, чаще всего ночью.

  В одно утро открываешь глаза, и вдруг в окно белизна идёт, а вчера было темно. Первый снег выпал и дал свет по потолку и стенам! Вчера ещё, под редкие тающие снежинки забрасывал в чёрную студёную воду последнего, бедного, еле-еле отловленного пескаря на щуку, а нынче на «Маленькой речке» и озёрцах, где не было течения, уже лёд лежит! Его сразу и не заметишь! Подойти надо! Да ещё, для пущей уверенности, запустить по нему каким-нибудь булыганом. А лёд-то и не раскололся! Полетел, подпрыгивая, по нему булыган или тяжёлая, подвернувшаяся ветка пропеллером на подвывающем бомбардировщике. Много звуков у льда! Скоро и нам проверять этот звук. Ещё парочку хороших морозцев! Трава пусть, как следует, побелеет. И песок.

  Так же, за одну ночь, вдруг затопило луг, и поплыли «очертания реки и других её
родственников» вниз к Чернавскому мосту и дальше, к Дону. Может, снег по улицам, паркам и лесам, тая, уходил под землю и дальше уже, как грунтовая вода, бежал, бежал в потёмках и освобождался уже на склонах оврагов, незаметно для нашего глаза? Как бы то ни было, вдруг весь огромный луг оказывался в объятиях воды!

  По лугу полно было раскинуто стариц и всяких интересных местечек - бочажков, озёрец. "Маленькая речка" (это наше название, не ищите его на старых картах), наиболее хорошо сохранившийся участок старого русла, располагалась прямо под обрывом правого берега долины, на городской окраине, застроенной частными домами типа «кто во что горазд», с садами, огородами, сиренью и акацией вдоль заборов, с петляющими над оврагами улицами без асфальта и тротуаров. Там, на улице Героев революции, я жил с дедом, бабкою, а потом и с матерью, когда мы уехали от отца из Баку.

  Дед сам построил дом на деньги, заработанные на Севере матерью, где она проработала несколько лет почти сразу после войны и окончания медучилища в одном из лагерей для заключённых. Деду собирали в мешочек обед, в бутылку что-нибудь попить - молока или кваса, и он надолго уходил на место строительства. Спускался к реке и шёл по краю луга вверх по течению реки, в район стадиона «Динамо», только, гораздо ближе к реке. Там ещё были на земле свободные места. А мы оставались в квартире на улице Дурова и ждали его.

  Тут надо пару слов сказать про берега. Может, не все знают. У русла реки есть конкретные ограничения, в которых она течёт не в половодье - два берега: один высокий, крутой, постоянно подмываемый водой, с глиной, другой - пологий, с песочком. Они постоянно меняются местами: то правый высокий, то левый. В удобных крутых местах летним временем мальчишки с разбега прыгают в воду, кто как может: вниз головой, вытянув вперёд руки, или, прижав руки по швам - "солдатиком". Кое-где, под крутыми берегами, где река делает особо замысловатый изгиб, крутятся водовороты, заманивая к себе. Передаются страшные рассказы, делятся несуществующим опытом, как выплывать из этой пучины.

  А есть ещё долина реки, которую прорыла, выработала она за сотни лет своей жизни. Тут уже постоянство в характере берегов. Я жил на правом, высоком берегу долины. Левобережье в современное время осваивалось и застраивалось позже. Оно было как на ладони: вправо - современные строения, заводы, мосты, влево - маленькая деревня-пригород Отрожка с далёкой церковкой.

  Теперь, в связи с существованием водохранилища и подъёмом уровня грунтовых вод, все склоны густо заросли деревьями, - вроде хорошо, деревья, а нет, всё стало непроходимо, непролазно одинаковым - ни пробежаться, ни посмотреть соколом вокруг, ни посидеть, глядя вдаль…
   
  В "Маленькой речке" было маленькое течение (не в пример "Большой"), скорее всего, от бивших на дне ключей; это течение было заметно только в двух-трёх местах, где речка начинала бежать ручейком. Весной, когда вода только начинала спадать, ручьи были полноводными (я даже там ловил рыбу), а летом народ, идя на "Большую речку", перепрыгивал его по нескольким камушкам. Это - кому неохота до главной реки обувку снимать. Кто-то уже сразу после спуска с бугра босиком шёл с сандалиями, босоножками в руках, мог и по первой воде прямо вброд пройти – дорвался до свободы!

  На "Маленькой" пацаны, да и девчонки тоже, проходили первые уроки плавания. На "Большую" поначалу идти боязно - течение утащит с мелкого места. В том месте, где ребятня постоянно колготит воду, дно песчаное. Заходишь по грудь и начинаешь изображать подобие топора с выпученными, красными от воды глазами. Бешено колотишь по воде руками, но толку мало - медленно погружаешься на дно. Только спустя, может, месяц успеваешь до того, как ноги коснутся песка, сделать несколько гребков. Дальше - больше, и, вот, ты смог проплыть, не жульничая, наиболее глубокое место (там, всё равно, можно было достать дно ногами, если стоять на цыпочках).

  Купались до посинения, брызгались, играли под водой в ловитки. Потом выскочить с разбега на берег, хлопнуться пузом на горячий песок, подгрести под себя и уставиться бессмысленно-счастливо-мокрыми глазами, разглядывая песчинки времени!

  Сейчас мимо проносятся составы, и хорошо, если выглядишь в мелькнувшем окне кого-то... Не глаза, не родинку на щеке. Кого-то...

  Тогда можно было разглядывать каждую песчинку. Судьба и почти пустая, чистая голова позволяли сделать это. Можно было находить среди тысяч простых песчинок малюсенькие-малюсенькие раковинки от малюсеньких улиток; сидя друг у друга на загорелой спине, рисовать (царапать по спине!) палочками какие-то картинки или писать слова, а друг должен был угадывать. Потом снова, облепленным песком, бежать в воду, брызгаться, нырять с открытыми глазами, пытаясь ухватить чью-то убегающую пятку, прыгать на берегу на одной ноге, в надежде вытряхнуть воду из ушей – бывалые люди так советуют, и так снова и снова, пока бабушка, приковылявшая с палкой (бабушка была наполовину парализованная) к краю бугра, не закричит откуда-то сверху: «Юрка-а-а!.. Юрка-а-а!..». Помните? «Ё–о-о-жик!.. Ё-о-о-жик!..». Бабушкин крик я хорошо слышал, так же, как «Ёжик в тумане» медвежонка.

  Потом, даже уже уходя на «Большую речку», начинаешь вдруг беспокоиться, осматриваться, посмотрел на родимый бугор – а там маленькая кругленькая фигурка. Бабушка! Ну, не объяснишь же ей издалека, что ты можешь ещё часа два насаться без еды – надо идти. А то она ещё долго будет стоять, пытаться чего-то увидеть вдали и переживать, почему внук не откликается и не видно его.
  Как видите, меня в детстве звали Юрка, а крещён был Георгием – известное дело.

  На воронежском лугу, реке, всём, что было вокруг, и прошло моё детство, а потом и отрочество. (Крапинки детства ещё были в районе Воркуты, кусочки – в Баку).

  А как прошли они, властями решено было, что городу не хватает воды, и посему надо  навсегда залить луг следующей весной, сделать ниже города плотину. С тех пор у Воронежа, как и у Баку, где я живу опять, уже много лет, есть море. Вот так судьба подвела меня к тому, что невозможно вернуться, чтобы хотя бы пройти и сравнить то, что чувствовал тогда и сейчас.
                «Где-то  есть город, тихий как сон…
                Где-то есть город, в котором тепло.
                Наше далёкое детство там прошло.

                Ночью из дома я поспешу.
                В кассе вокзала билет попрошу.
                Может, впервые за тысячу лет:
                «Дайте до детства плацкартный билет».
                Тихо кассирша ответит: «Билетов нет».

  Это Роберт Рождественский написал. Песню давно знаю и люблю, а вот то, что ОН написал, только сейчас из интернета узнал. Забыл, может, когда ещё не важно было, кто написал, главное – что. Я только почему-то пел: »Тихо КОНДУКТОР ответит…». Наверное, с детством больше ассоциировалась добрая тётя-кондуктор из бакинского трамвая.

  Я приезжал на месяц, летом в каникулы, к отцу и бабушке в Баку из Воронежа (у меня было две родных бабушки – воронежская и бакинская). На полное обеспечение. Алиментов мама не захотела от отца брать.

  Витька, сын тёти Вали, у которой на улице Малыгина много жил мой отец, и я, приезжая, довольно часто пропадал там, в старом доме с галереями, верандами, внутренними двором, из которого вела лестница на второй этаж (в наш колхоз); старым тутовым деревом, сушащимся бельём на десятках верёвок в высоте; с шумящими, бухтящими, соседями, курящими и кашляющими, шаркающими шлёпанцами, держащими в одной руке кувшин с водой, а в другой газету для чтения в общем туалете под лестницей; жарящими что-то на газовой плите, тут же, под лестницей; спящими в мало остывающую летнюю ночь, где придётся, только не у себя в душной комнате (кондиционеров не было, мы такое слово не знали), а до этого полночи играющими в нарды или домино под предлогом, что спать пока невозможно, которые не поймёшь, где живут: то ли во дворе, то ли в квартире; с симпатичными девочками моего возраста, любых характеров и национальностей – в общем, мне было интересно; бабушка ругалась, когда я полуголодный, но счастливый, оказывался на время у неё, ел борщ, любимые голубцы, черешню и опять убегал на Малыгина; - так вот, Витька, знающий все ходы и выходы по всему Баку, на этот раз потащил меня в открытый бассейн, в Чёрный город. Он там делал вид, что занимался прыжками в воду. Не все умеют делать вид.

  Нам тётя Валя дала мелочи в обрез, только на трамвай. Но, когда мы, искупанные и голодные, спустя часа три, выходили из парка, Витьке невмоготу захотелось коржика. В трамвай мы сели без денег, на что-то надеялись. Витька ещё под маленького косил, в шортиках ходил, был поменьше ростом. Тётя-кондуктор ко мне подошла. Стыдно было. Я протянул ладонь и открыл её. Там лежала монетка в 2 копейки (билет стоил 3). Тётя не взяла денег, вздохнула: «Грошев нема», - и не выгнала нас. Витька, сидя поодаль у окна, доедал коржик.

  Может, эта тётя-кондуктор так и осталась в голове? Про кассиршу слишком много вспоминаешь что-то кричащее, не совсем воспитанное, грубоватое. »Больше не занимать!!». Что-то не хочется у неё билет в детство просить.

  Наверное, мало кто вспомнит, что до реформы 61-го года, с трёхкопеечной стоимостью билета в трамвае, где-нибудь в середине 50-х, стоимость проезда в трамвае, троллейбусе (про автобус нет в голове, мало возили меня на автобусе тогда, скорее всего, и для автобуса тоже) не была фиксированной, а надо было, зайдя в трамвай, назвать остановку, до которой ты едешь, и соответственно её удалённости оплатить проезд. Могли кучу билетов разного номинала надавать, как марки на конверте! Так что, в принципе, какой-нибудь скучающий тогда по детству дяденька мог попросить у тёти-КОНДУКТОРА такой билет.

  На лугу пасли летом скотину, косили траву. В середине лета весь луг стоял в душистых копнах, которые потом понемногу увозили, кто на лошади, кто, наверное, на грузовике, а босиком бегать по лугу после покоса превращалось в опасное занятие. Если ногу кладёшь, не стелясь вдоль земли, можно хорошо уколоться о стерню. Лучше по тропкам или в кедах! В кедах идёшь по лугу, а стерня «хруп, хруп» делает. Машин на лугу совсем не помню, не отложились. На мотоциклах - "Явах" и "Ковровцах", иногда на "Ижаках", те тяжелей были, ребята повзрослей гоняли по тропинке, вдоль реки, тогда самая мода была. Брат по отцу моего главного друга Вовки-Цыгана, Борька, тот даже умудрился в какой-то местной телевикторине о Чехословакии выйти победителем (Воронеж и Брно были городами побратимами), и его чехи наградили блестящей "Явой-кросс". Кто помнит, знает, что мотоциклы "Ява" были тёмно-красного цвета, крашеные, а эта была белая, никелированная что ли, ну, совсем улёт - все девки наши. Так оно и было. Только не наши с Вовкой, мы ещё сопляками были, а Борькины, который залетал в наши края иногда, по случаю, он ведь в другой семье жил.

  Вовку "Цыганом" звали за смуглость. Летом он совсем чёрным становился, по целым дням со мной на реке пропадая. Я, хоть тоже сильно загорал, но догнать Вовку в этом не мог. Вовка вскоре тоже без отца остался, как и Борька, как и я. Отец ушёл к третьей, совсем молоденькой, бывшей своей ученице. Вовка всё равно отца любил.

  Я застал даже настоящих цыган на лугу с шатрами! Это, наверное, был 55-56-й год: в 57-м я начал учиться в школе, только не в Воронеже, а в Баку, а потом появился уже в начале 60-х, когда мы с мамой уехали к дедушке и бабушке. Цыган уже не было. Наверное, запретили кочевать.

  В моём детстве цыгане разместились на воронежском лугу табором. Вдруг откуда ни возьмись: белые, выгоревшие под солнцем шатры, в одно утро украсили луг между «Большой» и «Маленькой» речками. Стояли, может, неделю, другую. Похожие на летний цирк в Первомайском сквере.

  Нас тогда сильно цыганами пугали: детей могут украсть и по домам без спроса ходят. Отвернётся какая-нибудь хозяйка, в огород куда-нибудь на минутку выйдет, глядь - чего-то дома уже не хватает! Может, и правда. Цыганки тогда действительно иногда заходили, гадать предлагали, денег просили. А чего давать-то? У самих…

  В общем, как только объявились шатры, несмотря на страхи, я пошёл на луг, любопытство было сильнее. Ну, тянуло прямо. Цыгане занимались, кто чем, обустраивались. Запомнил только огромные подушки - может, сушили их, и цыганку, которая прошла мимо меня и зачерпнула чайником воду прямо из речки. Если запомнил, значит что-то для пацана было необычным, ведь уже водопроводы по улицам везде были проведены. Не в дома, а колонки стояли метров через триста. А тут из реки! Дивно!

  Встречал я цыган потом, но в осёдлом виде на Северном Кавказе, в районе Ессентуков, там мы в полевой партии работали. Небедно живут, но как-то по-особому. Устои жизни у них напоминают мусульманские. Женщин строго держат. За провинности наказывают. Со стороны, вроде, кажется: цыганки везде гуляют, полная свобода, делай, что хочешь. Ан, нет! Чужих к себе они близко не пускают.

  В 70-х годах, когда я уже был женат, мне было лет 26-27 и мама взяла путёвку в дом отдыха на реку Дон, под Воронежем, я увидел, проплывая на казённой шлюпке вверх по реке и ища местечко для сидения с удочкой, прямо на невысоком обрыве над рекой странную парочку цыган лет 35-ти: мужчину и женщину. Они были в городской одежде, явно одетые как-то не к месту. Видно, сердце совсем истосковалось что ли, что поселились на берегу на день-два, организовали какую-то кургузенькую накидку на колышках вместо палатки, развели костёр, что-то варили. Всё почти молча, но это молчание многих криков стоило. И позавидовал я им. Прямо как из кино про Будулая, но на самом деле.

  Мои предположения о запрете кочевой жизни цыганам оказались верными. Дал поиск в Интернете и вот:
  «Сильный удар кочевому образу жизни цыган был нанесён в октябре 1956 года, когда Президиум Верховного Совета СССР издал Указ «О приобщении к труду цыган, занимающихся бродяжничеством». По этому указу десятки тысяч цыган были вынуждены выбрать постоянное место жительства (зачастую им становилось место, где указ застиг кочевавший табор). Тем самым таборная жизнь в её «классической» форме была на территории России прекращена». А жаль… Ну, могут они сами себя прокормить, хотят вольной жизни, так пусть кочуют! В России теснее не станет!

  Живущие на реке, да ещё такой быстрой, в большинстве своём умели плавать, не в пример приморским жителям. Там по желанию. Здесь сама жизнь заставляла. Не можешь плавать, зайдёшь в воду, а тебя понесёт-понесёт, вынесет на глубокое место, и тут не зевай, да не робей от страха, а то совсем конец. Лучше уметь плавать. К 8-му классу многие наши девчонки уже могли даже вразмашку, не по-собачьи. По-собачьи каждый может. Это у нас - речников.

  Всё равно, где-нибудь в середине лета, в самую жару, как увидишь, что полно народу в одном месте на берегу собралось, значит, опять утонул кто-то. Может, даже вытащили уже.  Бывало, что и не находили сразу, жди, когда всплывёт, если не зацепится за что-нибудь. Я никогда не ходил смотреть.

  Колька-Король постарше нас был, он летом иногда подрабатывал на шлюпке спасателем. Тогда нам раздолье было - можно было, если дозволят, и погрести вёслами, поучиться, как не топить их в воду, а только чуть-чуть лопасти погружать.

  К сожалению, нам, когда мы были с Колькой, ни разу не довелось никого особо спасать. Один раз каких-то двух пьяных мужиков из омута с водоворотом оттаскивали к другому берегу, а они ещё упирались, не согласные были. Но тут Колька покраснел, глаза выпучил, ругаться с матюками стал, лодкой на них наезжать - они подчинились. Колька кричал даже, чтоб я из сигнальной ракетницы выстрелил для сообщения на Центральный спасательный пункт, далеко вниз по реке, у Чернавского моста, о чрезвычайном происшествии и просьбы о подмоге. Сам он не мог, с мужиками кувыркался, а они в любую минуту, по его мнению, могли утонуть. Кажется, я так и не выстрелил, потому что более трезво оценивал обстановку.

 Не знаю, за что у него кличка такая придумалась. Фамилия у него другая была. Бубнов, кажется. Ничего королевского, кроме придурковатости, иногда напускной, не было. Может, от бубнового короля? Колька рыжеватый был. Попадал он иногда из-за своей дурости. Один раз на спасательной шлюпке с выпендрёжем по реке гонял, ему одна симпатичная молодка и говорит: "Покатай меня, пожалуйста". А он ей: "Потом ты меня".

  Это мама оказалась одной девочки. Они были родственницами моей соседки и довольно часто приходили к ней в гости. Колька жил подальше и не признал мамашу сразу, а когда признал, уже поздно было.

  В другой раз по нашему закоулку жуткая весть разнеслась: "Короля убили!". Тут всё похолодело: "Хоть и дурачок, а жалко". Стали в гробу его представлять, потом с
Вовкой-Цыганом решили организовать делегацию соболезнования к родственникам. Оказывается, его и не убили вовсе! Лежал на кровати живой, в спину ножницами неглубоко ударенный, слегка испуганный. Кому-то насолил. Он ведь и в дружинниках ходил, за порядком смотрел. Много тогда дружинников было. Кто для проформы обязанности выполнял. Придёт, отметится, покрутится на глазах у прикреплённого милиционера, да и был таков. А кто по призванию. Видать, Колька был по призванию.

  На реке гуляли по одному и парочками, отдыхали, выпивали и закусывали, сидя на траве с какой-нибудь скатертью-самобранкой. Купались. Самые отчаянные с конца апреля, в разлив, как вода просветлеет, ещё задолго до полного спада воды, и до осени.
 
  Странно как-то. По весне я вспоминаю себя и других пацанов с близлежащих окрестностей, а осенью больше взрослых, мужчин и женщин: моржеватых, пузоватых, красноватых, да ещё с мылом и полотенцем в руках, которые, не стесняясь, тут же и трусы меняли или выжимали, как и мы, мелюзга. Но мы часто трусы не до конца снимали, а ниже колен, и там их крутили, крутили, воду сгоняли. Не выжмешь, будешь ходить в верхних штанах с мокрой попой! И будут смеяться, кому не лень. Взрослые оборачивались полотенцем (или без полотенца!) и совсем снимали. Меняли. Солидно.

  Народу, правда, тогда уже совсем мало было - лето укатилось. Кто и после Ильина дня, в начале августа, переставал купаться. Мальчишки говорили, что Илья в воду пописал, поэтому она холодная стала. Как-то часто бывало, если после июльской жары на несколько дней туч понагонит и зарядит холодный дождь, то жара уже не возвращалась, хотя и солнце светило. А там и бабье лето недалеко! С паутиной. Тёплыми, почти летними днями и холодными ясными ночами. Хорошо тогда днём ходить с удочкой или без вдоль по берегу! Только купаться как-то мало тянет! Если только храбрости набраться? Весной перед школьными девчонками, уйдя с уроков, можно было, а сейчас никого. Ты, удочка, река светлая, солнце не в макушку, а откуда-то сбоку, паутина летит. Никого!

  Помню, один мужик был, на вид интеллигентного вида, с огромным животом, здоровый, но запойный. Он из-за этого, наверное, билетным контролёром работал. Работа не такая сложная, дисциплины особой не требует, всё от тебя зависит. Жил тоже где-то за железной дорогой, на "Динамо", но дальше, чем мы, от реки. Запивал он страшно, зарастал щетиной, опухал, от него разило, бог знает, чем, но я его почему-то уважал. Чем-то он схож с Парфёном Рогожиным из "Идиота" Достоевского, но только в советском разливе, скрученный и в узел завязанный (это я уже сейчас, современный, вам говорю; не подумайте, бог знает, что, а просто, чтоб легче представить).

  Сколько мне было? Лет двенадцать-тринадцать? Встречал я его где-нибудь на улице во время запоя, он - глаза мутные, веки красные, руки трясутся, - я останавливался, смотрел, может ли он узнать меня, здоровался, если видел, что может, и, даже больше по его инициативе, чем по своей, начинал укорять, жалко мне его было, а он мне так поддакивает, наклонив повинно голову: "Поругай меня, миленький, поругай, дурака, вот скоро исправлюсь, а то сердце уже болит. Наверное, умру скоро".

  "Горбатого могила исправит", - говорил по разным поводам мой дед. Через месяц или два он опять бывал такой.

  Так этот мужик как-то, уже хмуроватой осенью, залез к нам в "Маленькую речку", которая тут же вышла из берегов. Голый. Пыхтит, отдувается, прямо как медведь из сказки про теремок, который развалился от медвежьих размеров. С головой окунается. Раньше, знаете, так окунались. Мой дед тоже. Указательными пальцами обеих рук прижимали ноздри, а большими зажимали уши, и так, с брызгами и какими-то дикими криками, приседали несколько раз под воду. И всё. Купание деда было закончено.

  Вот он ухает в воде, и тут как раз одна дурочка местная, тихая такая, идёт по песочку вдоль берега, гуляет, вдаль смотрит. Он ей как закричит: "Как тебя зовут?» - «Дуся» - «Дуська, лезь ко мне, искупаешься! Не бойся! У меня пиписька ещё в 45-м наполовину отвалилась!".

  И смех, и грех. Мы смотрим, что же дурочка делать будет. Может, полезет? Но Дуся бочком, бочком, подавай, бог, ноги! Уцелеть бы!
  Пиписька у него, и вправду, какая-то совсем маленькая была. Под животом не видно. Действительно отвалилась что ли?

  У "Маленькой речки" были свои заливчики, потаённые места, заросшие камышом, осокой, где сосед на плоскодонке умудрялся даже, втихаря, ставить сети. Он делал это настолько хитро, что мы никогда и не видели его улова. А, может, его и не было? - Да нет, был, иначе он не заплывал бы туда "кажный божий день" в неброское время.

  В этих заливчиках, на открытой воде, плавали как змеи, королевские цветы: жёлтые-прежёлтые толстенькие кувшинки и нежные белые лилии. От этих цветов шёл необычный божественный аромат, который выбивал меня сразу из повседневности и заставлял детское сердце биться по-другому. Думал ли я о чём-нибудь в это время? О вечности? Вряд ли. Только она стояла рядом и улыбалась.

  Иногда мы делали из лилий и кувшинок ожерелья и вешали их на шею, но они очень быстро сникали, как Русалочка у Андерсена или у Лермонтова в земной жизни:
                "В море царевич купает коня.
                Слышит: Царевич, взгляни на меня...",
- потому что они могли жить только в водной...
                «Шепчут уста непонятный упрёк…»
  Становилось как-то стыдно перед этой поруганной красотой. Уж, лучше смотреть на них там, на воде!

  Первая весенняя жара в апреле! Разлив! Вода идёт. Переливается, сверкает на солнце, бьёт в глаза! Тёмная, густая, таинственная какая-то…. Как будто занавес ещё скрывает сцену. (К осени вода - осветлённая, строгая, ясная, открытая. На, смотри, какая есть.) Хочешь нетерпеливым оком заглянуть в неё: »Где же там долгожданная рыба плавает?» - и ничего пока не можешь разглядеть: один мелкий сор, чудные коренья водных растений, ветки плывут, обломки тростника.

  Потом потихоньку вода становится ниже и ниже. По берегу откладывается сор, выжигается солнцем. Он оставляет вдоль берега несколько полос, может, в метр шириной, на разном уровне: по ним видно, когда вода быстро уходила, когда медлила. Потом, как мокрый щенок, показывается трава на лугу. Подсыхает, подрастает. Уходит вода. Оставляет лужи, бочаги... На мелководье, когда идёшь вброд по полузатопленному ещё лугу, вода совсем тёплая, стоячая. В ней кишмя-кишит всякая живность: каракатицы, щурята, головастики, личинки-ручейники в крошечных домиках, склеенных из веточек... Каракатицы и ручейники - хорошая насадка на крючок весной, когда ловля идёт на спадающих потоках воды на временных речках, от которых летом ничего не останется, кроме слегка влажной низинки, выходящей к руслу реки. В этих потоках стоят по колено, а то и по пояс рыбаки. Рыба пошла уже! Её сейчас много в этих временных речках. Но всё это на несколько дней! Лови удачу!

  Рядом такой сейчас невысокий, вровень с водой, в середине лета в два-три метра высотой, обрывистый берег, где река сломя голову несётся вниз, всё дальше по равнине, к далёкому синему морю.

  За рекой, на другом берегу, полно тёмно-вишнёвых колокольчиков. Они дурно пахнут, но это их нисколько не портит: они - первые, они - сладкие, они - недолгие, и смелые из нас уже плывут собирать их.

  Раньше тёплыми весенними вечерами, на склонах бугров, пока они были ещё наполовину голыми, не как сейчас, когда с трудом продерёшься сквозь одинаковые заросли деревьев по ним наверх от реки, совсем не узнавая из-за одинаковости родных мест, собирались шайки удальцов из ближних домов.

  Внизу, поближе к убывающей воде, на земле с пробивающейся среди сухого прошлогоднего былья молодой травой, то тут, то там вдоль воды горят костерки, несутся к небу. Пацаны приносят из дома сырую картошку, чтобы испечь в золе. У Алика, прогульщика и двоечника, была гитара.

  И тогда, в несколько голосов (Алик, Колька-Король, Вовка-Цыган, я): "Наш костёр в тумане светит, искры гаснут на лету", "Уходит рыбак в свой опасный путь: "Прощай", - говорит жене", "Тяжёлым басом гудит "Дуглас", ударил фонтан огня!". 

  И не только: "Гоп со смыком - это буду я", "Я пишу тебе, голубоглазая, может быть, последнее письмо, никому его ты не показывай: из тюрьмы написано оно", "Идут сутулятся по узким улицам, и клёши новые метут асфальт"...

  Тепло. Хорошо! Жизнь бесконечная! Рядом живая вода посапывает, что-то передумывает во сне, перемогивает. Сидишь на ветках или фуфайке, встаёшь, чтобы подложить новых дров, сушняк затрещал под ногами, смотришь на огонь, костёр то затихает, то разгорается, так, что надо отодвигаться подальше, не то обгоришь. Проверяешь на готовность картошку, а забудешь, так от неё ничего не останется, в уголь превратится. К концу или к середине посиделок картошка готова. Хорошо, если кто-нибудь соль не забыл взять. Не взяли - и так хорошо! Выкатил каким-нибудь прутиком из костра, даёшь немного отлежаться, а терпения нет! Разламываешь чёрную обгоревшую картофелину, все пальцы пожёг! Дуешь на дымящееся пахучее нутро и в рот понемногу отправляешь. Пытаешься что-то увидеть вокруг, но нет - костёр не даёт. Только лица друзей, озаряемые неверным светом! Больше звуки да запахи одолевают. Земля весной пахнет не духами, но аромат её ни на что не променяешь. Всю зиму и немного осень она замерзала, укрывалась снегом. Все запахи так и лежали, лежали, кочевряжились. А теперь, чем только не пахнет! Всяк для своего носа найдёт отрадину, да не малую. Бери полными ноздрями! Не жалко. Всем хватит. Тем, кто любит...