un dollar para un cholo, sera enough

Час, когда мы ступили в Тласкала, осыпался желтым дождем. Дождем из песка, придорожной пыли, гранитной трухи и бесконечной печали, липкой паутиной опутавшей каждый закоулок этого грустного городка. Желтый ветер теребил пестроё разноцветье флажков над грунтовой дорогой, а потом гонял по ней из конца в конец соломенную шляпу пьяного индейца, застывшего на пороге деревянного барака, выкрашенного для смеху радостной лазоревой краской. Возможно, он сидел тут ни одну сотню лет или ацтекские демоны, и впрямь превратили его в камень. И только слабый шелест его губ позволял предположить, что внутри этого мертвого тела всё ещё теплится огонёк хмельной жизни: «Senor, un dollar para un cholo, sera enough».
Всего лишь три заката тому назад мы ещё лакомились «жигулевским» в стекляшке на Суворовском бульваре и подставляли лица последнему мартовскому снегу. Всего два восхода тому назад в пропахшем человеческим потом аэропорту Мехико мы узнали, что по причине Страстной недели, все наши лекции в университете отменяются; обещанный гонорар администрация не выплатит и, единственное на что она способна – поселить на двое суток в отель. Об этом нам сказал наш приятель по имени Рафаель Рамирес Эредия – малоизвестный мексиканский писатель с амбициями Хулио Кортасара и чудной физиономией, напоминающей куриную попку с приклеенными к ней революционными усами от мертвого Панчо Вильи. Если бы ни приятельница писателя, мы бы точно от****или его прямо в аэропорту – ведь именно деньги за лекции позволяли нам прожить в этих краях те самые три недели до обратного самолёта в Москву. К счастью Рафаэля, его приятельница занимала пост губернатора штата Тласкала. Она то и пригласила нас к себе погостить на недельку- другую.
В тот март тласкальским налогоплательщикам пришлось раскошелиться на дребезжащий Кадиллак с водителем Хорхе за баранкой, два номера в четырехзвездном отеле по соседству с очаровательным водопадом и бесконечные счета из ресторана, где помимо завтрака, обеда и ужина нам оплачивался любой алкогольный каприз. В отличие от писателя, губернатор штата оказалась гостеприимной хозяйкой. А мы так и не узнали как её зовут.
До обеда наши женщины жарились на тласкальском солнце и плавали в бассейне с морской водой, а мы с Боровиком играли в большой теннис. После обеда – спали, а вечером за нами приезжал Хорхе. Уж он то знал все злачные места в этих краях. И, прежде всего – места для нелегальных петушиных боев.
У Хорхе было пять петухов. Троих он выписал из Калифорнии по двести баксов за штуку и ещё пару сменял у местного забулдыги на четыре почти новые покрышки от  «бьюика». Это были настоящие бойцовские петухи и жили они в деревянной сараюшке, прямо во дворе Хорхиновой хибары. Хозяин кормил их хорошей кукурузой, несколько раз в день менял воду в поилке из консервной банки и выпускал размяться во дворе. А ещё у него был аккуратный деревянный пенальчик, где хранились кожаные ремешки, точило и шпоры из нержавеющей стали – острые, как хирургический скальпель.
«Сегодня будет биться Эльдорадо, - сообщил Хорхе на второй день нашего знакомства и постучал ладонью по крышке багажника, из-за которой послышалось грозное клокотание петуха, – он выиграет не меньше пятисот долларов».
Нелегальный тотализатор схоронился в углу школьного стадиона, поросшего тропической лебедой и кактусами. Брезентовый армейский шатер освещали десяток лампочек, подключенных к старенькому фордовскому генератору. Посреди шатра находился круг, огороженный гнутой фанерой. За кругом – канат, ограждающий бойцов от зрителей. А за их спинами – густая мексиканская ночь, напоенная песнями одиноких цикад и запахом цветущего тамариска.
«Наши бои начинаются, - закричала толстая тётка, похожая на разбойничью маму из сказки о Снежной королеве, - Первыми дерутся Кондор и Эльдорадо. Делайте ваши ставки, сеньоры!»
Большинство сеньоров – тормознутые индейцы из соседней деревни, прыщавые школьники со своими подружками, работяги с лесопилки, несколько пенсионеров в очках с роговой оправой, грузчики и даже один школьный учитель – уже изрядно зарядились дешёвой текилой, которую продавали тут же по несколько монет за пластиковый стакан, а потому ставки делали охотно и шумно. Ставили в основном на Кондора. Но мы поставили на Эльдорадо. Наши женщины по пятёрке, а мы с Артемом – двадцатку.
По правилам петушиных боёв противники сперва клюют друг друга в жопу.  Так что, скорее всего, крылатая фраза про жареного петуха, который клюнул в зад нашего гегемона, чтоб он поднялся на борьбу с капиталом, эта фраза пошла именно отсюда, из утлого брезентового балагана последи мексиканской сельвы. Смею предположить большее: её автором был Лео Троцкий. Ведь он тоже любил петушиные схватки. Вот и придумал идиому.
После этой, прямо скажем, политизированной процедуры, Кондор и Эльдорадо совсем озверели. И их хозяевам стоило большого труда, чтобы  удержать своих подопечных от скорой расправы и смертельных ударов шпор из нержавеющей стали.
«А наш все равно самый лучший», - заявила Темина жена Вероника. Она любила кровавые зрелища вне зависимости от их смысла и предназначения. Будь то петушиные бои, коррида или война. И вот теперь, не отрывая глаз от арены, заворожено наблюдала, как бойцы буквально набросились друг на друга.
Если бы ни запах паленой текилы, ни вонь контрабандных американских сигарет, ни звуки человеческого тела, которое оно издаёт, переваривая красную фасоль  с говядиной и перцем чили, можно было бы предположить, что тебя занесло на брачные танцы африканского племени зулусов – так восхитительны и грациозны были прыжки красного Эльдорадо и черного, словно мексиканская ночь, Кондора.
Петух убивает в прыжке. Вытягивает вперёд шпоры и, словно хулиган с Копотни, чиркает ножами по горлу. Стоит только замешкаться, стоит подпрыгнуть чуть позже. И потому петухи прыгают одновременно – таков бойцовский инстинкт, таков голос здравого смысла: удар в перо не причинит тебе никакого вреда, только фонтаны черного и красного пуха.
Сначала мы услышали проклятия Хорхе и только потом увидели алые бусинки крови на желтом песке. Как потом выяснилось, во время очередного прыжка Кондор поднялся немного повыше и ударил Эльдорадо в грудь. Шипы из хирургической стали,  скорее всего, перебили его трахею или легкое: петух задыхался, из клюва непрестанно струилась ниточка крови. Но, не смотря на тяжелую рану, Эльдорадо  снова встал в боевую стойку напротив своего заклятого врага, распушил рыжий хвост и злобно вытянул шею. Должно быть, всю свою прошлую жизнь ( калифорнийскую юность и тласкальскую зрелось) красный петух Эльдорадо прожил именно для этой минуты. Для того самого последнего мгновения, когда у тебя есть всего лишь два способа проститься с этим прекрасным и безжалостным миром: уйти из него героем или дохлым петухом, каких миллионы.  Видать именно для этой минуты он собрал все свои последние силы, взметнулся ввысь клубом рыжего пламени и на мгновение опереди Кондора. И вновь шпоры черного петуха полоснули по окровавленной груди Эльдорадо. В следующую секунду рыжий  уже сидел на песке, опустив долу свои красные крылья и смотрел на Кондора, медленно клонившего набок перерезанное свое горло.  «Держи голову, Эльдорадо! - орал Хорхе, стараясь перекричать рокот возбужденной толпы, - держи голову, мальчик, ты зарезал его, малыш, честное слово зарезал!». Крохотное, но отважное сердце боевого петуха по кличке Эльдорадо перестало биться всего через несколько секунд после смерти Кондора. Из окровавленного клюва вместе с последним вздохом скатилась яркая алая капелька крови, а вслед за ней упала и его гордая голова.  И мутная поволока опустилась на его глаза. Но лишь только его взяла с собой петушиная смерть, к нему пришла человечья слава. Хорхе поднял мертвое тело любимца над головой и закричал так, что слышно было даже на кафедральной площади в Тласкале. «Победа!!!» - закричал Хорхе. «Победа!!!» - закричали мы ему вслед.
За этот бой Эльдорадо заработал 273 доллара США и право вернуться домой в салоне Хорхиного автомобиля, на ласковых руках Вероники, обернувшей окровавленного покойника каким-то старым плащом. В тот же вечер мы закопали его неподалеку от того самого курятника, где он прожил свои лучшие годы. А вместо цветов посадили на могиле красивый кактус. Точно такой, что растет на могиле Лео Троцкого в Мехико.
Никогда ещё за всю свою многовековую историю кафедральная площадь Тласкалы не видела петушиных поминок на московский манер: с разбитыми стаканами, русской водкой, горькими слезами и катанием на мексиканских каруселях. И до сих пор я вижу перед собой как дребезжит, грозит отвалиться  тот самый хлипкий болт, что хоть как-то придерживал страховочную балку нашей кабины. «Если он вылетит, - кричал я сквозь завывания ветра Боровику, - мы ****ёмся прямо о мостовую!». «Зато какой охуенный некролог получится, - кричал мне в ответ Артем, - они погибли, катаясь на карусели».
На следующий день мы с грустью осознали, что у нас кончаются бабки, а на дальнейшее гостеприимство безымянного губернатора штата Тласкала рассчитывать уже не приходится. И тогда Вероника вспомнила о письме.
Это письмо ей врулил старый американский знакомый, который узнал, что она собирается в Мексику. Оно предназначалось человеку по фамилии Норьега, который проживает то ли в Мехико, то ли в Акапулько. И по сведениям американца – баснословно богат. Так что теперь нам предстояло «развести» Норьегу на деньги.
Прежде чем набрать заветный номер, мы больше всего боялись, что адресат предложит нам опустить письмо в почтовый адрес. Однако Тема так хитро навешал ему на уши лапши, что Норьега, сжалившись над «известными журналистами из Москвы», пригласил нас на неделю в Акапулько. Правда, добраться мы туда должны самостоятельно. Ну, уж на это-то у нас денег хватало.
Хватало, правда, на самый худший вид транспорта, что курсировал между Мехико и Акапулько, на говеный автобус «Серебряная Звезда». Silver Star отчаливал из столицы часов в восемь вечера и прибывал на побережье около пяти часов утра.  Однако вздремнуть в этом чуде техники производства компании «Дженерал моторс», оснащенным дизельным двигателем и кузовом из гофрированного алюминия, можно было только в очень нетрезвом виде. Отсутствие кондиционера; непрестанные крики младенцев, которых тут же кормили  своими острыми грудями молчаливые индианки; заунывные песни мариачи из кассетного магнитофона метиса гомосексуалиста в розовых штанишках; несколько пьяных матросов с рыболовецкого траулера El Buscador – «Искатель»; семейство крестьян с ивовыми корзинами, в которых они перевозили целое стадо курей и индюшек – всё это вынуждало находиться в постоянном тонусе, особенно нашим рафинированным спутницам, привыкшим  к английскому завтраку в ресторане, ежедневной смене постельного белья, и запаху кожи дорогого автомобиля. Но труднее всего было привыкнуть к тому, что писать ты должен отныне не тогда, когда тебе этого хочется, а тогда, когда это сочтет необходимым наш водила – суровый малый с манерами вождя Монтесумы. Причем, иногда он останавливался возле каких-то безымянных кафе на подступах к Сьерра Мадре, а иногда – в безмолвной пустыне, где укрыться можно было разве что за высокими древовидными кактусами. Слава Богу, мы ехали ночью. Так что можно было и вовсе не укрываться.  Всю ночь и всё утро мы стойко сносили все прелести путешествия к  Тихому океану. Перед нами стояла великая цель – как следует обуть господина Норьегу и на халяву пожить в городе Акапулько. И ради этой цели мы были готовы терпеть ещё целый день, и ещё ночь, и ещё утро.  Впрочем, по правде говоря, другого пути у нас просто не было.
Акапулько встретило нас розовым восходом, океаном  цвета топленого молока и храпом жирного портье за стойкой гостиницы, которую нам заказал Норьега. Разбуженный спозаранку, толстяк  долго искал мою фамилию в книге заказанных номеров, а когда я ему её нашел, сообщил, что номер нам заказан всего один и как мы будем жить там вчетвером – это не его проблемы, мол, для вас заказан только один номер. Однако, после путешествия на «Серебряной Звезде», одна кровать на четверых не показалась нам серьезным жизненным испытанием. Мы завалились на неё вчетвером и счастливо проспали почти до полудня.
Слух о том, что в номере 413 поселилось четверо бездомных москвичей, очевидно, в течении нескольких часов облетела не только постояльцев отеля, но даже его обслугу. Во всяком случае уже по дороге в ресторан мы чувствовали спиной презрительные усмешки туземцев. А нигер официант даже позволил себе без разрешения вытащить сигарету из моей пачки Marlboro. Вот просто так подошел и стрельнул сигаретку, нахально улыбаясь при этом своей откормленной черномазой ряхой. Именно после этого Тема предложил мне утопить нигера в океане. Или подкараулить его после смены и заколоть насмерть вилками. А потом бросить на съедение барракудам. А пока не кончилась его смена, мы стали обзывать официанта обидными словами, самым толерантным из которых было слова «мудила». Тот, конечно, ни бельмеса не понимал, злился, но поделать с нами ничего не смог. А нам было весело! Но видели бы вы его лицо, когда к ресторану подъехал белый Кадиллак  с таким ж белым джипом на хвосту и среди халдеев пронесся шепот: «Норьега!». Наш официант побледнел, а когда Норьега подошел к нашему столику, на его фирменных черных брюках показалось асфальтовое пятно. Этот нигер обоссался со страху. Теперь его даже не надо было скармливать барракудам. Его карьера, а, возможно, и жизнь, уже завершились в час по полудню. «Здравствуйте, - сказал Норьега, протягивая для рукопожатия ухоженную ладонь с золотой печаткой на среднем пальце, - так это вы и есть писатели из Москвы?» «Это мы и есть!» – заворожено кивнули наши подруги. «Ну, вот и отлично, - сказал он в ответ с улыбкой профессионального сердцееда, - а я  тот самый Норьега». «А это?» – показала моя жена на группу накаченных молодых  людей в черных пиджаках  и солнцезащитных очках позади нашего визави. «Ах, это… -теперь уже наигранно смущенно улыбнулся Норьега, - это мои племянники».
Несмотря на внешность и повадки кокаинового барона, этот самый Норьега оказался вполне приятным собеседником и  вообще – симпатичным парнем. Сначала прочел письмо, а потом с интересом расспрашивал нас про Горби, перестройку и гласность. Он даже читал Достоевского, этот Норьега. Через час он уже предложил провести воскресенье на его океанской яхте, а через полтора – посетить с визитом его виллу неподалеку от Акапулько.
Вот на этой самой вилле мы, чуть было, и не сгубили всю нашу тайную операцию. Естественно, из-за баб.
Для визита на виллу к Норьеге наши женщины отутюжили свои самые лучшие платья, повынимали из закромов оренбургские платки, бусы из рижского янтаря, да синий гжельский порселан – всё в подарок семье наших новых знакомых.
Впрочем, семья оказалась гораздо больше, чем все мы рассчитывали. На берегу лазоревого бассейна в креслах-качалках из ратана восседала  дама постбальзаковского возраста в яркой тунике, скрывавшей все недостатки её одутловатого тела. Другой было не больше тридцати. Её наманикюренные пальчики сжимали в руках длинную сигарету с мундштуком, а из-под солнцезащитных очков угадывался изучающий взгляд. На ней тоже была цветастая туника. Почти прозрачная. Такая, что можно было углядеть все полутона и обертоны её гутаперчивого тела. Вообщем, та ещё сучка. «По-моему, она без трусов», - шепнул я на ухо Боровику. Но он не ответил. В эту секунду он напоминал мультяшную собачу Гуффи, которая заметила кусок колбасы и теперь вожделенно сглатывала слюну.
Тем временем Норьега  по-испански представлял нам своих домашних. Это жена моя – показал на старуху, а вот это – показал на молодую – это моя сестра. Но наши женщины, к несчастью, ни бельмес не понимали по-испански. Зато Вероника бегло шпарила по-английский. И на этом самом английском она решила сказать Норьеге комплимент. Без всяких задних мыслей. Что называется, от чистого сердца. «Как молодо выглядит ваша мама!» - восхищенно сказала она, но тут же осеклась, споткнувшись взглядом о наши окаменевшие физиономии и  побагровевшее лицо Норьеги. «Простите, что вы сказали? - переспросил он Веронику, - мой английский не слишком хорош». «Я сказала, что, должно быть,  у вас чудесная мама, - ответила она ему очень медленно. - Разве это не так?» «Это правда, - кивнул Норьега, - только мама умерла три года тому назад. Мир её праху». После вручения русских сувениров, атмосфера сама собой потихоньку разрядилась. Слуги принесли джин с тоником, «бакарди» с колой и водку со льдом. Выпили за Норьегину маму-покойницу, жену и сестру, за Горбачева, президента Мексики (фамилию забыл), за дружбу и любовь во всем мире.
На другой день в местном морском клубе нас уже поджидала белоснежная океанская яхта, на которой, по утверждению Норьеги, он ходил до самой Калифорнии и обратно; несколько юных мулатов из корабельной команды, что особенно порадовало наших спутниц, да седовласый капитан с медной серьгой в левом ухе.
Сейчас я почти не помню всех деталей этой романтической прогулки на океанской яхте Норьеги. Я даже не помню имени этой огромной, словно белый кит, яхты. В памяти осталось только несколько цветных отпечатков: тихая бухта со скалистыми отвесными берегами и водой цвета аквамарина, да стаи розовых пеликанов, летящих на тихоокеанский закат. А ещё печальный рассказ Норьеги про американского актера Вейсмюллера. Этот актер в тридцатые и сороковые годы часто снимался в Голливуде. Но его звездной ролью, без сомнения, был Тарзан. Тот самый Тарзан с трофейных кинолент, которые смотрели ещё наши родители. С тех пор прошло уже несколько десятков лет. Актер состарился. И теперь всё время проводит на своей фазенде в Акапулько. «Вон там, - указал Норьега на вершину горы, на которой среди зарослей пальм виднелось какое-то здание, - Старик уже передвигается только на инвалидной коляске. Но иногда, перед закатом он подъезжает к краю скалы и кричит голосом Тарзана. Господи, это так трогательно». Однако в тот день мы не услышали тарзаньего крика Вейсмюллера. Должно быть старик покрикивал ни на каждый закат. Зато мы увидели la quebrada – странное развлечение местных парней, что сигают в воду с вершины высокой скалы. Зато мы пили «розовую Маргариту», приготовленную юными мулатами и нам уже не хотелось «обувать» старину Норьегу, который ни с того, ни с сего приютил у себя в Акапулько совершенно незнакомых ему людей, а, когда настало время возвращаться на заснеженную нашу родину, устроил нам воистину королевский подарок: машину до самого Мехико и одну ночь в городе Таско, в городе, известном своими серебряными рудниками, прокаженными, дешевыми питейными заведениями и лучшими магазинами по продаже гробов.
С тех пор я не бывал в Акапулько. И в Мехико не бывал. Мексиканский писатель Рафаэль Рамирес Эредия все эти годы по неизвестной мне причине пребывает в состоянии глубокой обиды, дураки-тласкальцы избрали себе другого губернатора, владелец боевых петухов Хорхе и гроза Западного побережья Норьега – исчезли в непроглядной дымке, сотканной из времени и пространства. Дай им Бог здоровья, если они ещё живы. А вот Темы уже нет на этой земле. Он лежит себе на кладбище и не видит дождливого лета третьего года. Но иногда он приходит ко мне во сне. И тогда мы вспоминаем нашу бесшабашную юность. И тот час, когда мы ступили в Тласкалу.


Москва
Ноябрь 2005