Нюрка и Леха

         Нюрка, маленькая, толстенькая истинно деревенская бабенка с загорелым до красноты лицом сидит на крыше. Крыша, крытая побуревшим от времени рубероидом, довольно крута, поэтому Нюрке приходится проявлять чудеса изворотливости, чтобы не сверзнуться вниз. Одной рукой она держится за жердинку, скрепляющую рубероид, а другой колотит по гвоздям. Медленное скольжение по скату задрало ей подол, и наружу выставились во всей красе ядовито-зеленые штаны, заправленные в валенки, лоснящиеся от затертого навоза.

        Материал для штанов ей достался где-то по дешевке. Правда цвет выпал не очень удачный, но, как она здраво рассудила, ткань износостойкая, а это самое главное. Такие же штаны она  пошила и мужу Лехе. Так что и ему приходится щеголять по деревне, ярко светясь нижней половиной тела.
 
        Нюрка латает дыры в  обветшалой за зиму кровле. Ей помогает Леха. Он стоит около избы, длинный и худой, едва не доставая жеваной фетровой шляпой до самого свеса. Изба старая, маленькая, низкая, и трудно представить, как может умещаться между полом и потолком журавлеобразный хозяин.

         Леха держит в руке несколько жердинок, и, по мере надобности подает их Нюрке. Его горбоносое с пристальными глазами лицо сосредоточенно. Он внимательно следит за всеми действиями жены и время от времени внушительным голосом дает советы:

          -Вон туда гвоздок вбей, повыше. Да не туда, говорю, дуреха, еще чуток возьми к коньку.

          -Без тебя вижу. Что ли слепая я тебе, - беззлобно отвечает Нюрка.

          Работа продвигается.

          Через какое-то время Леха скажет:

         -Ну, чего? Поработали? Теперь перекусить бы не мешало.

         -Дак, что? У меня шти всегда готовые в печи стоят, - ответит Нюрка, сползет по скату к лесенке, слезет на землю, и оба – впереди маленькая Нюрка, сзади, возвышаясь над ней, Леха – направятся к крыльцу.

         Нет во всей деревне Гришнево более популярной темы для пересудов, чем тема семейных отношений этой пары.  Сколько помнят, Леха – а ему под пятьдесят – нигде никогда не работал и не служил. Как пришел из армии, так и осел безвылазно под Нюркиным кровом. Гришнево – деревенька захудалая, крохотная, жилых домов не более десятка, заброшена она в глубь лесов да болот. И в сухую-то пору добраться до нее не просто, а про весну да осень и говорить нечего: сплошное бездорожье, когда одна с миром связь – рация, что стоит на почте.
 
          Зимой Леху увидеть посчитай за счастье. Редко-редко проплывет на возу с сеном либо дровами вдоль деревни – и опять надолго исчезнет из поля зрения. А к весне, лишь взыграет мартовское солнышко, смотришь, подолгу сидит Леха на протаявшей завалинке, покуривает, щурится на яркий свет, словно сытый кот, водит по сторонам породистым носом, степенно здоровывается с каждым проходящим, слегка приподнимая рыжую шляпу. И потом, со схода снега до белых мух Леха на виду. Надо вспахать клин под картошку, засадить огород, накосить сена для коровы и овец, заготовить дрова на зиму, да мало ли что.
 
          Правда, и в этих делах всегда верховодит Нюрка. Не будь ее, Леха обязательно проспал бы звездный час косаря, когда трава, напоенная росой, охотно ложится от легкого касания  лезвия. Наверняка и навоз бы годами не вывозился под урожай, и на повети ни клочка сена, и в дровянике ни  полена, и в подполе ни картошины. А косу отбить, насадить косовище или, скажем, барашка зарезать – ни-ни. Он только держит его между зажатых ног, пока Нюрка возится с ножом.
 
         Нюрка работает на почте. Их там двое: начальник, который одновременно заведует сберкассой и сидит на рации, и собственно Нюрка, почтарка. Раз в неделю Нюрка выбирается в соседнее почтовое отделение, которое на противоположном берегу озера, за корреспонденцией. Летом в условленный день за ней заходит в Гришнево катер, зимой – она ездит туда на лошади. Потом корреспонденцию надо разнести по месту назначения, то есть по окружающим населенным пунктам, разбросанным по тридцатикилометровому радиусу. Помимо Гришнева таких населенных пунктов четыре. Самый крупный состоит из шести изб, в которых обретается восемь престарелых душ. Другие имеют минимальные размеры: не более одной избы на месте некогда оживленных хуторов. Причем друг от друга пункты отделены обширными болотами, через которые сохранились клади со времен процветания сельского устройства жизни.

        Клади состоят из толстых жердей, стесанных по верху и закрепленных на вбитых в грунт стойках. Жерди уложены вдоль пути цепочкой. Кончается одна, переходишь на следующую. И так километр за километром. Болота в основном не топкие, и оступиться не страшно, по крайней мере, окажешься в воде по колена, не более того. Но попадаются и бочаги, где оступиться уж никак нельзя. Там жерди погружаются под ногами в темную густую кашицу, и, если чуть замешкаешься, не миновать беды.

         В дальние пункты почту чаще разносит Леха, реже ходит Нюрка. Если бы кому довелось взглянуть со стороны на то, как Нюрка или Леха, преодолевают клади, и в том и в другом разе он получил бы истинное удовольствие. Любо-дорого видеть катящийся шарик по желобу. Это – Нюрка, семеня ножками, бежит над болотом. А вот зеленый циркуль широким махом отмеряет отрезки на прямой бесконечной линии. Тоже приятная картина. А что касается скорости, то оказывается, циркуль предпочтительней шарика. В самый дальний пункт Леха, если знает, что дома его ждет чекушка, успевает обернуться за день. Нюрке надобно два дня.

         К счастью, разносить почту приходится исключительно редко. Газет и, тем более, журналов из-за дороговизны никто не выписывает, охотников писать письма тоже сильно поубавилось. Так что, свободного времени у Нюрки, хоть отбавляй. Поэтому она не упустила прихватить подработку на рыбном складе. Принимает улов, когда рыбаки возвращаются с озера. Склад старенький, скорее, не склад, а простой сарай, в котором устроили ледник и сколотили ларь для соли. Хотели поставить новый сруб, завезти морозильную камеру, да пока собирались, за долги Гришнево навсегда отключили от всех электрических сетей. Чтобы рыба не успевала протухнуть, Нюрка регулярно отвозит ее на центральную базу.
 
          А в межсезонье у нее вообще наступает что-то вроде отпуска. Рыба не ловится, четыре рыбака, именуемых бригадой, шляются по деревне, глушат самогон и бездельничают у телевизоров, мерцающих от единоличных бензогенераторов. Рыбацкое дело – денежное, живут побогаче прочих. Почта в ту пору тоже не поступает. Разве что придет какая-нибудь телеграмма по рации. Но это уж особое событие, которое на неделю всполошит всю деревню.

          Были времена, когда  и Леху пытались пристегнуть, так сказать, к общественной жизни. Например,  влить в рыболовецкую бригаду колхоза. Но, увидев однажды рыбака, который выпутывал из сети  голыми руками судака при лютом морозе на пронизывающем ветру, он взбунтовал и сказался малокровным. То есть, до рук, мол, дотекает мало крови, и их придется отрубить после первой же попытки повторить увиденное.
   
          Привлекла, было, должность конюха. Хлопот особых на конюшне не предвиделось: четыре лошади выездных – три для рыбаков, чтобы зимой к сетям добираться, да одна почтовая – и пять на откорме для сдачи в городской мясокомбинат. На день раза три сбегай корму задать и навоз выгрести – вот и все дела. Да как порассказали, что на каждого колхозника падает план ежегодно заготавливать по пятнадцати тонн сена, и все, почитай, бесплатно, так Леха возненавидел и сам колхоз, и все, что с ним связано. Хорошо, Нюрка укрыла его от властей, встала над ним, словно буйволица над теленком, а то, глядишь, и замели бы упрямца с клеймом злостного тунеядца и врага самого гуманного общественного строя. Отстали от него, но соседи поглядывают косо. От зависти, что ли?

         С тех пор, когда старший сын исчез на каких-то стройках бескрайнего Севера с редким напоминанием о себе коротенькими записками на открытках, а младший после армии выучился на водителя автобуса и завяз в городе, никаких примечательных событий в судьбе Нюрки и Лехи не происходит. Живут себе тихо, мирно, с соседями крупных ссор не заводят и в истории страны, по-видимому, ни строчки о себе не оставят.

         Впрочем, в чрезвычайные происшествия супруги превратили приезды младшего сына. Первый в году приезд он совершает в конце весны. Когда сходит на озере лед, и в Гришнево можно добраться на моторке. В ту пору у каждого жителя деревни чердак, или, как здесь говорят, вышка, ломится от запасов вяленой рыбы.

         Леха встречает сына сдержанно. На лицо набегает замороженность, какая случается у самодеятельного артиста при тщетной попытке изобразить собой английского лорда. Речь становится вычурной и непонятной.

         -Каковы в настоящее время в городе финансовые конъюнктуры под означенным выше аналогом обстоятельства? – важно обращается он к сыну. Но, в конце концов, беседу  обязательно прервет мать.

         -Будя ребенка терзать, выпейте лучше за встречу, конюдура.

         После рюмки-другой Лехин язык находит привычную тропу, и карикатура на лорда исчезает бесследно.

         А Нюрка молодеет лет на двадцать. Мячиком скачет между печью и столом. Перед мужчинами, как по волшебству, возникают стопки янтарных, прозрачных на просвет блинов, закрученный на морошковое варенье пирог, под закуску соленые грузди в сметане, любимый сыном лещ, запеченный в тесте, маринованные корнишоны, моченые яблоки и, конечно, горячая, душистая рассыпчатая картошка.

         Приехав налегке, сын увозит огромный, набитый до отказа рюкзак, основное содержимое которого – вяленый синец и сорога. Родители провожают его до лодки, одеты они во все праздничное. На Лехе – конечно же, не пошлые малахитовые брюки, а черный свадебный костюм, голова непривычно простоволоса, на Нюрке – яркое ситцевое платье в глазастый цветочек, белые носочки и туфли-лодочки, вынутые из дальнего угла комода.
Уже и моторка исчезнет вдали, и гула ее не слышно, а они все стоят на берегу и вглядываются в голубую пустоту.

        Потом, не спеша, возвращаются к дому. Идут рядом, как молодые, только что не под ручку. Долгое молчание прерывает Нюрка:

        -Тяжко им там всем, знать, в городе-то. Скорей бы уж наш женился бы, что ль. Внучат охота понянчить. Здесь им раздолье будет, - в голосе слышатся удержанные слезы.

        Второй и последний в году приезд сын приурочивает к открытию зимней дороги. К тому времени деревенские уже прирезали лишнюю скотину. У всех в достатке мяса, Нюрка закручивает банки с тушенкой.

        -Сынок, что ли, в отпуск бы приехал, отдохнул, с нами побыл, дак, - наговаривает она своей появившейся «кровинушке». – Сколько дней нет и нет тебя, появисси майским солнышком на минутку и опять пропал. Ай, не тянет родная-то сторона? Глянь, свободно-то как у нас. Тут тебе и песок чистый для загара, и рыбалка, и лес с ягодам и грибам. Никакого юга не надоть. Приезжай хуть на все лето. И кралю, какую-нибудь приглядишь, привози.
 
        -Некогда, некогда, маманя - отмахивается сын, набивая рюкзак приготовленными ему продуктами.

         Нюрка любит поболтать. Случись кому письмецо занести, не откажется присесть, выпить чашку-другую чайку. Сначала выпытает, о чем пишут, потом пустится выкладывать планы своей дальнейшей жизни. У нее под Тутаевом живет, мол, брат с племяшами и невесткой. И хорошо живет! Создал богатое фермерское хозяйство, вокруг него видимо-невидимо коров, романовских овец и лошадей. А всякой домашней птицы, так просто и не счесть. И вот будто бы брат зовет их к себе. Говорит, и один из домов у него пустует, и рабочие нужны. Особенно, если из родственников, чтобы доверие было.
 
        -На нынешнюю весну соберемси и поедем, - мечтательно говорит Нюрка. – Не тебе говорить, ты знаешь, мои мужики на все руки мастера. Лексей самолетным механиком служил, ему какой-нибудь трактор собрать или там скаватор – раз плюнуть. Вовка, младший наш, что в городе большим специалистом, тоже не лыком шит. Все-то машины изучил наизусть. Вот соберемся вместя, и хорошо. Не дело так-то, когда семья поврозь. А там, глядишь, и женим, Вовку-то.

         Нюрку никто не перебивает. Болтает, и пусть болтает. Далеко не первый год она говорит одно и то же. Наперед известно каждое ее пустое слово. Никуда она не стронется с места. Да и есть ли на свете удивительный брат под Тутаевом? А что касается ее мужиков, то это даже смешно слушать. Всем известно, Леха – первый лодырь  на всю округу, а Вовку за аварию дисквалифицировали. И вообще, он наркоман, и продукты, которые увозит от родителей, сбывает на рынке.

         Но сказать такое в лицо Нюрке побаиваются. Никогда Нюрка своих мужиков в обиду не даст. Тронь их – глаза выцарапает. Лишь иногда рискнут спросить:

         -А чой-то Володька никоды на покос не приедет помочь родителям?

         -Занят он, милые, занят, кажное лето занят по горло. Должность у него такая особенная. Когда начальство в отпусках, он заместо них остается. Больше некому. Ему всегда по весне или осени отпуск достается, - вздыхает Нюрка и подозрительно поглядывает на собеседника: нет ли в вопросе подвоха?

          Леха слывет трезвенником, потому что, нередко, недели две к ряду у него ни в одном глазу. Но когда сорвется, жди какую-нибудь пакость. В таких случаях, по Нюркиному выражению, «чудит мужик».

          Накануне бушевала снежная вьюга. Деревня рано легла спать. А среди ночи от Нюркиной избы чуткие старики слышали крики и посторонний шум. Естественно утром соседка обнаружила, что вышел запас подсолнечного масла, и надо пойти к Нюрке с одолжением.
В избе вроде бы ничего необычного. Нюрка деловито возится у печи, утопая по самые плечи в ее закопченном зеве. Леха восседает на табурете. Одна рука локтем на столе, в другой - сигарета, нога на ногу, сам повернут от стола к Нюрке и на гордо вскинутом профиле головы чудится не затертая шляпа, а историческая треуголка полководца. На вызывающего цвета брюках мерещатся лампасы.

        Когда подсолнечное масло налито в подставленную соседкой баночку из-под майонеза, возникает пауза. Соседка топчется, не зная, с чего приступить к главному, за чем пришла.
 
        -Ты, Нюра, что ли, намедни рыбу на базу свозила? – наконец, решается она.

        Нюрка вынимает из печи разгоряченное красное личико и звонко смеется. При этом пухлые щечки наплывают на глаза, оставляя вместо них узкие щелки. Немного успокоившись, весело рассказывает:

        -Ты подумай! Знаешь, что этот злодей со мной учудил? Там в поселке налил зенки, на ногах не стоит. Ладно! Домой ехать, оклала пустые кошели на воз, пособила ему, ироду, взлести в сани, поехали. В дороге все песни пел, горлопанил, ровно лось в сухоте. Потом стал пытать: ты за кого, говорит, за Зюганова или за Чубайса? А кругом ветер кружит, снег летит, дороги ничуть не видать. Я ему толкую, лучше гляди, куда едем, не то заблукаем, будет нам и Чубайс, и Зюганов, и черт с рогами. Вот едем и мирно ругаемся меж собой. До дома километра три, знать, осталось, тут он возьми и вытолкни меня из саней. Лошадь, говорит, устала. Я, как была тулупом обернута, так и ушла по макушку в сугроб. Пока барахталась на ноги встать, его и след простыл. А мне что делать? Тулуп вдвое длиннее меня: идти не могу и стоять – никакой пользы. Тулуп скинуть – опять же ветром прохватит до костей. Кое-как полы подхватила и ковыляю в снегу. Сама плачу, ору: не обидно ли, родную жену посреди голого поля выкинул ни за что, сам барином укатил? А тулуп тяжеленный, руки отнимаются. Пройдешь малость, бухнешься в снег, и сидишь, в себя приходишь. А идти надоть, куда денешься. Почитай, к утру только добрела до Гришнева. А тут, глядь, у конюшни темнеет чтой-то. Подошла, а это лошадь стоит не распряжена. И мучитель мой дрыхнет в санях, как святой ангел. Ну, что делать? Конечно, тулуп я сняла, лошадь в стайку завела, сена ей в ясли оклала и поволокла Лексея в дом, пока жив еще.
Все это Нюрка рассказывает так, будто пережила забавное приключение. Леха слушает молча, серьезно. Потом, пуская струйку дыма в потолок, задумчиво говорит:

        -Да, было дело, было дело.

        А, если разобраться, кого касаются отношения между Нюркой и Лехой? Ну, любят они друг друга. Любят! И никуда им не деться от судьбы. Какое нам дело до них?