Мтичка

                1
             В рассказе «Гемма» А. Куприн дает такое описание изображения на обработанном кем-то сердолике: в правом нижнем углу камня сидит жирный кот, а в левом верхнем – поющая птичка. От птички к коту проложена надпись: «Птичка поет, а кот не смотрит». Причем, художник с несомненным чувством юмора в первом «п» перекладинку изогнул внутрь, так что букву вполне можно прочитать как «м». Принимай на выбор: то ли «птичка», то ли «мтичка».

       Перечитывая этот рассказ, мне почему-то всегда вспоминается давняя история, сюжет которой никоим образом не связан со смыслом надписи.

        Работал я тогда на стройке коммунизма в зоне вечной мерзлоты. Поселок наш был небольшой, в то время он еще строился. Но уже были открыты столовая, баня, магазин, дом культуры, школа-интернат, дизельная электростанция и котельная центрального отопления. А жилые дома – по пальцам пересчитать можно.  Мы, вербованные, жили скученно, в каждой комнате квартиры человек от пяти до немыслимого.
 
          Со мной в комнате соседствовал помимо прочих Витька Пороц, так же, как и я, москвич. Парень он был высокий, видный, украинских кровей. Волосы густые, темные, под красиво изогнутыми бровями живые, насмешливые глаза. В поселке он слыл шалопаем. В самом деле, если где возникнет драка или громкая перебранка между мужиками, тут уж, понятно, без Витьки не обошлось. И не то, чтобы он любил поскандалить, нет. Просто задирал всех без разбору насмешками, а на Севере люди серьезные, мало кому нравится подшучивание.
Кроме того, Витька был стилягой. То есть, брюки он носил узенькие, а пиджак в плечах – аршином. Даже рабочей одеждой старался удивить. Валенки презирал. Где-то раздобыл снежной белизны унты. И не простые, отделанные орнаментом, а с блестящими латунными застежками на ремешках. Никто в поселке не щеголял в таких унтах. Но и это еще не все! Его обычный спецовочный полушубок имел мягкую опушку по борту, рукавам и низу. Ушанка – партийный деятель средней руки слюной изошел бы от зависти, увидев такую роскошь на неосновательной голове. Да и рукавицы подстать ей. Вот только на работе, хочешь, не хочешь, приходилось менять на трудовые: внутри мех, а снаружи – грубый брезент.
 
          Такое бережное отношение к своей особе, конечно, ничуть не сокращало расстояния между Витькой и окружающими, что его, по-видимому, мало беспокоило. На любой укол он тут же находил ответную остроту, вызывающую смех присутствующих. Его недолюбливали, побаивались и с удовольствием ждали, кого он зацепит в следующий раз.

          Работали мы с ним в одной бригаде. И работа наша была самой что ни на есть дурацкой: ставили деревянные сваи под будущий речной причал. Происходило это зимой. Сначала пропаривали лунку во льду двухметровой толщины. Потом предстояло, как гласил план работ, пропарить на дне реки скважину глубиной три метра, воткнуть туда эту самую сваю и закрепить ее в лунке клиньями. Чтобы она не всплыла. Какой-то «мудрец» решил, что грунт в реке – та же вечная мерзлота, как и везде, что она, чуть погодя, схватит конец сваи, и та будет стоять вечно, словно ее зацементировали. Оказалось, пропаривать речное дно не надо. Сваи уходили в него, будто в масло. И даже не на три метра! Попробовали ради интереса сваю нарастить аж на пять метров, повисли на ней – и она ушла по самую макушку, нигде не встречая препятствий. Отпустишь ее, она выпрыгнет из глубин, и встанет косым столбом. И смех, и грех.

           -Надо начальству доложить: так не годится работать, - робко произнес я.

           -Еще чего! – смерив меня презрительным взглядом, фыркнул Витька. – Сказано, заглублять на три метра, так и будем делать.

           -А на чем же потом причал удержится?
 
           -Какое нам дело? Пусть думают, у кого мозги в жопе. Вообще запомни: все вокруг колхозное, все вокруг ничье. Мы приехали за семь тысяч верст не за тем, чтобы с пустяками возиться, а чтобы комсомольские подвиги совершать.

           В этом все взяли сторону Виктора. А против коллектива не попрешь. Так что сваи без труда вставали стройными рядами, словно солдаты по команде свирепого старшины. Забегая вперед, скажу, что в целом причал был готов задолго до намеченного срока. Бригаду отметили внушительной премией и присвоили ей входившее тогда в моду звание бригады коммунистического труда. А потом, когда ледоход прочистил русло, от нашего причала остались одни воспоминания. Но это нисколько не помешало нам сохранить почетное звание.

                2

           Однако в ту зиму происходили более волнующие события. Молодые девчата в поселке были наперечет: две учительницы в школе и продавщица в магазине, Вероника Голубкина. Ах, как ей шло это имя – Вероника! Как ей шло строгое оливкового цвета платьице с кружевной отделкой по воротничку и декоративным кармашкам на выпуклостях девичьих грудок! А ее лицо! Нежная, без малейшего изъяна бархатистая кожа, правильный овал, пушистые ресницы. Она не пользовалась косметикой. Разве что чуть-чуть подкрашивала губы. А ресницы, длинные, темные не могли бы стать лучше ни от какого приукрашивания.
Стоя в очереди за продуктами, я всякий раз любовался, как она разговаривает с покупателями, как, слегка наклонив голову, сосредоточенно выслушивает их, улыбается, оживляя мягкие ямочки на щеках, как проворно бегают ее тонкие пальцы, когда она отрезает неуклюжим ножом шмат сливочного масла или выгребает огромным совком крупу из мешка.
           И вот подходит мой черед. Я что-то мямлю, боясь взглянуть прямо в ее  бездонно черные глаза. Мой взгляд скользит по ее свитой на макушке косе. Потрогать эти тугие каштановые пряди – и умереть!

           Ложась на ночь спать, я, как молитву, твержу: Вероника, Вероника… Язык толчками перебегает вверх, вниз, словно пульсирует, словно пробует биение сердца.

           На клубе висит пестрая афиша: «Новогодний бал!!! Начало в час ночи 1-го января и до упаду».

          Я весь день в лихорадке, в голове стучит: сегодня свершится! А что свершится, сам толком не знаю. В косом луче прожектора таскаю сваи, пропариваю в голубом льду лунки, готовлю клинья. Работа кипит. И недосуг взглянуть на красоты северного сияния, не интересно разговаривать с товарищами по бригаде. Что ни скажи, все плоско и мелко. А в мыслях набухают и вот-вот готовы распуститься пышным цветом большие, очень важные слова. Сохранить бы, не ранить пошлостью эти прекрасные бутоны.

          Вот и конец рабочего дня. Быстро умываюсь над тазиком в общей кухне, опережая многочисленное население квартиры, переодеваюсь – и стрелой в магазин, по пути краем сознания прикидываю, что купить? Кажется, все необходимое есть. Но не в том дело.
В магазине два-три покупателя, толкутся около винного отдела. У Вероники отдел бакалейный. Там – никого. Вероника стоит на лесенке спиной к прилавку, поправляет банки с консервами. Ее руки протянуты к дальней полке, при этом край платьица подался вверх, показывая девичьи ноги гораздо выше колен. Волна крови хлынула мне в лицо. Стыдно смотреть, но не могу оторвать глаз от этих стройных, полнеющих ближе к платью ног, прикрытых прозрачной паутинкой капрона.

           -А! Это вы? – оборачивается она ко мне. – Что покупать будете?

           Она улыбается открытой, безвинной улыбкой. На щечках играют ямочки, верхняя губка чуть приподнята, показывая стройный рядок ослепительно белых зубов. Продолжая улыбаться, она легкой белочкой соскакивает с лестницы, и ее лицо приближается ко мне. Я вижу ее словно сквозь туман, неземной взгляд обволакивает меня, кружится голова.

           -Так что же вы берете? – доносится до моего сознания.

           Я машинально окидываю витрину и называю первое, что выхватывает взгляд:

           -Молоко сухое.

           Пока она насыпает мне пять килограммов заказанного молока, достает десять банок консервированных мандаринов, пять банок колбасного фарша и много того, чего не помню, я постепенно прихожу в себя, набираюсь мужества и хриплым голосом неожиданно выпаливаю:

           -Вы придете на Новогодний бал?

           -Конечно, приду, - спокойно отвечает она.

           -А можно вас пригласить на первый танец? – продолжаю противно хрипеть.

           -К сожалению, у меня уже есть приглашение, -  хмурится она. В ее голосе сквозит легкая  досада. Мне кажется, действительно, от сожаления,  и я наглею:

           -А на второй?

           -И на второй тоже.

           -А-а, - разочарованно протягиваю я. И тут она спохватывается:

           -Куда же вы покупки класть будете? У вас ведь никакой сумки с собой нет!
 
           А в нашем общежитии вовсю кипела подготовка к встрече Нового года. Ребята суетились, что-то там жарили-парили на электроплитках, двигали столы, бегали с места на место, орали друг на друга, словом, стоял настоящий бедлам. Мне ничего не хотелось. В ушах заливистым колокольчиком продолжал звучать ее смех, когда обнаружилось, что я пришел в магазин без сумки. Мне было как-то и грустно, и торжественно. И чтобы не расплескать это сладкое чувство, я искал уединения. Начистив ботинки, погладив брюки и рубашку, я отправился в дом культуры. В коридорах и залах стояла полная тишина. Лишь со второго этажа доносился слабый перестук и невнятные голоса. Там стоял бильярд, и заядлые кататели шаров демонстрировали шаробитное искусство. Я забрался в дальний уголок читального зала и перелистывал пока что не набравшие вес подшивки журналов. Так и сидел долго-долго, до конца года.
 
           После полуночи с улицы  донеслись ружейная пальба и крики. Постепенно дом культуры стал оживать. Шарканье ног, обрывки разговоров. В читальный зал проникли запахи духов, вина и табачного дыма. Кое-кто заглядывал в зал, но, увидев меня, поспешно захлопывал дверь. Вид мой, что ли, отпугивал их?
 
            Я дождался, когда отгремит музыка первой пластинки. Не хотел видеть, с кем будет танцевать Вероника. Пластинки заводили в радиоузле и звук через усилители пускали в танцевальный зал. Собственно, это был не зал для танцев, а кинозал. Чтобы освободить площадь, все кресла сгрудили высокой баррикадой в сторону кинооператорской – вот и все.
В гуще мелькавших танцоров я почти сразу отыскал ее. Как она была хороша! Воздушное белое платье с впрыснутыми в него большими светло-малиновыми цветами плотно обнимало тонкий стан, оставляя обнаженными плечи, в то время как от талии оно распускалось широкими пышными складками. В такт музыки складки мягко поднимались и опускались сродни взмахам бабочки при полете. В этом платье Вероника выглядела – пусть меня простят за банальность, но не нахожу других слов – неземным существом.
            А потом словно острая игла кольнула в грудь: рядом с ней Виктор! Боже мой! Эта щекочущая нервы мелодия аргентинского танго – и Вероника с Виктором! И как они танцуют! Он по-хозяйски обнял ее рукой за талию, а она доверчиво положила руку на плечо пижона. И оба не видят в этом ничего противоестественного. Им даже весело, и они непринужденно болтают о чем-то, улыбаются, и – подумать только! – иногда нашептывают друг другу на ухо! Нет, этого не может быть долго. Вот сейчас кончится пластинка, и они разойдутся каждый в свою сторону. А там и я не упущу момент. Ведь я неплохо танцую, любая дама не может остаться недовольной моими способностями.
 
           Но не разошлись они каждый в свою сторону. Музыка кончилась, а они стояли, по-прежнему сцепившись руками, как в танце. И с первыми новыми тактами вновь закружились, заскользили по натертому мастикой дощатому полу. И так раз за разом.
 
          Я уже не слышал музыки. В голове стоял сплошной, совсем не музыкальный гул. А я все стоял, и стоял неподвижным столбом, мазохистски упиваясь болью. Так бы, наверное, и не двинулся с места, если бы не еще один удар. Как-то, пролетая около меня, Виктор успел сказать вполголоса:

          -Не жди, Сашок, я свою партнершу никому не отдам.

          Значит, она сказала ему про наш давешний разговор! Хуже того! Слова Витьки ее развеселили. Она нехорошо подмигнула мне и засмеялась, запрокинув голову, отчего особенно стала видна ее стройная гладкая шея, выглядевшая еще белее рядом с раскрасневшимся от возбуждения лицом.

          Эх, если б только знала она, что так сильно, как я, никто на свете любить ее не может!
          Самые горькие мысли упорно лезли в башку, пока плелся к дому. Конечно, куда мне до чернобрового красавца Витьки! Худосочный, невелик ростом, на физиономию глянуть – что лимон съесть. Сам себе противен: ни бровей, ни ресниц – смех один. А куда денешься от проклятых веснушек? Прилипли, будто решили до старости не оставлять в покое. А прыщи! Сколько их не выдавливай, лезут окаянные, хоть плачь. А, чтобы совсем прикончить, – я рыжий! И это уж точно неисправимо.
 
             Дома не все спали пьяным сном. В нашей комнате двое из последних сил держались за столом. Налили полстакана не разведенного спирта. Потом еще полстакана. Говорят, я плакал, порывался пойти набить кому-то морду, но ничего такого не помню.
                3
            Отсюда потянулись мои самые непроглядные дни, темные, как и сама полярная ночь. Вечерами Витьки в комнате не было. Где пропадал, никому ни слова. Ползли слухи, что Вероника и он парочкой ходят по поселку, воркуют меж собой, словно голубки. Я и сам иногда натыкался на сдвоенную тень, смутно метнувшуюся в темноте. С одного бока тень высокая, с другого – низкая. Окликнешь – тишина в ответ. То ли и впрямь Вероника с Витькой, то ли другой кто.

            А ближе к весне и мне, вроде бы замаячило солнышко. Дело в том, что родители Вероники были в поселке людьми видными, почти что главными. Он – начальник стройки, она –директор школы. И оба лютой ненавистью ненавидели Витьку. Если некоторые за глаза называли Витьку хулиганом, то они впрямую говорили: «бандит». Решили они, во что бы то ни стало, отвадить совратителя от ребенка. Сначала пробовали провожать Веронику до места работы и обратно, а по вечерам и вовсе не отпускали из дому. Этим они мало, чего добились. Витька изворачивался  назначать свидания в магазине. Тогда они уволили ее с работы и, пока пропадали на работе,  держали дочь взаперти. А у меня затеплилась надежда. Подумает на досуге Вероника, разберется, не торопясь, и поймет, какому фрукту  попалась на удочку. Не верилось, что у нее с Витькой всерьёз. Ну, не пара он ей, легкомвсленный и ненадежный. Вот я - это другое дело! Я по настоящему люблю ее и всегда буду любить. По гроб жизни.

          Это сейчас я могу говорить, что подленько сидеть и ждать, когда кто-то избавит тебя от соперника. Тогда мне было не до порядочности. С ума я сходил по ней, тосковал. Но не убивать же, в самом деле, Витьку!
 
          Каким-то образом узналось, что и после строгих мер он продолжает пудрить мозги Веронике. Записочками, что ли, обменивались через форточку, не знаю. И вот родителям пришлось пойти на крайние меры. Витьку отправили на работу в другой поселок, за восемьсот километров от нашего. Организация одна, а объекты раскиданы, черт знает, по каким углам.

          Мне хорошо помнится тот день. Солнце сияло вовсю, снег, распластанный по неоглядному окоему тундры, слепил глаза. С крыш капала капель, хотя в тени термометр показывал минус двадцать. Здесь и там порхали первые вестники весны, пуночки. Хорошо в такую пору прислониться спиной к прогретой стене деревянного сруба, смежить веки и всем телом впитывать солнечное тепло, чувствовать, как оно животворящими волнами медленно и неотвратимо перекатывается по каждой жилке. Эти волны, кажется, несут и запах свой, особенный. Его не выразить словами. Он ощущается не органами чувств, а всем телом, соскучившимся за долгую полярную ночь по ласке теплых лучей.

          Накануне Витька собирал в дорогу чемоданишко. Почему-то был весел, насвистывал легонькие мотивчики. Его веселость была неприятна. Неужели он бесчувствен, как пень. Ведь как-то по-своему, пусть легкомысленно, но любит же он Веронику! Чему же он радуется, возможно, навеки разлучаясь с ней?

          Мы катаем бревна, скрепляем их скобами, устраиваем настил злополучного причала. Аэродром, если можно назвать аэродромом крохотный домик с мачтой, перед которым снежное, едва укатанное поле взлетной полосы, находится против нас, на другом берегу реки. До него чуть больше полкилометра. Витька, наверное, уже там. Ждет рейсовый самолет. Возможно, одна из тех черных точек, которые шевелятся около домика, это он.
А вот еще кто-то спешит к аэродрому, преодолевая белое пространство скованной льдом реки. Кто бы это мог быть? Мы всех тут знаем, и каждое мелкое событие в однообразной жизни поселка вызывает повышенный интерес. Поэтому бригадой в полном составе, кроме, конечно, Витьки, мы выстраиваемся фронтом, дружно прикладываем ко лбу руки козырьком, ровно, принимающие парад, и силимся получше рассмотреть бегущего. Вот те на! Да это – женщина! И тут меня словно током ударило: Вероника!
         
            Как быть? Бежать? Догнать? Остановить? Но разве насильно заставишь любить себя?

            Эх, Вероника, Вероника! Солнышко мое! Что же ты со мной делаешь? Как мне дальше-то жить? Хотя бы малую крупицу надежды оставила, и за то был бы век тебе благодарен.

                4
            Как я прожил следующий год, рассказывать не интересно. На работу, с работы плелся лунатиком. Несколько раз посещала мысль о самоубийстве, но, к счастью, уцелел. Убить себя никогда не поздно, а вот пожить захочешь, глядь, смерть сама подошла. Многие умирают в молодости.

           Снова пришла весна. Вместе с солнышком повеселело и у меня на душе. Правильно говорят, время лечит.
 
           В начале лета вызвали меня в контору, предложили переехать в тот дальний поселок, куда Витьку услали, где любовь моя укрылась. Подумал, подумал, не вскроется ли зарубцевавшаяся рана, и решил: не должно, чувствую, хорошо зарубцевалась. Согласился. Там и климат мягче, и заработки повыше.

           День прилета был воскресным. Комендант отвел мне койку в общежитии, я тут же устроил нехитрые пожитки по местам и вышел на улицу осмотреть окрестности, где предстояло провести, может, несколько лет своего бытия.

           Поселок расположен в котловине. Во все стороны в просветы между домами видна свежая зелень лиственничной низкорослой тайги, а за ней, по горизонту, синеют горные цепи. Совсем не то, что унылое однообразие тундры. Одна гора с округлой вершиной совсем близко. Как мне сказали, называется Ат-Хая, что в переводе означает Медведь-Гора. Словом, тезка старого знакомца Аю-Дага. Она и похожа формой на Аю-Даг, только крупнее. Ну, ясно, по Сибирским масштабам и медведи увесистей.

           Тротуары в поселке дощатые. Идешь – с одной стороны мостовая, выстеленная бревнами, с другой – заборчики из штакетника, за ними палисады. Где мусором обросли, а где земля копаная. Позже, видно, там цветы неприхотливые какие-нибудь посадят, а то, глядишь, местный умелец ухитрится овощи вырастить. Все душе было бы в усладу, если бы не тучи комаров, от которых надо непрестанно отмахиваться.
 
          Иду я так, наблюдаю, вдруг слышу, окликают, похоже, меня:

          -Сашок!

           Обернулся, смотрю, Виктор за калиткой стоит, улыбается. Куртка на нем несвежая, на ногах сапоги резиновые, да и кепка повидала всякого. Лицом –  Виктор, а по одежде не узнать.

           Подошел я, поздоровались. Тепло он руку пожал, словно давнему другу. Впрочем, на Севере люди быстро сходятся. Вчера – чуть ли не враги, а завтра – не разлей вода. Стал он расспрашивать о знакомых общих, о том, о сем. Потом спохватился:

           -А чего я тебя на улице держу? Заходи в гости, поговорим. Я в курятнике порядок наводил. Вот тебя и увидел случайно. Мы с Никой кур завели: ей особое питание нужно, а яйца здесь, о-го-го, сколько стоят. Никаких денег не хватит.

           Я, было, стал отказываться, но он чуть ли не силой заставил войти в дом. Слухи доходили до меня, что с Вероникой они поженились и, что недавно у них родилась дочка. Но запах пеленок, хлынувший навстречу, когда открыли дверь, меня поразил. Никогда в голову не приходило, что семейный очаг мог неприятно пахнуть. Тем более, у Виктора, который каждое утро, сколько я знал, аккуратно брился и обязательно освежался дорогим одеколоном. А про Веронику и говорить нечего.

           Сапоги Виктор оставил за порогом, однако ботинки мне снять не позволил, сослался, что пол сегодня не мыли, собираются мыть.

           Мы оказались в полутемной кухоньке, основную часть которой захватила печь с плитой. Кроме столика под выцветшей клеенкой, приткнутого к стене, двух самодельных табуреток и рукомойника, в ней ни для чего не было места. Над столиком сияла свежеструганным деревом полка для посуды, а над плитой торжественным маршем выступали те самые пеленки, развешенные на  шнурах.
 
           -На улице долго сохнут. Ты уж не обессудь. Как говорится, нюхай, друг: хлебный дух, - усмехнулся Виктор, уловив мое неудовольствие.

           -Ты кого привел?
 
           Да, это был ее голос, голос Вероники. С тем же бархатным чуть заметным удлинением гласных. Но было в нем и нечто новое, незнакомый, едва заметный оттенок. Нравился он мне или нет, я понять не мог.

           -А вот посмотри, узнаёшь? – с этими словами Виктор протолкнул меня через занавеску в небольшую комнату.

           Первое, что бросилось в глаза – деревянная колыбелька, как видно, сработанная не искусным, но старательным мастером. Это – обычная детская кроватка, в которой основания ножек попарно связаны выпуклыми снизу планками так, что ее можно качать без риска опрокинуть. В верхней части колыбельки присутствовал результат творчества мастера в виде попыток создать резные украшения. Вещь в музей не поставишь, но в ее прочности не усомнишься.

           Колыбелька стояла против окна, под которым высокая узкая лавка удерживала ряд цветочных горшочков с непонятной зеленью. Справа  приютился бельевой шкафчик, а слева от окна – железная полуторная кровать. В ногах кровати, подсвеченный настольной лампой, занял ближний к нам угол столик с ручной швейной машинкой. За ним сидела Вероника. Она сидела, оборотясь к нам лицом, продолжая удерживать левой рукой работу. Она улыбалась, но совсем не так, как улыбалась, стоя за прилавком. Сдержаннее, с примесью настороженности, что ли. И в блеске глаз не угадывалось той полноты радости.

           Она заметно пополнела, или, может быть, теплый халат скрадывал ее стройную фигуру. Я с удовлетворением отметил про себя, что не испытываю к ней прежних пылких чувств. Да, она осталась Вероникой. Милой симпатичной Вероникой. Но не прежней. Что-то изменилось, что-то чуждое мне проступило в ней. Или я изменился, потерял частицу самого себя? Не знаю.
   
          -Ба! Да это тот самый рассеянный покупатель, который за продуктами ходит с пустыми руками! – Вероника протянула мне руку. – Ну, давайте знакомиться. Каким ветром сюда занесло? Насовсем или по командировке?

          Потом Виктор потянул меня к колыбельке.

          -А теперь взгляни на наше произведение. Хороша Наташа?

          «Произведение» в байковом одеяльце лежало коконом. Из кокона большим сморщенным яблоком краснело личико ребенка. До трех месяцев все дети мне кажутся на одно лицо. Причем, весьма непривлекательное. Но в угоду родителям соврал:

          -Да, прелестное дитя.

          -Спит, - восхищенно отметил Виктор. – Она как поест, часа два спит, пушкой не разбудишь. Зато потом крику не оберешься. Горластая баба из нее вырастет. Сразу видно: в меня пошла.

          Тыльную сторону ладони приложил к красному лобику, ощупал со всех сторон кокон, не намокло ли где.

          -Ну, кажись, температура спала. Ничего, Наташка, потерпи. А скоро и коляску нам пришлют. Устрою над ней балдахин от проклятых комаров, и тогда гуляй на воле вволю. Не то, что теперь. Да и матери полезно чаще проветриваться вдоль стритов и авеню нашего При-а-до-Жарейню. Не все сидеть привязанной к дому.
 
          Краем глаза я уловил неприязненный взгляд Вероники, брошенный в его сторону. Или мне показалось?

          -А что, хозяйка, долго мы гостя байками угощать будем?

          Втроем едва уместились мы за кухонным столиком. На столике бутылка водки и традиционная заполярная закусь: хлеб, поджаренные блинчики колбасного фарша, дольки консервированных мандаринов, мороженая нельма, ну и, наконец, горка дефицитной квашеной капусты.

          -Тебе чуть-чуть, символически, - Виктор плеснул несколько капель в лафитник Вероники.

          -Нет, налей, пожалуйста, полный. К нам ведь так редко гости ходят! Ну, пожалуйста! Честное слово, ничего не случится, - Вероникино лицо сложилось в такую жалобную гримасу, что устоял бы разве что каменный истукан. Лафитник наполнился.
Пока готовили стол, я присматривался к ней: был ли тот, нечаянно подсмотренный мной взгляд, или его не было? Она вела себя непринужденно, почти  как в том поселке, где жила с родителями. Обращалась, правда, больше ко мне. Но это понятно, с мужем-то всегда есть время поговорить. Одно слегка насторожило.

           -Ты не чувствуешь, как у нас здесь холодно? – спросила она. Мы успели с ней перейти на «ты».

           -Нет, по-моему, жарковато даже. И душновато.

           -Правильно. Душновато, очень душновато и холодно. Видишь, я все кутаюсь, кутаюсь и не могу согреться.

           -Может быть, у тебя температура?

           -Нет, не в этом дело, - и она на минуту притихла.

           Странно. Помещение было прогрето сверх меры, наверное, так и следует ради ребенка. Но мы с Виктором скинули всю одежду вплоть до рубашки, иначе взопрели бы, двигаясь. Да и сама Вероника, нет-нет, да и протирала салфеткой  потливые места. Мне только потом на ум пришло: не вкладывала ли она в слово «холодно» иной смысл?
После выпитого она раскраснелась, глаза неестественно заблестели. Виктор больше ей не наливал, впрочем, она не очень и настаивала.

           Между тем, разговор с Виктором зашел о трудностях житья-бытья. Он пожаловался, как сложно достать цельное коровье молоко, свежие фрукты, словом все обязательное роженице. Вероника внимательно слушала, и вдруг расхохоталась. Громко, истерично.

          -А для кого он это делает? Думаешь, для меня? – обратилась она в мою сторону, уняв смех. Голос дрожал и был резок. На скулах Виктора заиграли желваки.

          -Ника, перестань, возьми себя в руки, наконец, - проговорил он приглушенно сквозь зубы.

          -Нет, ты мне рот не затыкай! Пусть все знают. Молоко и всякие яблоки-хераблоки, курочки-херурочки не для меня. Для Наташки через меня! Да, ты любишь дочку, я уважаю тебя за это, преклоняюсь перед тобой. Ты – отличный отец! Идеальный! А я пустой придаток к семье. Нянька при твоей дочке! Кормилица! – все это она выкрикивала яростно, тряся вытянутыми вперед кулачками. Виктор, похоже, успокоился, прикрыл глаза, сидел молча, отрешившись от всего. Я и не предполагал, что наивная, беззащитная девчонка, какую знал раньше, может вдруг предстать в облике разъяренной тигрицы.
 
          -Я – мебель тебе! Ночной матрас! – продолжала она. – А ты подумал хоть когда-нибудь, что мне всего девятнадцать лет? Ты подумал, что я жить хочу? Жить, как человек, а не как скотина безмозглая, корова дойная? Жить! Понимаешь ты это? В девятнадцать лет люди только начинают жить, а у меня жизнь не начиналась, а уже кончилась! Ничего не вижу впереди. Одна пустота, никакого просвета!

          Она еще некоторое время выплескивала гнев и отчаянье, но все тише и тише, пока голос не захлебнуло тонким, как у ребенка плачем. С тем она и удалилась в комнату за занавеской.

          -Ну, все, теперь она быстро придет в себя, - прошептал Виктор. Был он бледен и необыкновенно смирен. Мелкая дрожь в руках выдавала внутреннее волнение. – Если возражать и спорить или просто уйти, хуже будет, истерика надолго затянется. Виктор проводил меня до калитки. Там мы остановились.

          -Прости, что так вышло, - говорил он. – С ней случается это. Ведь родители отреклись от нее. Ни одного письма не прислали, ни с днем рождения не поздравили. Да что там! Отец бывает здесь иногда по работе. Ни разу не зашел хоть на внучку посмотреть: она-то, в чем виновата? Отрублено намертво! Сволочи, настоящие сволочи. А для Ники это такой удар, врагу не пожелаешь! Вот и не выдерживают нервы, срывается. Жалко мне ее, а что делать, не знаю. Я и так целиком выкладываюсь на работе – все деньги на семью, и того не хватает. Квартиру снимаем, чтоб не в общежитии. Угол вшивенький, а дерут за него, что за люкс в «Метрополе». Ну, ладно. Как-нибудь прорвемся. Были б целы руки-ноги да голова, остальное приложится.

           Мы попрощались. Вдогонку он еще крикнул:

           -Заходи как-нибудь, не стесняйся. Я заметил, ты  понравился Нике чем-то, а плохое не помни.

          На повороте я оглянулся – Виктора уже не было.

                5

          Думал ли я, что в следующий раз увижу Виктора лишь много лет спустя, а первую свою любовь, Веронику мне никогда не доведется видеть? Последняя память о ней: плачущая женщина с растрепанными волосами, перекошенным по-детски ртом, с трясущимися от злости и обиды губами.

           Тут я вынужден сделать небольшое отступленьице и сказать о некоторых обстоятельствах, повернувших ход событий вопреки воле участников этой истории.
Доводилось ли вам играть в карты с откровенно наглым жуликом? Ну, например, вы кидаете под него короля, а он с высокомерной невозмутимостью кроет его, допустим,  заурядной семеркой. Естественно, вы ему напомнили бы правила игры, указали бы, что так делать не полагается, рядовой семеркой король не кроется. И вдруг услыхали бы в ответ, что так было, мол, в прошлом кону, а в настоящем правила иные. Чепуха? Такого просто-напросто быть не может, скажете вы?
 
           А вы посадите воображением вместо карточного шулера, сидящего напротив, наш аппарат управления государством. И сознайтесь, что были не правы. Бывает такое, еще как бывает! Государство – я имею ввиду не страну, а сам аппарат – ведет себя как тот шулер, но в отличие от шулера, с ним не поспоришь, не вышвырнешь вон. Да что об этом толковать! Каждый на себе испытал его коварство и хитрость. Многие наверняка могут рассказать об его каверзах подробнее, с глубоким анализом особенностей этого феномена. Оставим слово за ними.

          Что же касается меня, неожиданно приказали топать на призывной пункт и готовиться послужить Родине, любимому Генеральному Секретарю ЦК КПСС, родному Правительству и т. д. и т. п. В чем дело? Ведь было сказано, когда вербовали работать на Крайнем Севере: молодежь от службы в армии освобождается. Во всяком случае, на то время, пока она там работает. И вдруг обещанное накрылось медным тазом. Правила по ходу игры сменили без предупреждения. Ребята, решившие вместо бесполезного, по их правильному мнению, изнашивания солдатских сапог, кое-что заработать для семьи, оказались обманутыми самым дурацким образом.

           А я-то собирался нынешним летом поступать на заочное отделение института, корпел над учебниками, ни о чем худом не помышлял – и вот на тебе! Хочешь, не хочешь, а собирай-ка вещички, да на три года одевай солдатское обмундирование. Это вместо обещанного освобождения от службы в армии.

           Сборы в дорогу промелькнули так стремительно, что не со всеми успел попрощаться. В том числе не повидал Веронику и Виктора. И только годы спустя - заочная учеба в МГУ.

                6

          Думается, Москва настолько большой город, что случайная встреча двух знакомых невозможна. Ничего подобного. Нечасто, но выпадает увидеть неожиданного приятеля, будь то в сутолоке  вокзала, или в вагоне метро, или в парке, или просто на улице. Так и произошло у нас с Виктором. Я вышел со станции метро «Арбатская», из-за угла кинотеатра – он! Нос к носу.
             После ахов, охов и как ты?, а ты как? Я спросил:

             -Здоровы ли Вероника, Наташа?

             Виктор нахмурился, помолчал, потом нехотя произнес:

            -Тут такая история, двумя словами не объяснишь.

            -Слушай, у тебя есть полчаса? Я знаю рядом хорошее местечко, посидим, поболтаем, а?

             Полчаса у него нашлось. У меня в кармане лежал новенький журналистский билет, поэтому мы прошли на Суворовский бульвар, свернули в ворота литой чугунной ограды и оказались перед парадным подъездом Дома журналиста. По билету пропускали двоих. А там, через фойе направо, вниз – и мы в уютном по-домашнему подвальчике, где лучшее во всей Москве пиво, плюс бесплатные черные подсоленные сухарики. А хочешь, креветки, раки или вяленая вобла. Но это уже за деньги и не всегда в полном ассортименте.

           Шик на узенькие брючки прошел. На Викторе сидели в обтяжку от ягодиц до колен черные штаны. Ниже они опускались раструбом, едва не скрывая с глаз долой лакированные штиблеты. По теплой погоде надел он ослепительно белую рубашку с длинным рукавом и черный с фиолетовыми блестками галстук. Руку занимал коричневый портфель толстой натуральной кожи.

           Выяснилось, что учится он в МГИМО. Заочного отделения в институте нет, вынужденно поступил на очное.

          -Ну, давай, рассказывай про Веронику, - нетерпеливо подтолкнул его, когда обрисовался беглый контур того, кто  и что он сейчас.

          Виктор достал из портфеля дешевенький портсигар, прикурил сигарету и, не раньше, чем сделал несколько затяжек, сказал:

          -Вся штука в том, что я не знаю, где она и что с ней.

          -Как это? – я подскочил с места.

          -Видишь ли, уехали с Севера мы в то же лето, когда и ты, да не только ты, многие драпанули тогда: ловить стало нечего. Нику с Наташкой там никак оставлять нельзя было, сам понимаешь. Здесь у меня мать в однокомнатной хрущевке на Филях, вот мы к ней и ломанули. Мать нормально встретила: мать есть мать, а менты ни в какую прописывать не хотят. Напирают, жилплощадь не позволяет, да и вообще, откуда такие взялись? Может, из зоны сбежали, тюрьма по вас плачет. Ладно! Со скандалом устроились все-таки. А тут, пожалуйте! Не забудь туалетные принадлежности и шагом марш в армию. На три года.
Против рожна не попрешь. Угнали меня в армию, а как там устроилось, как ужились бабы друг с другом, никакого понятия. По письмам сказать, вроде все нормально. Письма часто шли, и от матери, и от Ники. По тону спокойные. Это потом я, задним умом, когда поздно было, засомневался: скорее всего, конфликтно они жили. Характерец у матери не простой, к нему приладиться надо, бывает, шлея под хвост попадет, и понесет ее без удержу. Во всех бабах много странного, непонятного. Не интригующего, как любят повторять лирики, а именно, непонятного. Смотришь, умная-преразумная женщина, послушать ее – все-то она знает, все прекрасно понимает, распишет по ноткам, что и как делать, чтобы ладились отношения в семье. А ведет себя, будто задалась целью эти отношения испортить до омерзения.

           И, если взять по большому счету, женщины эгоистичнее в любви. Вот, допустим, Ника. Она бросила родителей, бросила, можно сказать, все, пожертвовала собой ради меня. Так? А давай посмотрим на это с другой стороны. Она превознесла эту жертву до такой стоимости, что ожидала от меня вознаграждения большего, чем могу дать. Нет, конечно, не стучала костяшками на счетах, но бессознательно, помимо воли, у нее возникало в воображении вознаграждение в виде бесконечного блаженства. А это разве не эгоизм, когда, жертвуя собой, прежде всего о себе думаешь, восхищаешься: ах, вот я какая  замечательная альтруистка, ах, как изумительно выгляжу со стороны!

           Вечное блаженство только в гробу бывает. Получилось –  что? Сначала какая-то халупа с дымной печкой, вонища, теснота, проблемы с деньгами, потом везут в чужую семью, там наваливается сварливая свекровь, муж исчезает, черт знает куда, ну и так далее.

           Ты еще не женился, Сашок? Ну, и не спеши, не надо. А придет время, выбери себе некрасивую, ласковую дуру для уюта, чтобы без претензий. Так спокойней: в женщине, чем ума и красоты меньше, тем эгоизм в любви действует слабее.

          -Ну, а с Вероникой-то что случилось?

          -С Никой? – Виктор отхлебнул изрядное количество пива и продолжил. – Год службы прошел нормально. Я имею ввиду содержание писем из дома. Потом от Ники письма стали приходить реже. И совсем перестали. А мать ничего о ней не писала, про Наташу – да, в каждом письме подробно: где с ней гуляли, каким словам научилась, ну, и всякие такие сантименты. А про Нику – ни слова, хотя я в каждом письме вопил: что случилось с Никой, почему она не подает никаких вестей?

           Вызывает меня командир полка. Хороший, между прочим, мужик не солдафон, как большинство. Наверное, потому и застрял в полковниках до старости. Спрашивает: «Что у тебя происходит в семье, сержант Пороц?» - «Не знаю, - говорю, - товарищ полковник». –«Вот и я не знаю. Письмо из военкомата пришло. Читал, читал – ничего не понял. Езжай домой и разберись по-мужски. Вернешься, доложишь. Приказ на отпуск я подписал».

         Домой приезжаю – мать белугой ревет:

          -Витенька, кого ты в жены выбрал? ****ь она поганая: и мужа, и ребенка бросила, с любовником укатила.

           Оказывается, Ника поступила на работу стюардессой, сошлась с каким-то летчиком и перебралась жить на Камчатку. Там и обнаружила ее милиция: мать в розыск подавала заявление, когда та неожиданно пропала  из дома. Вот такие дела. Выпорхнула птичка из клетки.

           -И ты ее больше не видел?

           -Нет… Пусть это будет на ее совести: забыть прошлое и начать с нуля. А мне так лучше. Спокойнее. Все ясно и понятно, ни вранья, ни раздвоенности.

           Когда приехал из отпуска и рассказал полковнику, он пришел в такую ярость, что перепугал насмерть всех офицеров. Сам лично занялся моими делами. Говорит, сначала надо оформить развод, потом официально объявить меня отцом-одиночкой. Только тогда можно освободить от службы. Не знал он, с чем столкнется! Ну, разводное дело относительно недолго тянулось, зато полноправным отцом-одиночкой я стал недавно, хотя сама Ника не чинила к тому никаких препятствий. Медленно работает бюрократическая машина. Особенно, когда истец и ответчица в разных концах необъятной Родины. Пока скрипели шестерни, много времени пролетело. Но полковник сумел пораньше  меня дембельнуть и протолкнул в престижный вуз.
 
           -Что же? И Наташу она ни разу не навестила?

           -Ни разу. Так и живем втроем. Мою мать Наташа мамой зовет. Кстати, у меня с собой фотка Наташина есть, хочешь взглянуть?

           Он порылся в портфеле и положил передо мной фотографию. Девочка лет шести внимательно смотрела на меня, будто хотела о чем-то спросить. Огромный белый бант с впрыснутыми в него светло-малиновыми цветами парил над ней. Я не помнил Вероникиного лица. Помнил отдельные детали, которые никак не складывались силой воображения в целое. Пушистые ресницы и черные глаза девочки всколыхнули память. Где-то такие же глаза? Что они видят? И как они видят? Не равнозначно ли оценивают и тот порыв любви, заставивший, очертя голову, покинуть отчий кров, и этот, новый порыв, разорвавший связь матери с малым ребенком?

          -Знаешь, - заговорил задумчиво Виктор. - мне иногда кажется, мы перешагнули некий рубеж и стоим рядом с бездной, не замечая ее близости. Малейшее неосторожное движение - и неминуемая гибель. Нет, не мне лично, не тебе, не ему. Всей нашей нации гибель! Потому что в ней мертвеет самое стойкое, самое сильное, что дала природа, материнский инстинкт. Не говоря уж о других ценностях. Мы перерождаемся в мутантов. Нет, не в том смысле, что выросло еще одно ухо или прочая подобная чепуха. Сломано в генах маленькое звенышко. Так, мелочь, не сразу и заметишь. А не работает оно - и мы уже не прежние люди. Недолюди какие-то, наконец.
         
          Надломилась перекладинка в букве "п"?