Ева

Я проснулась. После долгой ночи, я, наконец, проснулась. Был понедельник. За окном уже вовсю сияло солнце, и чуть слышно ворковали голуби, ветер ласково гладил занавеску, отчего последняя, слегка подрагивала, словно от удовольствия, с улицы доносился будничный, но такой необходимый жизненно-привычный монотонный гул машин.
Солнечные пятна уже подкрались к столу, на котором стоял граненый стеклянный графин – и зайчики, хохоча, тут же заплясали по стенам и потолку.
Я проснулась, и я радовалась всему. Просто радовалась, и всё.
Немного погодя, я расслышала сонные голоса моих братьев и сестер.

- Мог бы нас и в коробку собрать! – недовольно проговорила Красная. – У меня от этого стола всё ноет.
- Не хнычь! – сказал Синий. – В конце концов, ты не в коробке нежиться должна!
- Может и не должна, но хоть капля какого-то уважения должна быть! – с обидой возразила Красная.
- Да ладно! Лучше посмотрите, какое сегодня утро солнечное! – радостно произнес Желтый.
- Лучше, когда темно, и пасмурно, – возразил Желтому Черный.
- Интересно, что Он сегодня будет рисовать? – задумчиво спросила я.
- Какая тебе разница? – зло бросила мне Красная. – Зелёная, тебе жить надоело? – добавил Черный.
- Успокойтесь! – шикнул Синий. – Художник идёт.
Стало тихо. Было только слышно, как тикают настенные часы. Затем раздался приглушенный кашель (Художник невероятно много курил), в прихожей скрипнула табуретка, по потертому линолеуму зашаркали тапочками. Еще несколько секунд, и художник легко отворил дверь в просторный, светлый зал. Не знаю, насколько эта комната была богата или, быть может, бедна, но всё здесь казалось мне волшебным: и старое кресло, и полинялые от солнца обои, и мольберт, покрытый свежими, еще невысохшими пятнами краски, и эти старомодные часы, которые нужно было заводить каждые сутки, и даже этот стол, на котором хаотично были разбросаны мы и наши соседи: листы бумаги, карандаши и кисти.
Художник взъерошил свои седеющие волосы, огляделся вокруг, налил в стакан воды, и на мгновение замер. В дверь позвонили. Один раз, два, три раза. Художник, не торопясь, прошел в прихожую, и медленно открыл дверь.
- Проходите, пожалуйста вон в ту комнату.
В зал вошла женщина. О, какой же яркой она была, слишком вульгарна, чересчур вульгарна. Ярко-алые губы, кожа лица под кричащими румянами как будто была покрыта слоем мела, улыбка почти желтых прокуренных зубов, дешевый назойливый аромат духов… Все её движения были какими-то ломаными.
- Фи, ну и вонь! – не удержалась Красная. – Мог бы и поприличнее девушек находить, а то таскает всякую дрянь! Неужели я буду вот этими ужасными губами? – чуть не плача, закончила моя сестра.
- Ваши вещи, Ева, вы можете повесить вот сюда. – Художник указал гостье на вешалку.
Художник вышел.
Раздеваясь, Ева с нескрываемым любопытством рассматривала окружающий интерьер. Вдруг её взгляд остановился на каком-то скомканном рисунке. Она осторожно развернула лист, попыталась его разгладить. Я не могла видеть цвета и выражение её глаз. Но высокий бледный лоб прорезала неожиданная морщина. Интересно, что она там увидела и о чем подумала? Женщина услышала шаги художника, и тут же скомкала, только что поднятый ею лист обратно. Немолодое тело Евы было таким же несовершенным, как и весь её облик, что-то было бесконечно жалкое во всём этом. Странно, но она смутилась, когда Художник посмотрел на неё, казалось естественная краска лица залила искусственные румяна. Она выглядела такой, такой беспомощной…
Художник взял женщину за руку, и провел её к некоему подобию подиума.
- Вот так будет хорошо. Постарайтесь не двигаться.
И работа закипела. Женщина приходила каждое утро в течение почти целой недели, и казалось, что с каждым днем она выглядит всё хуже и хуже. Появились синяки под глазами, которые с каждым днем становились всё темнее и резче. Аромат духов стал казаться более острым. Тело будто тот лист бумаги – помятым. Женщина больше ничему не удивлялась, она машинально раздевалась, и становилась позировать в уже заученной позе. Художник не разговаривал с ней, и она тоже молчала. Только часы разговаривали «тик-так, тик-так».
В воскресенье Ева пришла снова, Художник слегка улыбнулся, и сказал.
- Ну, Ева, сегодня мы с вами увидимся в последний раз. Спасибо вам за ваше терпение.
- А можно будет взглянуть на картину? – низким голосом спросила женщина.
- Да, разумеется, но только после того, как я её завершу.
- А разве это будет не сегодня?
- Не совсем. Останутся только кое-какие детали. Ваше присутствие не будет для этого необходимым.
Женщина разочарованно вздохнула.
- Что же осталось доработать? – спросила я. Мне казалось, что я не задавала свой вопрос вслух, но Красная тут же пренебрежительно ответила мне.
- Кажется, остались только глаза. Приготовься! Они у неё зеленые.
- О. – только и выдохнула я.
В этот самый момент Художник взял меня в руки, обмакнул в мое содержимое кисть, и теперь я была уже не просто зеленой бессмысленной краской, я превращалась в глаза, наполненные болью, зеленые глаза, опустошенные отчаянием, в два океана самых прекрасных глаз, которые я только видела в этом мире, я была и Надеждой, и Верой, и Любовью, я была и Страстью, и Тоской, я стала частью этой женщины, я словно родилась в ней, и я была благодарна Художнику, и я почти любила эту Женщину, и я умирала на полотне, и рождалась заново…
И я видела, как уходила эта странно некрасивая женщина, которая была самой красивой на всем свете, и которая только что дала мне жизнь, даже не подозревая об этом.
- Ну вот… – сказал Художник, ставя пустую баночку из-под краски на стол. – Теперь нужно покупать новую, – и он еще долго о чем-то думал, потом вздохнул и улыбнулся, радуясь про себя каким-то только одному ему ведомым мыслям.
А ветер всё так же ласково обнимал занавеску, и еле слышно о чем-то на столе спорили краски.