РОЛЬ

               

За мной приезжают ночью, когда Ленка уже крепко спит. Ожидая условного стука в дверь, я одеваюсь и гримируюсь перед зеркалом. И в сотый раз даю себе слово завязать с этим. Только бы вот театришка наш выбрался из ямы, и стали хотя бы вовремя платить…
Странно вспомнить, что все началось с «ужастика» на одной вечерухе. Сама не знаю, чего вдруг захотелось их разыграть, но репетировала я, ей-Богу, не меньше, чем свои роли на сцене. И получилось так ломово, что от неожиданности все выпали в осадок. На другой день в театре только об этом и говорили. В общем, пошел слух, и меня с моим «номером» стали приглашать то в одну, то в другую компашку. А потом однажды ко мне подошел на улице незнакомец и предложил «работу». Я послала его подальше, но он и не думал уговаривать. Сунул мне бумажку с телефоном – и исчез.
А тем временем театрик наш, и так еле сводивший концы с концами, стал совсем прогорать. Дотацию срезали, и сидели мы без зарплатушки по три, а то и по четыре месяца. Ну, а алиментов от моего экс-муженька я вообще ни разу не получала: как ушел три года назад, – так и след постыл. Затерялся в народной гуще. Как могла, перебивалась: то на радио халтурка подвернется, то еще где. Но Ленка, третьеклашка моя, так исхудала, что в конце концов я не выдержала: позвонила по тому телефону. И началась моя «работа»…
В дверь стучат так тихо, что я б, наверно, и не услышала, если бы не стояла в полной готовности в прихожей. И так же неслышно мы с моим неизменным провожатым спускаемся по лестнице: лучше, чтоб никто не знал о моих ночных отлучках. Если без меня проснется Ленка, – ничего страшного: я ей сказала, что выступаю в ночном клубе, и она обещала – никому ни слова.
Дом, к которому мы подъезжаем, – высоченный, но лифта мы, как всегда, из осторожности избегаем и долго поднимаемся по лестнице куда-то на самую верхотуру. Я смотрю на своего молчаливого провожатого и думаю: как странно совпало, что он чем-то похож на Володю. Конечно, моложе и на голову выше, – но такие же серые глаза и русые волосы. Да и улыбка похожа – неожиданный солнечный лучик, высвечивающий вдруг на жестком неулыбчивом лице что-то неуловимо детское.
Вот на ту улыбку, на теплоту позвавших меня серых глаз я тогда и купилась… Потом уж разглядела: и работящий, вроде, и домовитый, да непрочный – клонится под ветром, задует посильней – и унесет. Посмотришь: мужик как мужик, а внутри-то все шатко, никакой в себя веры. Зыбкая душа… Жалела его такого, а он не больно-то пожалел. Нашлась какая-то бабенка, заманила – и с концом. Да, может, и от нее уж ушел… Иногда спрашиваю себя: а если б вдруг вернулся, – приняла бы? И знаю, что, наверно, не устояла бы, – ведь отец Ленки… И сама так стосковалась – никому-то больше не нужна… И, может, все у нас пошло бы совсем иначе. Только пустые это надежды...
Наконец мы добираемся до квартиры, где нас ждут. Я прошу всех выйти из передней. Снимаю пальто, надеваю маску, вытягиваю во всю длину свою складную косу  с блестящим лезвием, – и в таком виде появляюсь перед хозяйкой.
– Смерть прибыла по вызову, – замогильным голосом докладываю я, и вижу ужас в ее глазах.
Отшатнувшись, она молча разглядывает меня – и сбивчиво начинает говорить. Почти теми же словами, какие я уже столько раз слышала от таких же вот немолодых теток, перепуганных тем, на что решились.
– Мы не хотели… Делали все, пока была хоть какая-то надежда. Но врач сказал: уже не на что надеяться… А мы выбились из сил. Сам измучился и нас измучил… Все равно это уже не жизнь. Сумеречное состояние…
– Ясно, – говорю я. – Он спит?
Она кивает. Заводит меня в темную, пропахшую лекарствами комнату и уходит, плотно затворив дверь.
И я издаю свой первый звук. Он тихий, еле слышный, но, постепенно нарастая, превращается в тоскливый утробный вой, от которого и саму меня пробирает дрожь. Я не знаю, где таится во мне эта черная вьюга, не знаю, как это получается – ужас смерти живет в каждом, мы прячем его где-то на самом дне, – но каким-то неведомым мне усилием я приоткрываю створки, – и леденящий смертный страх воющим стоном, потусторонним зовом бездны вползает в душу. Я видела его на лицах, этот страх, еще тогда, в первый раз, сразив всех своим «номером». Смешно, но испытала в тот миг даже что-то вроде гордости; вот она, моя нежданно проклюнувшаяся Роль, пронявшая тех, кто давно уже привык считать меня бездарью, чей удел на сцене – лишь самые второстепенные роли. Потом-то уж, небось, поприкалывались насчет того, какой «талант» во мне вдруг открылся, но в ту минуту им было не до приколов – сидели, как примерзшие. Знали бы, для каких зрителей я исполняю теперь по ночам эту роль…
Только «зрят» меня далеко не все. Тем, чья жизнь висит на волоске, часто достаточно бывает пронзающего смертного воя во тьме. И когда загорается свет, и я со своей косой делаю шаг к постели, – там уже все кончено… Так бывает, – но не в этот раз. Вспыхивает свет, – и я вижу безумные, вылезающие из орбит глаза старика, приподнявшего голову с подушки. Я поднимаю свою косу, но не успеваю даже шагнуть, – голова валится на подушку. Я наклоняюсь над ним и наметанным глазом вижу, что можно не щупать пульса: этот старик – уже по ту сторону…
Я выхожу из комнаты, сталкиваясь в дверях с плачущей хозяйкой. Сорвав маску, шагаю на кухню, где ждет меня мой провожатый. Во рту пересохло, но руки дрожат так, что воды в стакан мне самой сейчас не налить. Это привычно делает он, мой ночной страж. И сам подносит стакан к моим губам.
– Прошлый раз громковато вышло, я уж подумал: не услышали бы соседи, – следя за моими жадными глотками, говорит он. – А сегодня – самое то. Тихо и жутко.
И тут раздается стук. Я вижу как хозяйка, вытирая слезы, бежит в прихожую. И когда появляется оттуда, – на ней нет лица.
– Милиция, – шепчет она. – Показали в глазок удостоверение… Скорее на балкон – сожмитесь в комок! Больше некуда… – И тянет меня за руку.
В дверь снова нетерпеливо стучат. Господи, сколько раз он мерещился мне во сне, этот стук. Ведь знала же: рано или поздно это случится. Кто там будет разбираться, что приговор выносили другие, а я – лишь исполнитель. Все равно – убийца… Давала себе слово оборвать – и снова ехала… Но теперь прятаться бесполезно, – и я отталкиваю ее руку.
– Открывайте, – говорю я. И следом за ней иду к двери.
Входят двое в масках. Сейчас они начнут обшаривать квартиру – и тогда… Больше всего я боюсь за своего провожатого, притаившегося на кухне: я знаю, что у него под курткой. Если у парня сдадут нервы и он выхватит свой ствол… Господи, только бы не это!
– Так ты и есть мадам Смерть? – сверлит меня глазами в прорезях маски тот, что повыше. – А где амуниция? Приказано доставить в полной форме!
Непослушными ногами я тащусь в кухню и возвращаюсь с косой и маской.
– А тебе – лежать! – Второй из вошедших толкает хозяйку в плечо, и она покорно валится на пол лицом вниз. – Дверь не закрывать! Щас спустим ее в машину – и вернемся с обыском…
Краешком мысли я успеваю отметить в их поведении что-то странное. Но только краешком, – все мысли сейчас о другом: о Ленке. Как она проснется утром в пустой квартире… Первое, что надо сделать в милиции – позвонить маме, чтоб приехала и взяла ее к себе. Не имеют права отказать, на коленях буду просить…
Спускаемся в лифте, – и они ведут меня к машине. Вталкивают на заднее сидение, садятся по обе стороны – и автомобиль трогается. Значит, – никакого обыска?.. И, не успевая это додумать, я вдруг чувствую руку, лезущую под платье.
– А ты ничо, гладкая, – это усмехается он, тот высокий. – Я-то думал, Смерть – тощае. – И запускает вторую руку.
Я пытаюсь поймать его цепкие бесстыжие пальцы, но силы слишком неравны. И  нутро мое срабатывает само, опережая мозг, – из горла вырывается протяжный утробный вой.
От неожиданности он вздрагивает и отдергивает руки. Но это крепкий мужик, не чета тем, чья жизнь висит на ниточке, – и смертная тоска моего воя его только раззадоривает.
– А вот мы тебя прямо щас и сделаем! – Он толкает напарника, приглашая принять участие. – С воем-то оно даже интересней. Еще не так взвоешь! – И снова лезет под платье.
Но тут человек, сидящий рядом с водителем, – видать, старший, – оборачивается и показывает кулак в черной перчатке.
Ненавистная потная рука послушно возвращается восвояси. Меня оставляют в покое, и я замолкаю. Дальше мы едем в полном молчании. Едем долго и невозможно понять куда: на окнах  машины шторки. Я уже понимаю, что никакая это не милиция, и лучше не думать о том, что ждет меня в конце пути…
Наконец машина останавливается. Слышится стальной лязг ворот. Мы въезжаем, и новый лязг возвещает, что ворота закрылись. Двое в масках высаживают меня и, будто разом потеряв ко мне всякий интерес, скрываются в дверях трехэтажного кирпичного особняка. Он окружен стеной, тоже кирпичной и такой высокой, что материала, наверно, хватило б еще на такой же дом.
– А теперь – ближе к делу, мадам Смерть.
Я оборачиваюсь на голос и вижу того, что сидел впереди. Он тоже в маске, и в его пристальном взгляде сквозь прорези, во всей его черной фигуре я кожей чувствую жесткую властность. И, бухнувшись на колени, я прошу только об одном: разрешить мне позвонить маме. Или пусть позвонят сами. Только два слова: приехать утром и взять Ленку…
– Утром ты сама будешь дома, – говорит он и поднимает меня с колен. – Если только сделаешь все, как надо. – И кратко объясняет суть дела: – У нас тут раненый. Но показать его врачам мы не можем. Да и незачем: все равно не жилец, еле теплится. Ему же лучше – скорей отмучиться. Но у нас закон: своих раненых не мочим. Пусть уйдет, – но не нашими руками… Вот для того ты и здесь, ясно?
И мы идем к дому, на темном фасаде которого светится всего пара окон.
А дальше все, как всегда: меня заводят в темную комнату, и я начинаю свою смертную песнь. И сама слышу: никогда еще от моего мертвящего воя не веяло такой беспросветной обреченностью. Потому что чревовещательница Смерти чует, что сама от нее сейчас в двух шагах… Меня трясет, я уже не верю, что выйду живой из этого дома, – и моя дрожь передается летящему во тьму вою. Мне чудится чье-то конвульсивное движение – там, на невидимой постели, чей-то замирающий вскрик. Но я не могу сдержать вспухающего во мне ужаса, он одичало рвется из меня бураном гибели, – даже когда вспыхивает свет, и я вздымаю свою косу…
– Захлопнись, он уже готов! – неведомо откуда возникший человек в маске кивком указывает мне на дверь.
Но я успеваю рассмотреть лежащего на кровати мужчину с забинтованной головой, – и вдруг у меня темнеет в глазах: я узнаю его!
– Это же Володя! – кричу я. – Отец моей дочери! И вы… вы заставили меня убить его!..
Но меня уже выталкивают из комнаты и двое в масках тащат вниз, к машине.
– Убила!.. Убила!.. – обезумело кричу я. – Но мне зажимают рот и нос какой-то пахучей тряпкой, – и это последнее, что я помню.

…Я вхожу в квартиру, когда уже светает. Ленка уже проснулась и, услышав мои шаги, в одних трусишках выбегает в переднюю.
– Что так поздно? Я уж тревожилась…
– Как видишь, живая, – говорю я, начиная раздеваться. – И это, доча, – последний раз.
А сама спрашиваю себя: «Ну, и чем ты будешь ее кормить?»