Пятачок

Старых деревянных домов на улице давно уже не осталось, на их месте буйно вымахало кирпичное и бетонное многоэтажье. Но в этом, по крайней мере, ощущаешь какую-то, пусть и отдаленную преемственность: новая, непохожая поросль, но как бы от старых корней. А на месте дома, где прошло детство Ильи Сергеича, и того нет, – просто асфальтовый пятачок, где паркуются иномарки, подкатывающие к высоченному американистому зданию банка. Где-то вон там была кухня, стояла русская печь, а чуть подальше – спальня. И в том самом кубе пространства, где когда-то в таинственной трепетной тьме зародился Илья Сергеич, сейчас высокомерно и неуважительно пребывает ожидающий важного хозяина белый «мерседес». Будто быстротекущее время вознамерилось стереть всякую память о теплом родовом гнездышке, свитом здесь много лет назад дедом и бабкой.
Но память, хранящуюся в мозговом сейфе Ильи Сергеича, не сотрешь. И, шагая дальше по улице, он снова и снова размышляет о том, на каком же маленьком городском пятачке протекла вся жизнь его рода. Вон там, за углом, в пристрое старого купеческого дома, помещалась часовая мастерская деда. А другой дед – по матери – снимал квартиру в переулке у пруда, всего-то в двух кварталах отсюда. Потому-то отец и мать и учились в одной школе, той, что и сейчас стоит на пригорке у парка. Вместе учились, а потом и работали почти рядом: она в кондитерской «Лакомка», а он наискосок в аптеке, которой позже и заведовал до самой пенсии. И бессчетное число раз проходили они вот по этому, тогда еще не заасфальтированному, а выложенному гранитными плитами тротуару, – сначала вдвоем, а потом с маленьким Илюшкой, когда водили его гулять в детский парк.
В центре парка стоял на вечном приколе всегда облепленный малышней величавый красно-черный паровоз, и, конечно же, Илюшке очень хотелось полазать по нему вместе со всеми. Но это было ему строго-настрого запрещено. «Нельзя, ушибешься» – неизменно говорили родители, и близко не подпуская сына к паровозу, как тот ни упрашивал.
И надо ли говорить, что, когда подросший Илюшка в первый раз пришел в парк самостоятельно, он сразу же  побежал именно туда, – к паровозу. Но ничего не вышло: взбираясь по крутой лесенке, он оступился и упал, до крови рассадив колено. Едва оно зажило, Илюшка снова помчался в парк, однако у самого паровоза двое парней, выше его на целую голову, вывернули у него карманы и, не найдя ничего стоящего, так отколошматили, что пришлось спасаться бегством. Но неудачи только разожгли Илюшкино упорство, и в следующий раз он решил действовать наверняка: пришел в парк под вечер, когда у паровоза уже никого не было. И счастье, казалось, улыбнулось ему: он сумел наконец-то подняться в кабину! Но там у него вдруг закружилась голова, и, потеряв равновесие, он – аж искры из глаз! – треснулся лбом о какую-то железяку.
Однако и тогда мальчишка еще ничего не понял. И на следующий же день с огромной шишкой на лбу сделал новую попытку, а потом – еще и еще… И лишь когда неудачи выстроились в длинный ряд, озадаченный Илюшка решился рассказать обо всем отцу.
Отец, казалось, только и ждал этого. Он плотно прикрыл дверь, и достал из ящика стола потрепанную, местами порвавшуюся на сгибах карту, Это был старый, семидесятилетней давности план города.
– Вот тут мы живем, – показал отец. – А это – наш Предел. – Его палец обвел вычерченный красной тушью квадрат. – Видишь, граница проходит как раз посредине парка, а паровоз – уже по ту сторону. В том-то все и дело… – И, видя непонимающее лицо сына, он усадил его рядом с собой и стал рассказывать с самого начала.
Этот красный квадрат нанес на карту дед, исходя из своего печального опыта. Каждый раз, когда он пересекал роковую черту, с ним случалось что-нибудь скверное, Самым тяжелым ударом был пожар, уничтоживший домик, купленный им под мастерскую на другом берегу городского пруда. А вскоре после этого его едва не убили, когда он решился  вечерком отправиться в гости к знакомому часовщику, жившему за парком. И с тех пор дед больше не искушал судьбу. Он точно определил границы, в которых мог безопасно существовать, и до конца жизни довольствовался этой пусть и небольшой, но надежной территорией. И, конечно, посвятил в свою тайну и сына.
– Я сперва не поверил, – признался Илюшке отец. – Но потом мне несколько раз обломали рога, и я убедился, что тут уж ничего не попишешь. Предел есть Предел. Природе зачем-то нужно, чтобы мы оставались здесь. Для чего, – непонятно, но ей, природе, видней… Теперь вот и ты с этим столкнулся.
– Но как же другие ребята? – спросил Илюшка. – Ты же сам видел: лазают по паровозу, носятся по парку – и никакого Предела.
– А ты откуда знаешь? – Отец сложил карту и сунул ее обратно в ящик стола. – Может, у них просто другой Предел, и граница проходит где-то подальше. Каждый носит свою тайну в себе. Даже твоя мать открылась мне, только когда мы поженились. Оказалось, у их семьи тот же Предел, что и у моей.
– А наши соседи? – не сдавался Илюшка. – Они же оба ездят на работу куда-то на другой конец города.
– А ты проверял? Может, они просто делают вид. Может, выходят через пару остановок и знают, что дальше им дороги нет. – Отец помолчал и прошелся по комнате. – У каждого в жизни свой пятачок. У кого-то больше, у кого-то меньше. Только люди не любят в этом признаваться. Ты понял?
Но Илюшка был еще слишком мал, чтобы по-настоящему понять. И износил еще много синяков и шишек, прежде чем убедился в нерушимости границ унаследованного им от предков пятачка. Поначалу это его здорово угнетало, он чувствовал себя словно бы пожизненно замурованным, но постепенно привык и примирился. В конце концов, доставшийся ему пятачок был не таким уж маленьким, – шесть кварталов в длину и столько же в ширину. И имелось здесь все необходимое для жизни: магазины, рынок, всякие мастерские, больница, целых два института, половина парка и даже лодочная станция на пруду. И жену себе он здесь нашел, и вырастил сына, который свил гнездо тут же, рядом, в соседнем квартале.
В общем, оглядываясь назад, Илья Сергеич делает вывод, что прожил свой век не хуже других. И, однако, время от времени – теперь уже просто из любопытства – предпринимает попытку проклюнуться сквозь невидимую скорлупу. Вот и сейчас, под вечер, свернув к остановке, Илья Сергеич садится в первый же подъехавший троллейбус. На номер он и не смотрит, – все равно все они идут в «запределье», и ему так и так придется выходить, не доезжая до цирка, где он, естественно, ни разу в жизни не был. Интересно только, какой на сей раз будет преграда?
В прошлую попытку Илью Сергеича заставила отступить внезапная боль, острым шилом проколовшая сердце. Но сегодня он предусмотрительно положил в карман валидол, и значит, стреножит его что-то другое. Но вот – что?.. Глядя на проплывающую за окном родную улицу, Илья Сергеич философски размышляет  о том, что выпавший ему в этой жизни пятачок – еще далеко не самый тесный. Во всяком случае, вон у того сивого дядьки, еле ковыляющего по тротуару на  своих костылях, он куда тесней. Не говоря уж о бабуле, которая просит милостыню в своем инвалидском кресле там, на углу. Да ведь и вся-то Земля, в сущности, разве не тот же пятачок, огороженный со всех сторон глухой стеной безвоздушного пространства?..
Троллейбус останавливается, и это значит, что ехать Илье Сергеичу осталось один перегон. И тут в салоне появляется упакованный в черную кожу усатый детина в закрывающих чуть не пол-лица темных очках. Свободных мест в предвечернем троллейбусе предостаточно, но садится незнакомец не где-нибудь, а как раз напротив Ильи Сергеича. «Будто прямиком из триллера», – тоскливо думает тот, чувствуя на себе недобрый взгляд невидимых глаз. И сомнений почти не остается: преградой станет он, этот черный бык. Наверно, произойдет что-то страшное…
Бежать пока не поздно? Но нет, двери уже закрываются, и троллейбус начинает свой бег к роковому рубежу. Проклиная дурацкое любопытство, толкнувшее его на этот злосчастный эксперимент, Илья Сергеич лихорадочно оглядывает салон. Пересесть куда-нибудь подальше… Но детина опережает его: встает и быстрым движением снимает свои темные очки.
Сердце Ильи Сергеича сжимается. Вот сейчас… Однако ничего не происходит. Сунув очки в карман, незнакомец шагает к двери и, дождавшись остановки, покидает салон. Илья Сергеич не успевает еще обрадоваться избавлению, как троллейбус вновь пускается в путь. И только тут до Ильи Сергеича вспышкой молнии доходит: проскочил!!
Ошеломленно застыв, он видит, как уплывает назад размашисто пересекающий улицу шумный проспект, который всю жизнь был для него непреодолимой границей. Вон там, посреди мостовой, он в одну из попыток поскользнулся и сломал ногу, едва не угодив под машину…
Но что же произошло? Почему ему, вечному невыездному, успевшему состариться на своем пятачке, вдруг ни с того, ни с сего дали проклюнуться? Илья Сергеич тщетно пытается найти ответ, и, чем больше думает, тем тревожней становится на душе. И уже никакой радости от того, что вот наконец-то он этаким троллейбусным Колумбом катит по улице, где еще не ступала его нога. Эти запредельные улицы с детства манили, как таинственные дальние страны, а теперь он видит: в общем-то, все то же самое – и дома, и вывески, и лица. То же самое, только – чужое.
Троллейбус мчит все дальше, и народ в салоне постепенно меняется: одни выходят, видать, достигнув своего Предела, другие, чей Предел еще впереди, – входят, занимая место выбывших. И только Илья Сергеич бесцельно и неприкаянно едет в никуда. И начинает казаться, что пассажиры – то один, то другой – поглядывают на него с хмурым недоумением: ну, а тебе-то чего тут надо?
Внезапно Илью Сергеича пронзает страшная мысль: выпустить выпустили, а вот впустят ли обратно? Что если неведомые ворота открываются лишь в одну сторону, и ему суждено навсегда бесприютно остаться здесь, где никому до него нет дела. Случись с ним что в этом отчужденно молчащем троллейбусе, никто даже не опознает…
На первой же остановке Илья Сергеич торопливо высаживается и, забыв всякую осторожность, перебегает неприветливую, уже насупившуюся осенними сумерками улицу. Обратного троллейбуса долго нет, и, когда он, наконец, появляется, Илья Сергеич уже весь во власти  мрачных предчувствий. И чем ближе заветная черта, тем глубже вонзаются в него когти страха. Завидев впереди пограничный проспект, он от волнения зажмуривает глаза.
А когда открывает их, троллейбус уже причаливает к родному берегу. Выпустили! И, будто обрадованно салютуя благополучному возвращению земляка, в этот  самый момент по всей улице дружной иллюминацией загораются фонари.
– Где это черти носили? – не слишком учтиво осведомляется жена, открыв Илье Сергеичу дверь.
– Да так, прогуливался, – умиротворенно улыбается он. И мысленно дает себе слово: «Больше – ни в жизнь!»