Мой любимый черный цвет

„………………….первый раз дядя забрал меня из детдома когда мне было 8 лет., да и пробыл я там не долго, около года.
Отец ушел на фронт в самом начале войны, а через год мы получили похоронку. Принесла ее тетя Валя, наша соседка по площадке - мама, со мной полуторалетним на руках, стояла в очереди за пайком, и когда мы вернулись, тетя Валя позвонила в дверь и сказала – «Лиза, Вас не было, когда приходили из комиссариата, это Вам».
Из блокадного Венска меня вывозили уже без мамы – она не успела дойти до эвакопункта, упала на покрытую изморозью и посыпанную песком скользкую дорожку и уже не смогла встать. Последнее на, что у нее хватило сил – это засунуть мне за шиворот моего пальтишка весь наш паек за десять дней – пол килограмма черного хлеба из отрубей и дуранды, схватить проходящего мимо мужчину за штанину брюк и попросить его довести меня до отправного пункта.
В Энзенске, куда меня эвакуировали самолетом, после оформления моих документов в приемном пункте каким то военным с отечным лицом и черными кругами под глазами, меня, как сироту, отдали в детдом.
 В детдоме я пробыл год. Когда меня туда привезли, вместе с еще шестью детьми, меня переодели в грубые серые штаны, черный пиджачок и выдали такие же черные, не раз чиненные,  ботинки. Моя единственная байковая рубашка, майка и нижнее, после стирки были мне возвращены. И еще была еда – ячневая каша с жидкой подливой из лука и компот.
Горячая, с поднимавшимся дымком, еда, теплая одежда, вместо ста одежек, в которые как бы ты ни кутался все равно холодно, и черные, блестящие, намазанные ваксой, настоящие ботинки, в которых я видел блики солнца – это все было в первый раз с того момента как я себя помнил и тогда это было мое самое большое богатство.
Вставали мы рано, в семь утра, умывались на улице ледяной водой, делали не хитрую зарядку и шли завтракать. Потом была учеба – грамматика, арифметика и литература. После учебы мы все направлялись на работы по детдому – старшие помогали завхозу дяде  Стефену убирать во дворе, колоть дрова или носить воду на кухню, а мы, младшие, занимались уборкой в помещениях и были на подхвате у маленькой, но очень доброй Милицы Становны, которая была нашим поваром.
И вот, в один из таких дней, когда я, вооружившись огромной тряпкой и ведром горячей воды, отмывал подоконники, меня подозвала к себе наша заведующая. Рядом с ней стоял какой то мужчина с небольшими залысинами, в черном бушлате, шапке ушанке и валенках. Когда я подошел к ним, она сказала – «Вот это Иван. Иван, это твой дядя».
Дядька с залысинами схватил меня за подмышки на руки и сильно - сильно прижал к своей щеке. Я почувствовал колючки его щетины и еще запах дегтя и сказал – «у меня нет дяди». Дядька еще сильнее прижал меня к себя – «Теперь Иванко есть, теперь есть». В кабинете  заведующая мне объяснила, что дядя Петер – старший брат моей матери, но не удивительно, что я его не помню – в последний раз он меня видел, когда мне был всего лишь год и сейчас он приехал меня забрать.
Я собрал в узел все свои вещи, оделся и мы поехали на трамвае к моему «новому» дяде Петеру. Дядя жил в бараках возле обувной фабрике, где он работал, и занимал одну комнатку.
Когда  мы приехали, дядя разложил мои вещи в стареньком шифоньерчике рядом со своими, размотал из тряпок и поставил на стол котелок теплой вареной картошки в мундирах, порезанный черный хлеб, достал для себя лафитник водки и мы стали есть. За едой дядя мне рассказал, как он видел меня перед самым началом войны, сразу после моего рождения, как, приблизительно в то же время, что и мой отец, он ушел на фронт, был ранен и после заключение, как он сказал «сучьего перемирия», его демобилизовали и он поехал домой. Дома не оказалось, он был разбомблен, и во время той бомбежки погибли его родители, мои дед и бабушка. Тогда он поехал к нам в Венск, и там ему сказали, что Лиза, его сестра пропала без вести, скорее всего упала в голодный обморок и похоронена в общей могиле, а вот мальчик, маленький мальчик  восьми лет, возможно выжил – ребенок с такой фамилией был зарегистрирован на эвакопункте. Дядя Петер смог найти те документы, выяснил адрес детдома в Энзенске и приехал сюда, здесь он меня и нашел.
Он показывал мне фотографии. Там были мои родители – тоненькая женщины с веселым лицом – моя мамы и высокий, лихой хорунжий – мой отец. Были там еще снимки моих дедушки и бабушки. Некоторые почему то были обгоревшие и очень затертые.
Потом я помылся в углу, за шторой, горячей водой в медном тазе, и он уложил меня на топчан возле буржуйки, а сам примостился рядом на раскладушке.
Дядя повел меня в школу, предметы и программы там были такие же, как и в детдоме, поэтому я не сильно отстал. В эту школу ходили дети, таких же рабочих обувной фабрики, как и мой дядя. После учебы я приходил домой, делал уроки (дядя говорил, что это очень важно), и выходил на улицу его ждать. Дядя приходил часов в семь вечера, приносил с собой в засаленных пергаментных пакетах еду – хлеб, сахар, картошку и если повезет - банку тушенки, я подсматривал как он брился, а потом мы вместе готовили еду и ужинали. Он расспрашивал о моих делах в школе, помогал мне делать задания на дом, если я чего то не понимал, из газет мы делали смешные вырезки, а раз в месяц мы ходили на барахолку и покупали самодельных деревянных солдатиков – улан, гусаров, и дома мы сами их красили в единственные цвета, краски которых у нас были – желтый и черный. Иногда он прижимал меня к себе, к своей колючей щеке, но самое главное – я перестал плакать по ночам, я теперь знал где мой дом, где мои родители.
От дяди пахло дегтем, он даже шутил, что дегтя в нем больше чем пота, и водкой.
Сначала он выпивал только сто грамм перед ужином, а потом все больше и больше. Фабрика работала через раз, денег давали все больше и больше, только еды на них можно было купить все меньше и меньше. Дядя начал сам ходить по домам и предлагал чинить обувь – но из этого ничего не получалось и он все больше пил. Когда он напивался – он выходил из комнаты, что бы я не видел, и  ругал всех и вся, орал на соседей, шел бить толстого Грга, кладовщика из бакалейной лавки, который почему то со временем не худел, а все больше толстел, если не оказывалось Грга, то под горячую руку бились стекла его сарая. И закончилось все это тем, что раз вечером к нам пришел окружные приставы и женщина из ратуши с постановлением комиссии о моем возвращении в детский дом из –за «аморального поведения усыновителя».
Когда дядя Петер услышал, зачем они пришли, он сказал, что не отдаст меня и начал драться с приставами, я начал реветь, я  не хотел уходить, я вцепился в карман черного дядиного бушлата и не отпускал его, меня тянули, пока я не оторвал его и вот так, с зажатым в руке куском черной материи, меня увезли обратно в детский дом, а дядю Петера в участок. 
Я снова оказался в детском доме, я вставал рано утром, ходил на занятия, выполнял работу по хозяйству. Вечерами я крался во двор к ограде и ждал возле ее прутьев дядю Петера, покуда меня за ухо не забирал завхоз и отправлял спать, а ночью я тихонько, что бы никто не услышал, плакал, плакал в кусок черной материи с запахом дегтя.
Через два месяца как я вернулся в детдом, после очередного моего привода завхозом в общую спальню, я лежал и долго засыпал и вдруг услышал, как кто то, подойдя по коридору к нашей спальне, открыл дверь. Я привстал на койке и увидел, как темная фигура крадется между рядов кроватей все ближе и ближе ко мне. Я еще приподнялся и эта фигура, заметив меня, на секунду застыла, а потом быстро подошла ко мне. Это был мой дядя Петер. Я бросился к нему и почувствовал только запах дегтя и его черный бушлат, а он, как в самый первый раз, взял меня за подмышки на руки и прижал к себе, – «мой маленький человечек, мой Иванко, я пришел за тобой». Мы быстро, в впопыхах,  побрасывали все в его наплечный мешок, я оделся, натянул свои черные ботинки, взял из подушки кусок черной материи, от кармана, и сжал его в свой кулачек.
Мы осторожно вышли во двор, перелезли через ограду и побежали. Он в своем, пахнущем дегтем черном бушлате держа меня за руку, а я в черных блестящих ботинках и с куском черной материи в своем кулачке».