Отражени Я

(записки о времени и себе)
Отражени(Я)


Может быть, на ладони твоей
Есть место,
Где бы собраться в озера слезам
Горячим!
Тише!
Ты слышишь песню?
Это не я!
Это город пустой
в глубине моей плачет…
«Танго плачущего города»
Мир Огня


Я бы хотела научиться говорить кончиками пальцев. Вызывать дождь, когда хочется пла-кать. Зажигать луну, когда не хочется спать.
Я хотела бы чаще улыбаться. Сдувать пыль со старинных книг. Разбирать черно-белые, где-то – пожелтевшие фотографии, на которых – далекое, окончившееся, в цветастых ситце-вых платьях, на трехколесном велосипеде – мамино и папино детство.
Я хотела бы научиться варить кабачковое варенье. С лимоном. Или вишневое. С косточ-ками. Кормить им себя с чайной ложечки, запивая крепким чаем. А еще – варить кисель, такой, каким в детстве поили в гостях.
Я хотела бы научиться загадывать сбыточные желания.
Например, быть в Париже, в маленькой квартире где-нибудь на Монмартре или рядом с Мулен Руж, и чтобы – печатная машинка, старая такая, смешная, красное полусладкое, белоснежный шелковый шарф и тонкие яблочные – в мундштуке.
Или – в нью-йоркском пентхаусе. И под окном Манхэттен, в руке – Лонг-Айленд, в науш-никах что-то попсовое. Стоять, в длинном черном свитере, на балконе, выпускать колечки дыма, чуть щурясь и оскаливаясь в улыбке.
Можно было бы в Прагу, на набережную ночью, на Карлов мост, слушать, как статуи вы-дают чайкам чужие тайны, считать желтых пингвинов на моле, болтать с барменом в малень-ком пабе Еврейского квартала. И потом – мостовые, лестницы, церкви, ночные трамваи.

Я могла бы сейчас сидеть в маленьком доме на побережье, на балконе, вдыхать аромат цветущих мандариновых деревьев и пить глинтвейн, вспоминая Москву, ее голодную ночную тишину, ее пустые глазницы окон, ее захлопнувшиеся рты подъездов, ее дрожащие от страсти тротуары.
Вместо этого я сижу на подоконнике с чашкой остывшего кофе, и эта самая московская ночь стискивает меня в бархатных объятьях.

Мои особые приметы: отсутствие перчаток, красная помада, тонкая сигарета, неработаю-щая зажигалка. Открываю ногами двери, никогда не сворачиваю с пути. Похожа на бесцельно шатающуюся по городу зверюгу. Отвечаю невпопад, думаю тоже - невпопад. Надеюсь, что скоро мой образ дополнит белая крыса на плече. Тогда я куплю красные линзы, чтобы похо-дить на крысу. Только черную.
 
Под "дружить" понимаю дружбу. Под "общаться" - редкую переписку. Все буквально и близко к сердцу. Влюбляюсь быстро. Переживаю - всем существом. Мне все равно, что люди обо мне думают. Я к ним тянусь, а они не понимают порывов. Привыкли, что я - сама по себе.  Мне жаль, что ничего другого, кроме одиночества, во мне не видят.

***
Беспечной бабочкой порхающее утро. В кухне - торжествующие сквозняки.
На настенных часах - постоянные 6.55. На стене над столом - наша черно-белая фотка.

Рубашка на одну пуговицу. Мокрые волосы ластятся к щекам. Свежесваренный кофе и горький пористый. А по ту сторону стекла - долгожданный он, белоснежный и холодный.
Двигаюсь стремительно и шепотом: дом еще спит, а я опаздываю.
На лестнице - вчерашний пепел и сонная кошка. Призывно смотрит мне в глаза: явно чего-то ждет. Поразмыслив с секунду и поддавшись приступу жалости, возвращаюсь и приношу ей половину сосиски. Кошка счастлива и моментально ее заглатывает, помуркивая и попискивая.

За подъездной дверью начинается другой мир. Даже где-то другая эпоха. У нас в квартире смотрят Муратову и Антониони, читают Достоевского и взрослые сказки Туве Янсон, соседи слушают Бетховина и Чайковского. А тут в сумочках носят Донцову, Платову и Робски, а из машины - на полную громкость, в восемь-то утра, - "Я устал, хочу любви!"... Нормальные люди об этом не поют. Нормальные об этом - поскуливают. Во истину, Новый Декаданс.

Невыносимо сладкий кофе и книжка, которая никак не хочет дочитываться. Уверенные росчерки на бумаге: проценты, остатки, списание. Мыслями – в вечере.
Вечером – редкие часы с той, которая мне самая близкая. Может, знает меня лучше, чем я сама, просто виду не подает. Или не догадывается об этом.
Вечером – опять наблюдать, исполнять ритуалы: высматривать, изучать, гримасничать, изумленно поднимать бровь и заразительно смеяться.

Нужно накрасить ногти черным. Вспомнить, в каком ящике стола дожидается меня брас-лет с шипами. Порепетировать перед зеркалом безразличие и как красиво бровь поднимать. Надо отыскать на дне сумки значок с подписью «Не заводи!» и прицепить на лацкан пиджака или карман юбки.
Зачем?
Что б никто ни о чем не догадался.

***
Так бывает, знаешь?
Встречаешься взглядом с человеком и – ток.
Нервный импульс по всему телу.
Сбой сердечного ритма.
Отключение некоторых отделов мозга. Отказ здравого смысла и тормозов.

Так бывает, знаешь?
Колючие поцелуи в подушечки пальцев на Крымском мосту.
Солнечные зайчики, атакующие полосатый зонтик еще сонного кафе.
Черно-белое кино на последнем ряду почти пустого кинозала
Мороженое китайскими палочками, просто из любопытства.
Дыхание на обнаженной, беззащитной шее.

Так бывает, знаешь?
Прощание на заплеванном перроне пошлого вокзала.
Ожидание, завернутое в сигаретную бумагу, скрепленное этикеткой красного вина, в бес-шумной темноте комнаты.
Нетерпение взяться за руки в задумчивом ночном такси
Нежелание засыпать.

Так бывает.
Знаешь?
А как это можно назвать?
Любовь?
Нет. Это "то-чего-многие-лишены".

***
Ты куда-то исчез, и мне страшно. Во сне я не нахожу себе места. В жизни я стала немного меньше улыбаться и временами зависать на FM-диапазоне параллельного мира.
С понедельника я люблю тебя только во сне: выдохни.
Твои молчания – лучше корвалола. Сердце больше не болит. Ты молодец. Без тебя я бы не смогла так быстро. Хотя получилось болезненно: с содранной кожей, переломами, с кровью и гноящимися стигматами. Ты – самый жестокий Бог из тех, что я знаю.

Я вчера вспоминала, как редко ты называл меня по имени. Только когда говорил что-то важное или сердился. Я тогда очень любила свое имя и твои нервы.
Иногда мне казалось, что ты знал меня лучше, чем я сама, и я завидовала тебе. Теперь я завидую уже себе, той глупой и немного нервной девочке полугодичной давности, за то, что ей удалось пару раз все-таки проснуться рядом с тобой, видеть твои сонные улыбки, вслуши-ваться в ритм сердца, смотреть, как бьется в предутреннем экстазе жилка на шее. А другая, слегка циничная и саркастичная, грубоватая, но очень-очень нежная, никогда уже не сможет тобой наслаждаться.

Тем не менее, все хорошо. Я сама по себе. Я почти довольна и влюблена в работу, дождь, свои очки в тонкой оправе. Я кокетничаю с принтером и долго-долго смотрю в глаза незна-комым мужчинам в метро: они все одинаково реагируют – отворачиваются в первые 15 секунд. Нет в этом городе человека, который бы смог долго выносить мой взгляд.
Все хорошо.
Твой образ растворился в окружающем меня месиве бесполезных людей. Стерлись из па-мяти очертания и жесты, а там, где когда-то был записан твой голос, теперь звучит неслыши-мая тишина.
Во мне – прорва свободного места. Спасибо, есть куда складывать музыку, слова, знаки, приметы.

Твой образ – уже просто одна из иллюзий, застывших на периферии моей Солнечной сис-темы. И даже голос, обнаруживший себя на другом конце телефона, не исправит положения. Намеренно небрежно нажимаю «Отбой»

Можно сколько угодно давать себе обещания. Можно отрастить копыта и бить себя ими в грудь. Но...
Но руки-то все равно предательски дрожат, на сколько градусов я бы не поворачивала мир вокруг себя.
Знаешь, это так нелепо и несправедливо. Километры, расстояния, жизнь - и я,  тайком до-бавляющая бехеровку в кофе, так и не понявшая, почему Время не знакомит меня с такими людьми, как ты. Только скучные, сопливые, ноющие мальчики.
Невозможно в метро, в ночном городе, во сне - искать глаза, от которых сбивается сердеч-ный ритм.

Из моего лексикона исчезли слова "Ты" (именно "Ты", с большой буквы) и "ждать". Они стали безвкусными как вата и пустыми как морозилка у меня дома. Они не нужны: некого ждать. Да и не хочу.

***
Весь месяц  не принадлежу никому. Только себе. И своим книгам, фильмам, рукописям. Засматриваюсь чужими снами, как лучшими кадрами лучшего фильма. Заслушиваюсь моно-хромными песнями, где самое яркое слово, стрелой проходящее через текст, - одиночество.
«Видеть, как с рассвета до темна
Сходит за окном ее с ума
Сломанный ветер…»
(с)
Раздражаю окружающих вульгарными шутками и разбросанными книгами про кино. Вы-биваюсь из утренней метрошной толпы ярко-красным лаком и розовым шарфом. Пью черный кофе без сахара и молока. Грею ноги в горячей ванной. Ем персики со сливками. По ночам смотрю в окно, загипнотизированная беснующимися на улице деревьями. По выходным шатаюсь с фотоаппаратом по задыхающемуся в непогоде парку, пытаясь вобрать в себя весь возможный солнечный свет. Дышу московской пылью. Катаюсь на трамваях  под Земфирки-но «Странно, трамваи не ходят кругами…». Пишу обрывки фраз кончиками пальцев на стекле, на промерзжиш скамейках, забиваю в телефон смс-ками – везде.

В моем одиночестве – все мое счастье. Не говорить никому, не оправдываться за ночные прогулки во всем черном, с красными ногтями и губами, по городу, за неотвеченные вызовы.
В моем одиночестве – вся моя тоска. Если бы только можно было при всем при этом по пути в пустынный парк заворачивать, например, в дом на перекрестке, звонить в визгливый звонок…целовать в губы, улыбаться и уходить, оставляя на лестничной клетке едва улови-мый запах моих любимых яблочных духов.

***
Начинаю день с "зефирчиков в шоколаде" в надежде, что они окажутся хорошей приме-той.
Атмосферное давление побило рекорд, температура воздуха тоже, а я успокаиваю себя, что на улице не так уж и холодно для конца ноября.
Как всегда – мешаю кофе карандашом, потому что понятия не имею, куда дели мою чай-ную ложку. Боюсь представить, что мои коллеги делают с чайными ложками.
Хочется написать кому-нибудь письмо, просто первому попавшемуся человеку, но не знаю, с чего начать.
В лесу родилась елочка, а рядом с метро Кожуховская выродилась пластмассовая елка-мутант на кривой ножке с облезлой хвоей из ядовито-изумрудного пластика. Какое метро - такой и приближающийся праздник.

Выведен новый ритуал: пить кофе из бумажных стаканчиков на улице, по поводу и без, на ходу и сидя в забытом парке.

Странно, но именно сегодня, после изнуряющей трехдневной рабочей недели, которая вы-сосала из меня больше крови, чем несколько последних полноценных, именно сегодня, когда я опасно голодна, - захотелось отдаться Москве. Арбат-Малый Кисловский-Большая Никит-ская-Брюсов-Газетный-Камергер, который, наконец, стал похож на улицу, а не на один огромный ресторан
Симпатично угрюмая Москва, разинутые пасти баров, дорогих и не очень, отполирован-ные до блеска коготки столичных девочек, уставшие тачки и огни-вспышки-свет.
Жизнеутверждающая прогулка под хрустальным небом, и в наушниках - вечное:
"...И звезды светят мне красиво,
И симпатичен ад..." (с)
Да, московский ад мне сегодня очень даже симпатичен.
Кофе из “PrimeStar”. Сигареты. Прожженные перчатки. Маленькая слабость в виде алого блеска, который жжет губы. Думала - испорчен, потом прочитала этикетку - это он так осве-жает. Кстати, вероятно, я разрушила чью-то семью: в переходе на Чистых, в толкучке, неос-торожно оставила отпечаток своих губ в этом самом блеске на пиджаке какого-то типа. Ooops...
В конце ноября облака куда-то спешат.
Мокрый снег – остаточное явление осени. Мокрый снег – отличный повод никуда не то-ропиться.
У одиночества обнаружено две стороны. Одна -  пустая и зябкая, другая – завернута в плед, напивается горячим чаем. Моя любимая сторона – вторая, и в нее я никого не пускаю. Плед маловат.
В книгах пишут умные слова. Эти слова совершенно бесполезны.
А теперь о погоде.
Солнце наконец-то спохватилось, собрало манадки – и свалило в более везучие страны, оставив на память о себе фотографии с автографами других людей. Кто-то пишет, что зима будет теплой и малоснежной: с одной стороны – хорошо, что хоть какая-то европейская традиция прижилась у нам и многим нравится, с другой – я после первых недель дождей и грязи уйду в глубокую спячку до весны.

***
Пульс 102. В квартире сквозняк. В плеере – Земфира. На столе – куча недописанных пи-сем и черновиков.
Здравствуй, среда, кофе с буржуйской колой и утренняя сигарета в открытое окно. Прив-кус пасмурного мегаполиса. Солнце про нас забыло, и прав был Арабов, говоря, что «в наших широтах» его все меньше. Один только истерзанный машинами и каблуками Спешащих снег, и никакой надежды на сверкающую белоснежность утра.
Очень жаль, что пить в метро кофе утром не представляется возможным: неоспоримый недостаток начала рабочего дня в 9.00. Люди в переходах похожи на пингвинов, а в перепол-ненных вагонах – на бычков в томатном соусе (такие же красные и набыченные :) 

Из наблюдений: настроение и отношение некоторых людей ко мне зависит от времени го-да, времени суток, и, скорее всего, расположения планет. Теряюсь в догадках:)
Я не хочу и не буду учиться на своих и даже на чужих ошибках: я просто верю, что одна-жды не ошибусь. Это глупо, конечно, - просто доверять и подпускать на расстояние вытяну-той руки, и наблюдать, как в назидание проявляется еще одно клеймо «Здесь были мы». Могу только посоветовать Вам не забывать это время: такое в вашей жизни больше не случится. Разочаровываться в людях даже полезно.

Смена полюсов: у меня есть вишневое варенье без косточек и много вопросов, и если у тебя есть крепкий чай и ответы – мы обязательно подружимся. Я вообще очень дружелюбная, особенно когда высыпаюсь. Или за шоколадку *веселый смайлик*


***
Подкрашиваю фломастерами свое отражение в зеркале. Зарисовываю синяки под глазами.
Это не апогей сумасшествия. Это просто точка отчаяния. Точка кипения. Одна из граней.
Я прожила несколько разных жизней, с разными историями, разными людьми, разными пристрастиями. Да, я была периодически счастлива, временами - очень, но может, пора уже становиться собой?
Нужно-то всего лишь услышать от кого-нибудь близкого, действительно любящего меня, со всеми моими вопросами, с моей крохотной безуминкой: "Хватит носить черное. Тебе так идет зеленый цвет!". Но любит ли меня хоть один человек настолько, что готов говорить правду в глаза?
И стоит, наверное, перекрасить волосы обратно в рыжий. Рыжесть - моё любимое состоя-ние души. Рыжие люди – солнышки (кто не согласен - подите вон!). И я хочу быть чьим-то солнцем, хотя бы солнечным зайчиком. Солнечной мышкой. Но пока просто - сумеречная.
Это еще одна грань.

И город плачет, надрывно стонет мне в такт, и у меня уже садится голос от постоянных вопросов в пустоту.
В планы нужно ставить - "жить". А у меня все время в ежедневнике, на первой строчке, значится "выжить".
Изо дня в день открываю почту и вижу одно и тоже: "Нет непрочитанных сообщений". Напишите мне кто-нибудь письмо. Самое простое и глупое. Если хотите, можно умное и грустное. Можете задать вопрос - и получить ответ. Я так хочу получать письма от живых людей.
Меня что-то съедает изнутри. Чужие мысли, чужие голоса, поводы не говорить и не ве-рить. Или меня грызут больные песни. Они, правда, больные. Даже в самых светлых стоках – одиночество сквозняком. Заражают меня тоской по самой себе, настоящей. Дотронуться бы до тебя кончиками пальцев, чтобы знать – ты есть, такой, как я и представляла, - живой и со смайликами.
Человечество никогда еще не было так одиноко, как в 2008 году.

Вырываюсь из хватки сна. Вдыхаю запах мандаринов.
Кошкина усмешка.
Чужое имя.
Я - не я.

***
Нервность. У клавиатуры от меня мозоли.
Потрескавшееся небо. Из трещин капает жидкий свет.
Церковь.
Пусто.
Случайные люди. Я, такая же случайная. Эгоистично ставлю самую тонкую свечку перед самой темной иконой. За успокоение души. Своей.
Осень заканчивается. Медленно подыхает, корчится и от нее плохо пахнет бензином. Поджечь бы ее – получился бы отличный фейерверк. Я рада, что она уходит. Значит, скоро будет весна, и снова можно будет гулять до ночи по центру Москвы, охотиться за бабочками и нежиться у фонтанов.
Через день начнется зима, а я настолько хочу лета и осень настолько выдалась теплой, что, когда я хожу по улицам, чувствую апрель. Если бы не календарь, не поверила бы, что послезавтра – декабрь. Вечные нестыковки с временем года.
Не сутулься! И вообще – оторвись от монитора! Скоро зима, слышишь?! Еще одна зима в плену одиночества. Еще стопка пустых надежд.  В честь этого солнце на прощание вылезло на похороны осени две тысячи восьмого. Я как раз в черном – мы не сговаривались, честно.
Сейчас бы тёмные очки. И встроенный в черепную коробку плеер. Проблема в том, что, когда я вынимаю из себя наушники – возвращаюсь в реальность. А мне так нравится быть в музыке… А очки – они помогают не видеть серость. Лучше – в черном свете.
Рассчитываю чьи-то слабости. Вывожу формулы интересов. Очень резко, чтоб сразу изба-виться от навязчивых воспоминаний, разрываю конверт с надписью «Не вскрывать!». Прохо-дила такое – вспомним, как бывает? И что получается? Вычисляю сердечный ритм, чтобы дышать в такт. Дышать одинаково – важно. Важно так же, как эхо в памяти, возникающее от каждого слова: «Так было, было, было». Не привыкла еще повторяться? Ничего, ко всему привыкаешь. Может, даже втянешься опять.  Это как «вверх по лестнице, ведущей вниз».
Почему так сложно пойти к кому-то? Попросить немного нежности. Попретендовать на великодушную улыбку. Где это пресловутое «вместе»? Как это – «вместе»? Тебе – 21, а ты не знаешь об этом ровным счетом ничего. Потому что у тебя всегда только одно слагаемое – ты сама.

***
Было солнце…
Выключила все программы, отключила телефон – и легко, все бросив и никому ничего не сказав, ушла на улицу.
10 минут – 10 глотков солнечного света перед новым натиском зимы.
10 минут улыбок.
10 минут – прищурившись
10 минут – это 2 сигареты.
Было солнце.
Батарея заряжена.

Я боюсь, что однажды построю такую стену между собой и Другими, что в один прекрас-ный момент не смогу через нее перелезть и останусь навсегда в своем маленьком мирке, наедине с письмами, кальяном, бутылкой текилы и мечтами. Буду сидеть, прильнув в опутан-ной паутиной стене, и перечитывать свои строчки, перемалывать в голове сказанные когда-то слова.
Стало холодно. Ветер смешной – старается смести с лица земли встревоженный город. Пытается вырвать дома из лап ночи, а в итоге – просто баюкает. Он протяжно, дико ощети-нившись дрожащими ветками полумертвых деревьев, воет колыбельную для города.
Холодно. И сигареты кончаются. Еще один кирпичик в моей стенке заботливо облит це-ментом и упокоен на своем месте.

Апогей страдания, когда понимаешь: дальше или пулю в рот, предварительно надев ку-пальную шапочку (как Ромен Гари), или – хватит себя жалеть! Можно исстрадаться – жизнь не закончится все равно!
 Неужели не устали ныть, скулить, сожалеть? Жалость – вообще очень мерзкое чувство. Так что лучше возненавидьте себя, и через какое-то время наУчитесь начинать все заново, когда упираетесь лбом в кирпич.

Если любить – то, может, все-таки не надо?
Если ждать – то только по ночам. А днем…днем лучше просто жить. Читать чужие днев-ники и междустрочья, ковыряться в памятных датах и вещах, обнимать подушку, грызть карандаш. Перелистывать глянцевые страницы, заваривать чай, греть руки об электрическую плиту. Просматривать по диагонали  книги, сотни раз перечитанные, в поисках нужных фраз. Звонить и сразу же скидывать. Набираться смелости перед завтрашним днем
Просто жить.

***
Шаталась вчера вечером по улице. Не могла дома – так нужно было одиночество, покой, хотелось слышать себя. А дома – любовь. Не могу на нее смотреть: в горле начинает першить. Вот и свалила. Пила чай в парке, у реки. Всё это предсказуемо, но неожиданно. Пусть. Я потерплю. Я умею.
Я влюбляюсь в случайных прохожих. Подвожу зеленым глаза, вырисовываю на ногтях картинки из будущего. Я иду под дырявым озоновым куполом города, и ритмы песен, иг-рающих в плеере, влияют на мою походку: аккорд - шаг, аккорд – шаг, проигрыш – отрываю глаза от асфальта и всматриваюсь в искры случайных взглядов.
Перебор гитарных струн – небрежный взмах ресниц. Солирующие ударные – перебегаю дорогу.
Ритм мегаполиса – во мне.

Мысли отпечатываются на бумаге и остаются на перевернутых страницах.
Остервенело вырываю из глотки принтера бумагу, да так, что режу пальцы. Кажется, я никогда не писала так много и так странно, как этой осенью.
«Снова соплива, и голос простужен» (с). Я почти не помню, как на самом деле звучит мой голос: всегда эта сигаретная хрипотца или последствия мороженого.
Алый лак для ногтей. Пригласительные на открытие выставки в Манеж. Некоторая помя-тость образов и мысли. Сегодня предстоит ссориться. Это не поможет, я знаю: человеческий эгоизм не знает пределов, а желание вытереть об мою искренность ноги – спутник каждой уважающей себя сволочи.
Елка в офисе похожа на вульгарную проститутку с окраины. Как сотрудник отдела рекла-мы, пытаюсь протестовать – пустое. «Чем больше блестючек – тем красивее». Безусловно. Что тут скажешь?

***
Небо прокисло. На нем какой-то странный налет. Плесень? На небе?...
Мои стереотипы имеют обыкновение рушиться.
Мои мечты иногда сбываются.
Друзья уходят, не оставив никого взамен.
Я бы хотела…. Чего бы я хотела? Сменить черное на зеленое. И землянику с молоком. И чувствовать трепещущееся, сбивчивое сердце под ладонью.

Я пойду, только скажите – куда? Зачем – сама придумаю.
Хотите, я отвечу на любой вопрос? Только не долго, ладно? Надо спешить. Ничего не ус-певаю. Думать, страдать, нежиться в постели, терпеть. На все не хватает времени.
Расскажите мне – и я постараюсь понять. Даже самое неясное и обрывочное, в агонии вы-брошенное в никуда.

Слишком много в последнее время неправильности вокруг. Не у меня, именно вокруг. В плюсовой температуре. В улыбчивых собаках, в безвкусном мякише дождя. Да и у меня, наверное, тоже: что душой кривить? (а как выглядит душа, когда ею кривят?...) В недописан-ности, в недосказанности, в невозможности плакать, в страхе – не расслышать нужное в потоке слов. Во всем этом – большое упущение.
Если бы жизнь была кассетой, я бы включила перемотку вперед.
Меня тянет на восток, туда, где просыпается солнце.

***
Аська пуста. Контакт пуст. Смс-ки не доставляются. Как на необитаемом острове.
Со злости выкинула учебник в мусорку.
Вышагивала по квартире, наматывая на руку телефонный шнур. Сидела на подоконнике, свесив ноги в мокрый декабрь. Свернувшись калачиком на кровати, писала на стене холод-ным графитом беззвучные слова-заклинания. Руки подрагивают, ментоловый холодок в районе поджилок. Перебираю пряди: кончики секутся, надо стричься… Тьфу. О чем я?

Белый потолок.
Где-то по улицам так же, как и я, временами, бессмысленно шарахается продрогшей те-нью Человек. Где-то – люди, открытые двери, бутылки шампанского, рукопожатия. На другом полушарии – лето. На другой планете можно ходить сквозь время. На этой – даже сквозь двери нельзя. И зима. Распахнутое окно, пульсация секундной стрелки, полуторапро-центное молоко.

Взрыла интернет, нашла номер. Несколько раз набирала и еще до первого гудка сбрасыва-ла. Испытывала на прочность себя и телефон. Потом шандарахнула его об кровать - разлетел-ся на три части.
Посидела молча посреди комнаты с намотанным на руку телефонным шнуром. Собрала мобильный. Закрыла окно. Вытащила из мусорки учебник.
Молча допила молоко из коробки.
Это такая игра: «Насколько вас еще хватит?»

Хочется крикнуть: «Довольно!»,  но дальше слов дело не пойдет.  Уж я-то знаю.

***
Еще пять фильмов – в мой список под восклицательным знаком. В нем уже столько всего кричит этими самыми восклицательными, что я просто записываю, не обозначая порядковым номером. Вдруг покажется, что до конца жизни не хватит времени?
Холодный мятный чай и заблудившаяся конфетка. Девятое утро декабря из дождя, тумана и грязи. И никакой надежды на снег: я и ему уже буду рада, хотя бы немного искусственного света.
На какой-то другой Земле сейчас обязательно – солнце. А я просто слушаю музыку, про-сто пишу слова, безо всякой надежды на то, что кто-нибудь прочитает между строк самое главное.

Уверенность в своем «Больше не хочу» тает и куксится, как сливочное масло. Наверное, дело в том, что Его не на кого заменить.
Привычно набираю «А07» в кофе-машине. Горчит.
Вырезаю из листов А4 снежинки. Распечатываю цветные листы: дырокол поможет сде-лать конфетти.
С каждым годом мне все сложнее смириться с мыслью, что однажды придется принести в жертву свое одиночество и променять его на вторую зубную щетку в ванной. С каждым годом всё чаще эту вторую зубную щетку хочется купить самой и поставить в стакан, просто для видимости. Для ощущения.

Поговорим?
Попробуем.

-Ты мне не нравишься?
-?
-Ну я же вижу твое состояние… Это очень похоже на депрессию.
-Я в таком «состоянии» уже полгода хожу. Странно, что ты раньше не замечала. И уже месяца полтора как все хорошо.
-Не замечала… Ну ты же у нас любительница «все-держать-в-себе»…
-Не обижайся, но все, кто хотел знать о том, что со мной происходит. – знали. Даже несмотря на то, что я – любительница держать все в себе.
-Я хотела знать. Но ты мне ничего не говорила.
-Я писала, почти орала в своих онлайновых дневниках о том, насколько мне больно.
-То есть, кто хотел прочитать между строк – тот прочитал и понял?
-Да…
-… кстати, как думаешь, а что мне своему Любимому подарить?
Вот и пойми их.

Мне говорят: «Надо бежать от этого!» А куда бежать? К кому? Я не обучена искать, и у меня нет встроенного навигатора.
Я последнее время пугаюсь своих мыслей. Чужих – тоже. Хочется говорить ни о чем.
Путаю слова и смыслы. Придумываю собственные значения.
Мне давно уже ничего не снится.

***
Если компромисс по поводу приобретения белой крысы не будет найден, так и придется искать подходящую «ручную» куклу. Как в фильме "Плюс один". Я бы ей косички заплетала. Кормила вареньем с ложечки. Таскала с собой на лестничную клетку курить. Делилась наушниками. Читала вслух написанное на обрывках бумаги.
Но можно обойтись и без куклы. С собой мне становится все интереснее. Можно смотреть по ночам черно-белое кино, есть варенье столовой ложкой, сидеть на подоконнике. Ну и что, что нет рядом людей: мне вполне достаточно смотреть самой себе в глаза, пользуясь услугами любезного зеркала. По крайней мере, я не пугаюсь того, что вижу там, в себе.

Мне иногда очень хочется постричься под мальчика, покрасить волосы в ярко-рыжий, вы-кинуть все свои платья, поменять юбку на широкие штаны с карманами, мундштук заменить на сигариллу, а сумку – на рюкзак. Но черт… Это же тоже буду не я.
Меня как будто две. Две разные чаши весов, и на одной – книги, шелк и незабудки, на другой – плеер с «Агатой Кристи», пачка сигарет и черные тени для век. Я всегда безудержно бросаюсь в крайности.

С нелепой наивностью жду письма, закрашивая ногти алым лаком.
Или все эти тысяч букв, тысячи квадратных сантиметров бумаги, исписанных мною, чего-то стоят. Или я безнадежно бездарна.
Единственный человек, который мог бы подсказать ответ, не сделал этого.
Страница удалена ее владельцем.
Я удалена вслед за страницей.
И вроде кажется – какая ерунда, а? Удаленная страница в социальной сети. А я теперь не знаю, что делать дальше.
Видимо, так устроено все вокруг: убийственно сложно. С домыслами, протестами, гроте-сками и абсурдом.
И нам бы, вопреки многослойному миру, просто - быть. Самими собой. Забыть про стату-сы, имена, положения и границы.
Но мы так любим придумывать себе сложности в виде скрытых данных, ничего не знача-щих слов, показного участия. И все только для того, чтобы потом была возможность жало-ваться хотя бы на одиночество и непонимание.
Может быть, достаточно?

***
Предсказуемо одна в кафе, завтракаю. Знаете, во сколько надо встать, чтобы успеть позав-тракать в кафе?
В черном платье, с красным макияжем, такая условно-надменная. Ожидаю собственную улыбку... Кто-то будет подавать пальто и восхищаться кошачьими усмешками, ароматом кожи и атласными перчатками. И думать: "Непростая". А я подумаю в ответ: "Это просто кажимость".
Кровь в висках отбивает такт. Волосы пахнут земляникой. Шоколадные конфеты, из кото-рых собираю мозаику.
За эту ночь что-то изменилось.
Какой-то сбой в моей операционной системе предчувствий, ощущений и запахов.
Десятки маловероятных "вдруг" и сотни фантастических "если".

Белые клочья. Розовое солнце. По-сиротски пустующие лавочки у подъезда. Жмущиеся к теплотрассам собаки.
Зима. Просто зима, которую нужно пережить. В подмерзших кафе за чашкой пепельно-розового какао. В безмолвном вечернем метро. Дома, с яблочным пирогом, истощенными историями друзей, с мерным ходом настенных часов.

Есть где-то пушистый снег, огонь камина, клетчатый плед и блаженная кошка с точеной мордочкой. Где-то бриллиантовое альпийское солнце и кривляющиеся спуски.
А у меня – стеклянные лужи, облезлые трупы деревьев и подъездная зверюга, постоянно просящая жрать. Листок бумаги, ручка и условное желание что-то написать.
Пересматриваю «Золушку» и «Морозко». Лечу больное горло лимоном и горячим берга-мотовым. Перебираю четки и периодически подхожу к зеркалу: в последнее время мне очень интересно, как мы со своими причудами смотримся со стороны.

Зима – неотъемлемая часть жизни. Проще смириться, чем убегать каждый раз к коралло-вым рыбкам, минуя угрюмые трапы. Можно варить глинтвейн – он похож на теплое море, так же греет изнутри. А апельсин будет комнатным солнцем.

Почему-то именно зимой мы становимся немного ближе друг другу, немного нужнее. Именно в это время года я могу бесконечно слушать своих друзей, изредка вставляя реплики в монолог о комедии дель арте. Могу обсуждать Теннеси и Шекспира и начать разбираться в художниках-сценографах. Зимой я больше всего забиваю мозг историей театра, теорией монтажа и драматургии, классической литературой: словом, всем тем, что когда-нибудь пригодится.
Зимой лучше всего получается быть серьезной. Не задумчивой, грустной, безразличной или участливой, а именно серьезной. А у вас?...

***
Мне бы стать ветром. Обниматься с солнцем и с высоты птичьего полета следить за тобой. Направлять к тебе самых лучших ангелов. Целовать твои волосы и шептать самые лучшие сказки из тех, что знает только ветер.
Мне бы стать Временем и лениво перебирать листочки календаря. Цветной коростой на-растать на твоей судьбе, пряча все гиблые воспоминания. Я бы добавила к твоим суткам пару лишних часов и задерживала рассветы.
Мне бы стать большой белой собакой с грустными глазами, чтобы всегда быть рядом. Ты-каться мокрым носом в сухую мозолистую ладонь. Охранять. Защищать. Встречать. Ждать, тревожно вслушиваясь в темноту.
Но я всего лишь женщина. К сожалению. Это так мало – быть человеком. Это так много: держать тебя за руку, заваривать крепкий чай и кормить с ложечки пенкой от земляничного варенья.
Я так скучаю, знаешь?
Знать бы только, где ты…

Я опять пишу ни о чем. О смутных ощущениях и желаниях.

Втягиваю ноздрями промерзший воздух. Всматриваюсь в проходящих мимо: очень боюсь пропустить кого-то нужного. Жадно глотаю неосторожные взгляды в мою сторону. Зарисо-вываю в памяти улыбки. Печатаю в книге мыслей заметки на полях.
Блаженно щурюсь в лучах бесчувственного холодного солнца. Каждый день – другая жизнь, другая цель, другие взгляды на мир. Искать себя – бесконечная игра, никогда не знаешь, какой вытащишь приз. Бывает – что никакой. Но вдруг повезет?
Смахиваю со стола крошки шоколада. Удаляю из плеера неподходящие уже ни под одно возможное настроение песни. Кому-то смотрят в глаза, за кем-то идут попятам, кого-то ждут, а у меня – крошки от шоколада и холодные батареи. Несравнимо.
Меньше мыслей. Меньше слов. От молчания еще никто не умирал.

***
Краска совершенно не оттирается *смайлик*
Я похожа на палитру.
Вчера в творческом экстазе готовилась к зачету по разработке рекламного продукта, рисо-вала эскизы. Гуашью. Оранжевые руки, зеленый нос, красные отпечатки пальцев. Белая гуашь оказалась флюрисцентной (или как там это называется), и, когда уже легла спать, ногти немножко светились. Периодически хотелось вымазать ладони в этих самых красках и наос-тавлять отпечатков своих кукольных пухлых ручек на стенах.
Утром, сидя на стуле в центре кухне, попивая чай, упрятав ноги на батарею, еле сдержа-лась, чтобы не взять эти же краски и не разукрасить окно, точнее то, что видно через стекло. Очень хотелось пририсовать зелень деревьям, подкрасить небо и – главное! – солнце приду-мать, свое, большое. Со смайликом.
Хочу в выходные напечь блинов. И чтобы была сгущенка. И самые мои любимые и доро-гие.
Блины-то я напеку. А вот «любимых и дорогих» почти не осталось…
Спрашивается: кто будет есть блины?

Яндекс отказывается отвечать на вопросы.
-почему у некоторых собак хвост колечком закручивается?
-можно ли сосчитать веснушки?
-Сколько в среднем косточек в одном мандарине?
-зебры - они черные в белую полоску, или белые в черную?
-Существуют ли капитошки на самом деле?
-Медведи уже уснули?
Про то, когда появится солнце, я даже не спрашиваю: знаю - бесполезно.

У входа в офис столпились клыкастые собаки: холодно, наверное. «Минус» всегда прихо-дит некстати. От него быстро отвыкаешь: все в плюс, в преувеличение.

От поцелуев с ветром трескаются губы, и ни одна помада не спасает.
Очень пусто в голове, и сквозняк. Почему – не знаю. Вроде бы все как всегда…

***
Я каждый день влюбляюсь, знаете? На 5 минут, на час. Но каждый день. Потому что по-требность в любви слишком высока.
Влюбляюсь за чью-то одну строчку, даже слово. За скульптурный поворот головы.
Такая поверхностная любовь, не вдаваясь в подробности.
У собак глаза слезятся от холода. Кормлю их пятничной халвой. Не знаю только, надо ли им это. Наверное, раз едят и благодарно и кротко машут обрубками хвостов.
У входа в метро воркуют сомнительные персонажи в подозрительных лохмотьях. Оба с разбитыми бровями, с пакетами пустых бутылок, но явно жить не могут друг без друга. Огибаю эту еще одну крайность человеческих чувств: воистину, вместе и в горе, и радости.
В вагоне, прислонившись к дверям, к которым прислоняться запрещено, качаю головой в такт то ли ритму поезда, то ли музыке в наушниках.
Трек-лист меняется с невероятной быстротой. Мое настроение не успевает за ним. Да и мысли тоже. Затормозила где-то на прошлом декабре. Две тысячи восьмой я ждала с большим энтузиазмом. Ничего из ожидаемого он не принес.
На подкорку мозга, как на кассету, записаны чужие песни.  В них – упреки, мизантропия, эфемерность. Все то, чего иногда не достает. Ничего не понимаю, всем верю, спотыкаюсь и падаю в обманки дружеских объятий. Голова болит от рассказанных мне секретов. Нужно выписать их на салфетки и сжечь.

Планета стремительно и упёрто направилась в сторону марта. Всё так незаметно меняется с каждой лишней секундой дня.
А люди не замечают этого. Люди слишком заняты любовными романами в потрепанных обложках, искусственным шелком и несмешными комедиями. Люди все в ожидании жареной курицы и охлажденного полусладкого. Покупают лак для волос с вульгарными блестками и наращивают ногти, чтобы раскрасить потом золотистым. Пробираются через подземные переходы к торговым центрам, чтобы купить очередные бесполезные занавески в цветочек. А то, что солнце светит на несколько секунд дольше – не замечают.
Дураки.
Мы испытываем на прочность иллюзию праздника. Понатыкали елок, развесили гирлян-ды, выбросили кучу цветных бумажек на подарки, утрамбовали в холодильнике бутылки с сорокаградусным, а теперь – затаились и ждем: придет – не придет? Только случайные встречные еще несутся против ветра за «еще-одной-водкой-на-всякий-случай».
И ведь он придет… Ворвется фейерверком в задыхающиеся от перегара квартиры, просо-чится вместе с серпантином в закрытые клубы, тыркнется в нос пузырьками шампанского.
5 минут президентских поздравлений и 12 ударов курантов: все, ради чего мы весь де-кабрь торопимся, экономим и придумываем.

Если вечером Москва изуродована мишурой и огнями, то рано утром город идиллически прекрасен. Особенно, когда затухают фонари: каждый раз, в одно и тоже время, в 8:40, кто-то опускает рубильник и – искусственный свет заменяется настоящим бледноватым солнцем Умеренной полосы. Хотя в наше время солнце – такая редкость… Поэтому и довольствуемся витринами, сонными запотевшими автобусными окошками и хмурыми светофорами.
Света должно быть больше: тогда и мы будем чаще улыбаться.

***
Третий день озабоченно грызу карандаш, пытаясь подобрать подходящие слова.
Третий день пытаюсь написать о тебе.
Видимо здесь, на страницах, не должно быть ничего лишнего. Ничего лишнего и личного.
Побольше цинизма, злости, соли на еще не затянувшиеся. Погромче музыку, а себя – по-больнее, ногами. А все, что «за» словами, замаскированное в пометках ежедневника и на клейких листочках, зияющих всюду, - все это само себя обнаружит. Случайно, мельком, в неосторожной фразе. Я зарифмована в звучащих из дешевых забегаловок строчках:
И лампа не горит,
И врут календари… (с)
Смысл написанного запрятан где-то между листочками отрывного календаря на обречен-ный 2008. Эти листочки я без сожаления, но с каким-то жалобным трепетом, разорву на крохотные осколки и выброшу в мокрую бездну Москвы-реки с Крымского моста.
Страницы календаря с моста – это минус ненужные воспоминания. Сразу – легче, и спина прямо.
Отрывные календари на прошедший год должны выдавать вместе с обезболивающими.

***
-Ты ведь позвонил не просто так, верно?
-Ну, в общем, да…
-Чего ты хочешь?
-Чтобы ты приняла меня обратно.
-…
-Вышло так, что кроме тебя я никому не нужен.
-А ты уверен, что до сих пор нужен мне?
-Вот как…
-Послушай… Ты взрослый мальчик. Ты прекрасно знаешь, что наши отношения закон-чатся невероятной болью. Мы уничтожим друг друга.
-С чего ты взяла?
-Да потому что я не умею любить по твоим правилам. И буду мстить. Мы будем ненави-деть, врать, скрываться, возвращаться. Это насилие друг над другом. Может, с нас дос-таточно?
-…
-Не молчи, а просто скажи: «Ты права». И потом, кому, как тебе, не знать, что я нико-гда не возвращаюсь туда, откуда ушла сама.
-В данном случае, возвращаюсь я…
-Прости, но я первая оборвала всю связь с тобой. А тебе было все равно.
-И как…как я теперь?
-Я не отказываюсь от тебя, твоего общества и твоих звонков. Я просто не хочу принад-лежать тебе. Я не перестаю любить тебя, я готова помогать, приезжать ночью в любую точку города, вытаскивать тебя из объятий первых московских проституток. Готова выслушать, понять, обнять, дать слово. Но не больше. Еще несколько месяцев калечащей душу любви – и я умру.
-Я понял тебя.
-Я тоже.
-Что?
-Я тоже, наконец, себя поняла.

Удивительное у человека чутье. Стоит мне сделать реальный шаг назад, как он делает та-кой же навстречу мне, неожиданно, сбивая с мыслей, не оставляя шансов.
Но мне – не больно. Мне приятно от того, что не больно.

***
Люди находят меня смешной, эротичной, циничной, желчной.
Люди не знают, что я уже много месяцев восстанавливаю по памяти страсть. Смакую ее до тех пор, пока она не изотрется в пыль. И я уже не помню ни слов, ни лиц, ни рук, а все равно смакую, разбираю по вздоху.
Мне хочется жадно хватать губами воздух и курить на лестнице, завернувшись в про-стынь. Хочется украдкой допивать шампанское из горлышка. Считать секунды до восхода солнца.
Как же я была заворожена тобой. Как же я, наверное, нелепо смотрелась со стороны. Ты не мог сказать, что у меня глаза светятся идиотским счастьем?! Надо же было быть такой смешной! Я очень тебя веселила, м? Или ты жалел меня?
Я же просила - не смей меня жалеть!

Хорошо, что мне не пришлось никуда уезжать. А у меня уже была виза, знаешь? Я должна была уехать в октябре и, возможно, никогда уже не вернуться.
Хорошо, что ты уехал сам. Хорошо, что не поздравил с Днем Рождения, хотя я засыпала с телефоном в руке.
Хорошо, что НАС - не состоялось.

Люди находят меня нервной, сложной, усталой, нежной. Говорят, что я никому не делаю исключения. А зачем что-то исключать?
Люди не знают, что на самом деле я уже много месяцев никого не люблю.
Люди не понимают: чтобы дописать ВСЕ до последней точки, мне нужно или найти ЕГО, или придумать.

И я - придумываю. ЕГО - нет.
Игры разума.

***
Наклоняя голову набок, всматриваюсь в старые фотографии и пытаюсь узнать в них себя.
Я пропала. Исчезла. Размылась. Истерлась.
Променяла себя настоящую на… на что? На нервные ответы, пачки сигарет и выпотро-шенные записные книжки.
Искать себя – не лучшее времяпрепровождение. Но это необходимо.
Сделать бы шаг назад, в пахнущее сеном, молоком  и дешевыми духами детство. Но из-за неосмотрительно открытого явления физики, инерции, - всего-то из-за никчемного постулата науки – мы движемся вперед. И даже если упираемся лбом в стену, то все равно перебираем ногами. Как эти сумасшедшие безмозглые игрушки в переходах метро: светящиеся кролики, собаки, солдатики, ползающие с автоматом. Ведь они, когда упираются в препятствие, не перестают сучить своими пластмассовыми конечностями. Вот за что я ненавижу эти дергаю-щие куски пластмассы: на нас похожи

***
Поток желающих покопаться у меня в душе не иссякает. А у меня вообще есть душа? Или так, - перевалочный пункт?

Люди, люди... Как же вы поверхностны. Вы, правда, поверхностны, или я просто пытаюсь выгородить свою замкнутость и агрессивность?

Простите меня. Это подло - винить во всем вас.
Начинать с себя надо. Копаться в себе больно, знаете? Я нашла причины кучи своих страхов и комплексов. А что с этим делать дальше?

Надо наконец-то вкрутить лампочки, а то меня не видно. Хотя я перестала носить черное. Теперь разбавляю фиолетовым, красным или голубым.

Закуталась в сигаретный дым. Стряхиваю пепел в открытое окно, надеясь натолкнуть де-кабрь на мысль о снеге.
Сижу на ступеньках на лестничной клетке.
Холодно очень, но так мысли стройнее и четче. Хочется согреть руки, но даже электриче-ская плита бессмысленна.

Да, я чокнутая окрысившаяся одиночка, огородившаяся от всех, даже от себя. Да, я вру, беспечно разговаривая с вами о погоде, фильмах и людях. Вру, потому что не это меня волну-ет. Я ненавижу думать и говорить о серьезных вещах, поэтому думаю и говорю о себе. Ведь какой пустяк - старые зудящие ранки-воспоминания, взгляд в небо и улыбка-по-привычке.
Да, я слабая, уставшая, забывающая значения слов "любовь", "нежность", "рассвет", "при-косновение", прикрывающая провалы в памяти прокуренным шарфом и матом, небрежными шутками и открыванием дверей ногами.
А что вы ждали от человека, пишущего ТАКОЕ?
Опять – лирика.

Проза жизни такова, что одновременно закончился зеленый чай и кофе, а коллеги из со-седнего кабинета жадничают.
Вокруг все ходят в шубах и дубленках, а я, отчаянно сопротивляясь, ношу осеннее пальто. Протестую. Потому что НЕ ХОЧУ опять холодные вечера с ноутбуком на коленях. Надо избавляться от цикличности и спиральности. По кругу должны ходить только лошади и пони. А мне бы вперед. Или вправо. А еще лучше – вверх. Но я давно променяла «вверх» на умение жить, поэтому – увы! – взлететь точно не получится.

***
Несколько ненужных пыльных встреч.
Просроченные воспоминания и любовь без срока годности.
Бессрочное попадалово в смертельный капкан обеспечено, когда встречаюсь глазами с… с кем? С ним, конечно.

Случайно услышала. Навязчиво вслушалась. Посмотрела в глаза. Прочитала в почте ответ.
Кто-то умный в очень умной книге написал, что у меня – «синдром де Клерамбо». Не уга-дал. Преувеличил. До параноидальной эротомании мне далеко. Но я больна, бесспорно. Потому что считаю, что лучше любить идеальную иллюзию, чем приземленное ничто.
Лучше любить образы. Безболезненно.
Засыпать с ними в обнимку.
В образах не разочаруешься – наоборот.
Просто нет еще в моей небесконечности такой взаимности, на встречу с которой я бы бе-жала, сбивая пешеходов в подземном переходе. Нет того человека, который купил бы мне тапки, потому что ноги вечно холодные, а купить самой – лень. Нет второй зубной щетки, а есть только третья, четвертая, пятая…

Ты есть только в моих снах, собранный из всего лучшего, что я встречала в людях. И даже недостатки твои – самые недостаточные и так мне необходимые, чтобы даже ссориться  в радость.
Ты БЫЛ в моих снах. Потому что я уже не знаю, что мне нужно. И потому что сны пере-стали сниться.

Все, что я пишу – подстрочник к нормальной реальной жизни, которой у меня нет. Как нет намотанного на руку телефонного шнура и посиделок с бутылкой виски на подоконнике. Это все – больное воображение. То, чего я лишена.
И только на бумаге да в файлах с разрешением MS Word я живу так, как хотела бы.
Но хватит об этом.

Надо – о вечере, взбалмошном снеге и призрачном холоде, распущенных волосах и пло-хих привычках. Я все о себе, да о себе. Другие достойны этих строк больше.
Только не пишется.
Это чистой воды эгоизм.
Но я исправлюсь. Когда «8» исправится на «9».

***
Стояла на чужом балконе. И воздух был сед и пах шампанским. Истина билась в стекло испуганной птицей. Я ее не пустила: мне казалось, что 1 января - не лучшее время для истин. Снег - пепел взорванных петард.
Мучилась сомнениями все тридцать первое число.
И я не знаю, зачем была нужна эта смс-ка. Проверить? Усомниться? Закончить? Нет. Ско-рее наоборот, начать. Да, начать совсем свежую историю свободной и с легким сердцем-пушинкой, зная, что нет обид и злости. Как здорово, что человеческая память имеет свойство затуманивать негативные воспоминания, стирать их причины и подробности, а все хорошее – держать на самой первой полке, справа.
В этот Новый год меня все любили. Удивительно!
 
Сейчас страдаю от переизбытка сложносочиненных предложений и неточных метафор, жадно лапаю книги, пытаясь найти в них себе определение. Сгораю изнутри.
Не спрашивайте, что я делала в новогоднюю ночь: ответ не даст разгадки моему нынеш-нему состоянию.
Из важного: пила, много и жадно, - но не пьянела. Разговаривала по телефону, сидя на по-лу в ванной, держа руку над горящей свечой: теперь ладонь в ожогах. Теряла нить рассужде-ний, смеялась несмешному. А в голове было одно: меняется! С каждым кивком секундной стрелки - меняется! Могу предположить, что Земля начала вращаться в другую сторону.
Необъяснимые предчувствия.
 
И утром, с 11 часов, - снова вино, виски и манго из чужих рук. Споры о Фаусте, мульт-фильмах. Мутные фотки.
Странный Новый Год.

***
Люди тратят годы на поиски своего "я".
Я трачу каждую секунду своей жизни на поиски своего "ты".
Нерациональный подход ко времени

Ночь плавится в свете фонарей.
Снег шепчет: выпиши себя, выбрось – в небо.
В кофейной гуще видится: успокойся.
Блестящие материи, матовые краски, хищные глазницы масок: карнавал. Перекошенные от смеха физиономии незнакомых людей. Раствориться в сумасшедшем вальсе. Отдать тело первой попавшейся маске, которая угадает мое имя.
Даже тут я умудряюсь выделиться.
Толпа лоснящихся, вопящих, скользких, и я – розовое облако. Ага. Облако. Которое вот-вот растащат на атомы, разорвут на ватные шарики, разделят между собой мужчины с имена-ми, которые невозможно расслышать.
Я не ненавижу мужчин. Просто у меня достаточно причин их бояться.
Тетки-гусеницы с пунцовыми губами, хватающие пальцами шпроты из банки. И я – розо-вое облако.
Я не ненавижу людей. Просто не хватает причин любить всех подряд.
Я не ненавижу людей. Просто не обладаю привычным их взгляду обаянием. Не слушаю пустые песни, не зарифмовываю поздравления в открытках, не изучаю свое отражение в витринах.

Но не об этом сейчас. Лучше о том, как танцевали танго и что-то еще под невероятные но-ты и ритмы старых голливудских фильмов. Я танцевала… Впервые за сколько лет? За все пять, вероятно.
Я участвовала в каком-то сумасшедшем домашнем спектакле. Ходила в рваных колготках и оранжевой шляпе, к которой сама же до 4 утра пришивала волосы.
Я умудрилась влюбиться. Всего на одну ночь. Потому что есть самолеты в 8 утра, другие страны и другие женщины. Но этой ночи хватило, чтобы поверить. Во что – вы знаете сами.
Целая ночь счастья. Ночь Праздника. Как приз за всё сорвавшееся, не отмеченное, не удавшееся.
Тоска, как подсохшая глина, крошится в руках, просыпается в чашку с вечерним кофе от нескольких слов случайно найденной песни и самых сладких воспоминаний.

***
Тысячи слепых звезд всматриваются в линялую белизну планеты. Тысячи гнусных капель дождя разбились о крыши, так и не достигнув земли. Но все равно – январь, и до третьего листка календаря так далеко. Но я только этим и живу, только этим и брежу по ночам, когда бессонница точит об меня когти.
 
У меня нет причин кого-то не любить.
У меня нет причин кого-то ненавидеть.
Просто гадаю по цвету и рисунку радужки: врет – не врет, заслуживает – не заслуживает.

Ночь разбилась на осколки.
Город простужен и немного слепнет от взмывающего к крышам солнца.
Город линяет. Сбрасывает с загривка мишуру, фантики и мандариновую кожуру. Он под-ставляет обожженные фейерверками бока снегопаду.  Чтобы тот зализал ему раны.
Город тает. Засыпает и видит сны.
Город болен.
Лечить, лечить его. Крепким чаем с медом, золотистым куриным бульоном, постельным режимом и фруктами. И никакого алкоголя

У людей в грязных машинах даже по утрам есть на меня какие-то планы. Их хачеватый голос доводит до судорог, и хочется бежать подальше от проспектов и перекрестков, но город только из них и состоит.
У людей на том конце провода – любимые мною имена, усталые голоса и ни одного доб-рого слова. Люди ждут от меня чего-то: каких-то предложений, каких-то сказок перед сном, невероятных историй о влюбленных Коте и Мыше. У меня пока нет ничего, кроме беспечных взглядов и нескольких необдуманных строк курсивом.

***
Мы пытаемся возродить традиции светского Девятнадцатого, а как бы между прочим – пьем дешевый портвейн, которым даже уличные брезгуют. Такие попытки, безусловно, увенчаются провалом.

По сговору с совестью купила шерстяные носки. Тапки упрямо будут ждать своего часа, засыпать на прилавках, бросаться в руки томных продавцов.
Уставшие от моих обрывочных и ломаных мыслей книги – кстати, очень нужные – просто исчезают. Страницы записных книжек съеживаются, крошатся от прикосновений чернил. По мотивам моих пьяных исповедей однажды снимут самый странный фильм с одним дейст-вующим лицом, без сюжета, весь – на ассоциациях и подсказках.

Придумываем себе обстоятельства и поводы для «жить». Не самые удачные, но – пусть будут. Лучше ведь съездить в Вену, выучить итальянский, растащить по углам все листочки со стола: лучше – так, просто, чем скитаться по подъездам и крышам, хватать прохожих за рукава, прижиматься к затертым стенам.

Вчера позвонили, сказали, что видели тебя. У парка, на набережной. Зачем тебе набереж-ные? Там сейчас ночь, и холодно. Сейчас, в январе, мы там не встретимся: я избегаю зимнюю воду. Говорят, ты путался в обещаниях и кормил хлебом  бездомных собак. Спрашивал обо мне. Оказалось, ты куришь слишком дорогие сигареты («Курю свои маленькие слабости» - так, по-моему, ты сказал) и ненавидишь зеленый чай. Но это ничего. Это даже лучше. В нашем доме тогда будет и зеленый, и черный, и каркаде.
Ты, главное, найдись, хорошо?

***
Голуби падают в небо.
Небо падает на город. Городу – ничего не делается. Он – бесконечен, пока над ним распя-то солнце.

Город, оказывается, наполнен любовью, страстью, дыханием и шепотом. Я далека от это-го. Я – прочесываю кварталы в поисках тепла. Теряюсь на перекрестках, выбирая поворот.
Раскрашиваю цветными мелками ступеньки у подъезда, и в плеере – испорченная голосом мелодия.
Простые истины – уже не модно.
И рисовать мелками на асфальте – тоже. Не поймут.
Соседи обходят стороной. Поскальзываются и падают на попы, разбивают бутылки с мо-локом (молочный лед…), разбрасывают вокруг себя фейерверками апельсины, смеются и ругаются. Ругаются на погоду, дворников, меня с моими мелками: вот ведь разложилась! Кому вообще интересно солнце на асфальте? Посреди зимы.
Никому? Зря.

Лучший способ знакомства - выбросить в окно фотографии с номером телефона на обрат-ной стороне. Вдруг кто-то узнает, позвонит. Вдруг, кому-то пригодится?

Совсем не тянет размениваться на ничего не значащий поцелуй в парадном, торопливо, чтоб не опоздать к выпуску новостей и чтоб не успели привыкнуть, не успели поверить. Подлая верность привязала меня к моим же идеалам.
Замираю в ожидании.
От напряжения болят мышцы и сводит зубы.
Всегда чего-то жду.

Спрятаться бы в серебристые Боинги, расправить плечи-крылья и – в сахарную вату обла-ков, прочь от остатков праздников, шампанского, избитых пожеланий и тортов насильно. Оторваться от земли – и в другую реальность. Припасть к иллюминатору, узнавать в точеч-ных зданиях знакомые дома, улыбаться стюардессам. Скорее бы к набережным, паутиновым дворцам фонтанам.
Но это – весной.
В ежедневнике новый пункт: дождаться.

***
Иногда, забывшись, посылаю сигналы «Привет, давай дружить». Но люди прячут глаза за черными очками, мысли свои обращая к плееру и легкомысленной рекламе. Сигналы прохо-дят мимо них и скрываются в тоннелях метро.

Вырезаю огромными швейными ножницами фотографии из пухлых глянцевых журналов и на испачканном чернилами столе собираю коллаж, утрированную картинку жизни.

Если хотя бы один человек мне не скажет, что я заблуждаюсь, - я заблужусь. В темных коридорах, подземных переходах, в книжных магазинах и в супермаркетах, рядом с полкой, на которой громоздятся бутылки из запотевшего зеленого стекла.
Прекрасные теории об отступившей зиме безжалостно развенчаны. Не все наши с ней же-лания совпадают. Погода еще более нетерпелива. Засыпает проспекты и остановки белыми колючками.

Отдаю дань чужим стихам: царапаю строчки маленькими ножницами на скамейке у подъ-езда. Знала бы ноты… Им тоже предусмотрено место. Но ты это сам сделаешь, ладно?

В честь тебя, пропавшего на одном из мостов промерзшего города, пью игристое. Опять мы сбились с прочерченной кем-то прямой. Неверные своей судьбе, выбрали единственно ложный путь.
Отпусти ладонь.
Расходимся. Под аккомпанемент тающих рассветов.
Целую. Пиши.

***
Лишенные неприкосновенных 18 сантиметров, люди скрещивают руки на груди, спасаясь от посягательств на личное пространство.
Нас все равно не спасти. Мы обречены на погребение под грудой сообщений на одно-классниках, дисконтных карт и прессой вне категорий абсурдности.

Знакомство в транспорте приравнивают к морально-нравственному преступлению.
Можно я буду преступницей?
Это, на мой вкус, почетнее, чем часами искать свою судьбу в социальных сетях, оставляя многозначительные междометия в комментариях.
Планету поработил Инетернет.

Человек, собирающий на  автобусной остановке кубик Рубика – это знак. Знак того, что некоторые вещи неизменны.
На улицах - все в черном. Добавляют в образ игривости цветными колготками и сумками. Надо только обязать эти две вещи сочетать.

***
Помогала девушке затаскивать коляску в автобус.
Наверное, все эти пресловутые принцы живут в другой реальности, которая засекречена службами ЮНЕСКО, занесена в список чудес света. Она находится где-то между островом Пасхи и Бермудским Треугольником, а вход туда – только длинноногим и только по пригла-сительным.
А мы со своими сантиметрами должны носиться с протекающими авоськами, сами чинить краны и сами затаскивать коляски.
А что делать… Ведь ноги не длинные.

Метро – такой мир, где мужчины спокойно могут обвешиваться бусами. И геями их никто считать не будет: надо же как-то продавать и демонстрировать свой товар. А делать это на себе – беспроигрышный вариант.
А охранник в типографии аккуратненько прикрывает газетой свежий номер COSMO. Вот это действительно повод задуматься.

Быть собой – это игра. Без правил, без сценариев, с одним только игроком.
Всегда нужно держать в рамках приличия своё мнение. Всегда нужно быть готовой объ-яснить свое поведение. А как объяснить другим, почему я всегда целую в губы на прощание? Почему иногда пью кофе без сахара? Почему иногда что-то долго пишу, а потом - к окну, и скармливаю сумеркам обрывки недовысказанных слов.
Я не вижу смысла объяснять очевидное.
Вот. Точно.
Меня считают неразговорчивой и неинтересной, потому что я не считаю нужным объяс-нять очевидное.
Мне говорят: у тебя нет своего мнения. А я просто не вижу ни капельки смысла тратить драгоценные секунды на доказательства, которые все равно никто не услышит.
Мне кричат: ты бесчувственная тварь! А мне жаль расходовать мгновения на пустые сло-ва. Мои чувства – всегда молча, всегда игра импульсов и жестов, поворотов головы и полу-улыбок. Я не хочу говорить лишнее. Зачем использовать буквы и мысли, когда и так понятно, что я – не желаю уходить?
Быть собой – очень сложно. Но надо постараться.

Я ввела моду на апельсины.
Друзья, как следствие (довольно искаженное), подсели на оранжевый мармелад.  Не на апельсиновый, а именно оранжевый. Апельсиновым может быть только апельсин. И сок. Иногда.
Но люди верят всему, что написано мелким шрифтом на упаковке

***
Все больше моих сверстников читают «Сто лет одиночества». Маркес предвидел. Маркес предупреждал. А мы перелистывали страницы, не понимая смысла. Теперь вот заново откры-ваем эти сто лет, пытаясь найти направляющие.
Все больше женщин прижимают к себе «Одиночество в сети».
К черту газ, нефть, курсы валют! Ужас не в этом. А в увлечении одиночеством. В его не-избежности.
В 2009 оно все-таки вошло в моду. Только называется по-другому: «самодостаточность».

И лишь пенсионерки в измученных молью пальто торжественно раскладывают на коленях книжки со странными названиями: «Жизнь на 100%!!!», «Как сохранить семью?», «Секс – лучшее лекарство».
Я поражена и взволнована этим фактом.

Что может быть лучше, чем пускать бумажные самолетики с балкона? Только пускать са-молетики с крыши.
Если в моду войдет немое кино, это будет значить, что мы научились понимать друг друга без слов. Жаль только, что эта мода – безвозвратно в прошлом.
Радио утверждает, что зимой умирать холодно. Книга – что летом это делать жарко.
Весной и осенью, видимо, - мокро.
Есть предложение: не поддаваться на провокации и вообще не умирать. Хотя бы до тех пор, пока не начнешь забывать свое имя.

***
У Земфиры есть про меня песня. Называется почему-то "Мальчик".
Я не мальчик. Но нет ни денег, ни секса. Ничерта нет.
Только голова и 46 вопросов к экзамену.
Дальше - нет текста. Дальше - исключительно поток понедельничного сознания.

Бросить вызов утру и опоздать на работу. Инициатива зарублена на корню. Чертова созна-тельность!

От стены до стены - 5 шагов. Бетонная клетка. Хожу по диагоналям, срезая углы. И все-таки: большой шаг вперед - я купила зеленое. Хотя черный соблазн переживать тяжело, скажу честно.

Зима выгрызает из меня по кусочку. Каждый день.
Выпуски новостей и первые полосы – всегда обманывают.
Чаинки пишут о чем-то на донышке чашки. Надо обладать особым талантом, чтобы пони-мать чаинки. У меня такого таланта нет.

Соль на губах, в глазах – песок. Листья бумаги – в клочья. И – в снег, в зиму, подставляя ей щеки для троекратного. Как итог – белые пятнышки обморожений.

Моей случайной влюбленности – 31. Говорят, мужчины в этом возрасте более сознатель-ны и являются цельными личностями. Да? Я не заметила. Я только знаю, что он улыбается явно большим количеством зубов, чем 32. И что живет в Израиле. А там теперь бесятся снаряды, рвутся на улицах, оглушая своим зверским матом.
Некоторым влюбленностям полезно быть случайными.
Некоторые влюбленности обречены на… На многоточия, да.

А еще… Еще я купила себе тапки. И забыла пакет с ними в метро.
Это – карма.
Не дарите мне тапки. Я все равно их потеряю.

***
Мне прислали телеграмму (да, такое еще бывает), что на небесах устали за нами следить. Мы теперь – абсолютно никому не нужны. Даже ангелам. И молитвы наши не принимаются. Говорят, временно. Но вы же знаете, откуда берется постоянное?
Впрочем, я давно ждала, что так будет.

Время – лечит.
Вода – точит.
А ветер – что делает? У него, тоже на букву «в», должна быть какая-то своя функция. Да ведь? Ответ «гоняет стаи туч» - не принимается.
Говорят: шуршит мыслями.
Я думала, что он шуршит голубями. Как бы заснять это на любительскую? Заснять, а по-том смонтировать из этого свою мечту, свою несбыточную жизнь, и через десяток лет пока-зывать дочери и говорить: «Вот, смотри какая у тебя мама была…глупая».

Подруги говорят: «Ну, мы же взрослые люди!»
А мы действительно взрослые?!
А как тогда быть со сказками, в которые мы верим? С мягкими игрушками, которые тол-пятся на наших кроватях? С прогулками босиком по центру Москвы, под сентиментальным августовским дождем?
Наверное, мы просто излишне инфантильны.
Сложновато ТАК жить, вы знаете?...

Очень смело и очень смешно – строить планы на завтра, на месяц, на жизнь вперед. А что, если из ваших календарей  вычеркнуть некоторые дни? Что будет с вашими планами?...

***
Вся прелесть последней сигареты – в процессе ее вдумчивого выкуривания
Мне подражают маленькие девочки с короткими пушистыми стрижками с сумками, на которых – смайлики. Они пишут голубыми, с блестками, ручками. Пишут на листках блокно-тов с сердечками. Одинаковые одноцветные мысли.

Ничего не помогает
Нас предали: рассказали ложь, а мы, глупые, поверили. Неужели мы других слушали вни-мательнее самих себя? А как же сердце, наше сердце, на двоих, хрупкое такое, чуткое, не-множко подсохшее в пламени грешных желаний? Мы такие дураки, понимаешь?
За нашу глупость нас и разлучили километры и свободы, заставили ждать первых одуван-чиков, которые нашепчут дорогу, на которой встретимся.  Одуванчики не торопятся, прячутся где-то, и мы ждем, торгуемся со временем, ищем эти желтые цветы и тоскуем, тоскуем, тоскуем…

У людей с глянцем нет ни идеалов, ни внятных желаний. Только компьютерные игрушки и «Дом2» в телевизоре. И живут они себе преспокойно, не особенно переживая по этому поводу.
Может, так и надо?
Дети учатся жить по историческим стратегиям, читать – по «Гарри Поттеру», а по телеви-зору смотрят не старую добрую «Золушку» с песенкой про Жука, а… аниме? Лунтика? Что вообще сейчас смотрят дети?

***
Пережевывают по десятому разу одни и те же сплетни. Ползают на коленях, подбирая ме-лочь с заплеванного снега. Бросаются под поезда в метро. Замерзают на остановках.
Кто-то запустил процесс самоуничтожения.
Интересно, мы сможем выжить среди этого ублюдства? Среди этих чебуреков из собак, пивных бутылок в ряд и плоских-плоских шуточек.
Меня пожирает мизантропия. Размеренно и аккуратно.

Вечные ценности вышли из обихода. Даже словосочетание это перешло у разряд устарев-ших. Если бы только составители словарей об этом знали, то перенесли бы «вечные ценно-сти» в разряд неологизмов, приписав новые значения.
Что там пишут сегодня в журналах?
Развелся… так и надо.
Опроверг… смело.
Бог есть… хм. А вот интересно. Если он есть, то почему не прислал ни одного письма? Почему не делает рассылку? «Вам осталось жить … дней и сделать следующее: …..».
А впрочем, на каждое такое письмо я бы отсылала ответ. Собирала бы лучшие фотогра-фии и на пожелтевший лист А4 буквами из газет (теми самыми буквами, которыми пишут про секс, оружие и Амстердам) наклеивала неровно «Я БУДУ ЖИТЬ ВЕЧНО. ФОТООТЧЕТ В КОНВЕРТЕ». А потом сдирала бы с пальцев пленку от ПВА, как вторую кожу.

Люди один за одним удаляют свои страницы из социальных сетей. Выбрасывают меня из виртуальности. Отвергают. Заставляют ходить в холод по улицам, пить из маленького стакан-чика виски, слушать Земфиру, рисовать веткой на сугробе лебедей.
Наверное, они хотят, чтобы я нашла что-то реальное. Кого-то реального. Но я, поддаваясь потокам моды, живу по правилам большинства. А большинству все больше нравится иллю-зорность образов. Большинство хочет быть лучше, чем оно есть, хотя бы на расстоянии.

***
Отравленный антибиотиками организм хочет спать и немножко крепкого чая.
Как же хочется снять с себя пуховик и теплые колготки. Душу продам за возможность хо-дить по улице в красных туфлях на высоком каблуке.
Очередная выемка прошла успешно. Но неспелые слова зависли в кабеле, по дороге к принтеру.  Вызовите мастера!
Забываю на работе перчатки. Рукам больно от холода. Заглядываю ветру в глаза, играем в «гляделки». Не выдерживаю: плачу.  Вокруг все думают: предали, бросили. А у меня просто глаза слезятся. Надо купить значок: «Не умею плакать».

Клятвенно обещаю себе: все, берусь за голову и – за учебники.
Взялась.
Взъерошилась.
И – на подоконник, с Ремарком и кружкой горячего какао, смакуя тающий на улице снег.

Почтовые ящики забиты листовками, каталогами и открытками из магазинов. Безжалост-но посягаю на их неприкосновенность: выкидываю в мусорку или бросаю  в ящик горящие спички.
Кто-нибудь за последнее время написал хоть одно письмо? На бумаге, шариковой ручкой, как положено. Мм?
Кто-нибудь в курсе, сколько стоят марки?

«Прощай» происходит не от «пошел на фиг».
«Прощай» - просьба о прощении.
Люди избавляются друг от друга с помощью этого слова, и, промежду прочим, отпускаю друг другу грехи.

Улыбаюсь новым знакомым, болтаю без умолку, а после – мертва,  и язык не ворочается, и хочется кофе внутривенно. Потому что опустошена. Невозможно усталая от придумывания тем для разговора, страха за то, что и как я говорю, неловкости за измученный внешний вид.
Вероятно, начитавшись Булгакова, боюсь заговаривать с неизвестными. Вплоть до того, что пусть уж стоят на моих ногах в забитом вагоне – но только не говорить.
А если задуматься всерьез: от чего это?

***
Ходят слухи, что мне не повезло с головой, потому что с первого раза никогда не могу по-пасть в рукав свитера.
О чем думают люди по дороге домой?
О невыглаженном белье. О грязной посуде. О судьбе двоюродной сестры маминой подру-ги…
А кто-нибудь задавался вопросом, почему чай с корицей пахнет булочками?
Вряд ли. Они только ловят за хвосты маленькие удачки. А я - охочусь за радостью. Сто-нут: «Уже темно…». Нет! Еще светло!

С улиц убрали елки. Говорят, где-то их сжигали. Наши праздники вместе с загаданными желаниями и несбывшимися надеждами – убрали и сожгли.
Вот так.
«Здоровье на клеточном уровне. Продается в аптеках города». А мы не в курсе…
Вместо таблеток ем шоколад. От него не хочется спать, и повышается настроение.
Постоянно конфликтую с зонтами. И, в конце концов, они меня бросают. Уезжают на мет-ро к конечным станциям, а там попадают в заботливые руки женщин с золотыми зубами.
Нарезаю круги вокруг остановки: не знаю, куда ехать и кого останавливать. Окружающие заткнули уши плеером, и некого брать в заложники: ни один из них не скажет, чего я ищу.
Говорят, если зубы испачкать в помаде – это к поцелуям. Уже неделю перед сном закра-шиваю губы пурпурной увлажняющей – и никакого эффекта.
Девочки в смешных мохнатых шапках жмутся к фонарным столбам, освобождая мне до-рогу. А я все равно не вписываюсь в повороты. Просто сменился вектор, и я никак к этому не привыкну.
Вокруг большой белой собаки с перебитыми передними лапами сгрудились щенки. Ка-жется, они плачут.
«Так грустно, что хочется танцевать» (с)
Маэстро! Вальс, пожалуйста!

На меня высыпают столько тайн и бессмысленных разговоров. Они улыбаются мне, пла-чут.
А я не верю их улыбкам и взглядам, не верю вину в их бокалах. И у меня нет оправданий для их заискивающих писем. Мне не жаль. Хочется только выключить громкость и дать денег, чтоб исчезли.
Все их слова мне противны.

Я пропускаю мимо ушей их жалобы и интриги. Это не трогает мою фиолетовую душу.
Гораздо важнее - старуха, которая у метро продает оставшиеся после смерти дочери пла-тья. Последнюю осязаемую память о ней. Плачет украдкой, гладит сморщенной ладошкой, но продает. Потому что отключили телефон и антенну. А завтра перекроют воздух. И продавать больше нечего. А сама она – никому уже не нужна.

***
Меня уже полчаса ждут у Чехова. А я допиваю кофе с ликером и докуриваю пачку в кро-хотном кафе.
Меня уже полчаса ждет бутылка вина и лучшие друзья, а я не хочу уходить. Потому что напротив меня сидит прекрасный мужчина. За 20 минут он не сделал ни единого жеста, не сказал ни единого слова, которое не сочеталось бы с его рыжестью. В этой гармонии – его неопровержимая прекрасность.
И поцелуй в висок, как шальная пуля.
И в губы – контрольный.  Чтоб утром не напрягаться.
Случайный и неопрометчивый, как все мои поступки.
Мы просто перепутали имена и столики. Как в кино. Режиссер, давайте еще дубль?!
Мятные леденцы и смятые листы нотных тетрадей – вот и все твои отголоски во мне. За-кончился, не успев начавшись. А я уже умудрилась полюбить тебя, как люблю каждого, кто не успел разобрать меня по буквам. Полюбить так, как все свое плюшевое зверье.

Я – человек не его круга.
Я – человек из чуждого ему мира, из другой плоскости пространства.
Нам – не дано. Даже писать друг другу письма – не дано. Можно только вот так. Однаж-ды. Случайно, спутав явки и пороли.
В мыслях – война. В планах – быть, и больше ничего.
Только бы – быть, и слушать, слушать, слушать этот прозрачный голос, эти острые песни, которые… Которые – что? Которые дают название тому, что я не назвала раньше.
Кто придумал статусы? Условия? Другие города? Паспорта с именами и цифрами? Зачем это?
Все слишком просто: да что бы люди никогда не встречались.

Лицо – под потоки снега. Ладони – в черные локоны. И сердце - ласточкой.
Под ногами – будто осколки неба, будто разбиты звезды. Хочется – на колени и смеяться раненой лисой. А вместо этого – сигарета, и считаю снежинки на рукаве.

***
По привычке пишу в графе «месяц» цифру «12». Хотя скоро надо будет вписывать «2» (а потом – 3, 4, 5…). По уже другой привычке – оставляю пилку для ногтей в подставке для ручек.
Сегодня утром мне окончательно полюбился остывший кофе. Очень кстати: впереди – од-на большая бессонная ночь со вторника на пятницу. А потом – усыпите меня. До весны.
Холодный северный (со скоростью 5 м/с, кстати) перекладывает с места на место сугро-бики. Бесстыдные тротуары радуют неприкрытым пластом льда. Белые мухи уступили место белым бабочкам: таких хлопьев снега я что-то не припомню.
Люди все так же торопятся вслед за трамваями. В машинах и забегаловках сменили пла-стинку: теперь везде блюз.

Когда в волосах поступает седина – это понятно. А проявляющаяся рыжесть – к чему? При том, что я красилась в черный.
Она передается воздушно-капельным?
Послушай, давай еще чуточку постоим здесь? Зарази меня солнцем понадежнее! Нас ста-нет трое: я, ты и то, белесое, на небе. Будем вместе смертельно больны.

***
Сдаем свои позиции и отступаем. Дальше, быстрее. В глубь своих миров. Нас, наверное, можно еще спасти. Но ты уходишь от ответа на самый простой вопрос. А я уже устала ко-паться в догадках. Ты болен. И я больна. Вместе – мы обречены. А по отдельности… сможем ли?
 
Когда я выхожу на улицу – гаснут фонари.
Когда я вхожу в комнату – падает напряжение в сетях.
Прочитала где-то: «Если долго хранить верность – она испортится». А что тогда хранить? И как быть с верностью себе?
 
В моих буквах нет сюжетов.
Мои слова – смяты и не годятся в употребление. Некоторые люди боятся мной отравиться.
 
Развращаю себя немецким шведским кино. Ем загадочное помЕло. Болею сплином. Окон-ным скотчем клею крестики на стекле, как сигналы SOS: кончились сигареты. Купите, а?

***
По городу снуют люди с фотоаппаратами. Что они хотят заметить?
Снимают зависающие в воздухе фразы, проходящих мимо с бутылками, упавшие на снег яблоки.
Может быть, они охотятся на радугу?
Может, кто-нибудь научился генерировать разноцветные полосочки в январе?
Отдам все деньги и последние варежки в обмен на «Каждый охотник… ect».

По дороге из магазина грызу батон. Как в детстве, оставляю дырки на горбушке. Только вот подзатыльник уже никто не отвесит за испорченный хлеб.
На телефоне полетела ICQ. Так и хочется написать: мир рухнул:)
Кризис мне симпатичен только тем, что на улицах почти не осталось рекламы. И в метро почти не осталось рекламы: только вечные ВТБ и Банк Москвы, ну и по мелочи. Viva, кризис!

Может быть, я что-то упустила. Может быть, я не в курсе. Но, объясните мне, зачем нуж-но разговаривать с клиентами, запершись в кабинке туалета?... Это новое веяние в правилах делового общения?
Отлавливать и отстреливать.
И не говорите, что я жестока.

Съела треть йогуртового торта столовой ложкой: преступница.
Проскочила зайцем в метро: преступница
Не заплатила за журнал в палатке: преступница.
Это все – мелочи. Главное мое преступление в том, что я приняла себя такой, какая есть. Я смирилась с собой. И не хочу меняться.
Из сотни свобод я выбираю самую бессмысленную. Из сотни ошибок совершаю самые нелепые. И статус «Вконтакте» уже – «в активном поиске». И сама не знаю, что ищу.
«Из всех безумных она, наверное, - самая лучшая!»

***
Говорят, начинать отношения со случайностями – не лучшее развлечение. Это плохой тон. Дурная привычка, которая затягивает. Сомнительное времяпрепровождение, от которого умирают.
Говорят, влюбляться в первых встречных – смертельный диагноз. Хорошо. Я и так больна жизнью. Что терять, если финалом все равно будут белые тапки и изрисованный маркерами гранит?
 
И вообще, мы состоим из слабостей. Мои слабости – гитара, французское полусладкое и острые скулы. У него все это было.
Я выпишу этот кусочек жизни на альбомный лист, сожгу и пепел выпью с молоком на ка-кой-нибудь китайский или малазийский новый год. Вдруг с местными богами мы побыстрее найдем общий язык?
 
Все тем же своим единственным баллончиком с краской сделаю на асфальте татуировку: «С добрым утром!». Буду каждый день смотреть вниз, тревожа пыльные занавески, и забы-вать, что сама же написала.
На донышке каждой чашки нарисую специальной краской смайлики. Будет казаться, что из-под пластов чая мне улыбается собственное отражение.
 
Распечатаю с фотосайтов фотографии неизвестных людей: в смешных шапках с помпона-ми, распластавшихся среди обнаженных пляжей, с бокалами и театральным гримом – разных людей. Распечатаю и повешу на стены. Чтобы смотреть и улыбаться. Делать вид, что я их всех знаю. Что я была ТАМ, на фотографиях, вместе с ними. Просто не попала в кадр. 
Среди этих фотографий будут и наши с тобой.  Над этими снимками я буду особенно хо-хотать. Пририсую себе очки и косички, тебе – рожки, буду умиляться: какой забавный маль-чик! Какая странная и нелепая девочка…
 
Мне ничего не стоит притвориться. Мне ничего не стоит приказать памяти замолчать. Но не хочу ведь.
Хочу мучиться бессонницей вместе со своей плюшевой мышью. Хочу рассказывать сво-ему отражению о твоих снах, которые мне удалось поймать.
Хочу, хочу, хочу…
Быть не-собой. Знать тебя с детства.
 
А вместо этого – все-таки красками солнце по оконному стеклу и губы, обкусанные до крови.
Мне опять не полагается никаких исключений?
Не полагается.
Что ж…
 
В моей кружке с кофе – лепестки чужих цветов. В моей памяти – чужие файлы.
Мысли – в стопочку. Желания – скрепочкой. Слова – поглубже, между чужих страниц. Сердце – в кожу с заклепками и на поводок.
Больше никому никаких поблажек. Больше никаких себе обещаний и новых дисков. Иначе – в ссылку, в Африку, послом Доброй Воли.
Чужой воли, конечно. Своей-то не осталось.

***
Ты вычислил меня. У тебя не хватает терпения дождаться ответа на самый дурацкий во-прос о погоде. А я не знаю, какая у меня теперь погода. За окном, вроде бы, снег и ветер. А у меня – срываются градом воробьи с крыш и солнце в глаза. Они слезятся, а ты думаешь, что я плачу. Не знаешь, что со мной делать и можно ли вытереть мне слезы.
Я молчу и улыбаюсь. И плачу.
И ты считаешь меня сумасшедшей. Говоришь, что со мной невозможно общаться.
А моя система не выдерживает. Мой мир крошится, как черствый хлеб.

***
Люди в форме и с погонами заметили нас с баночкой коктейля в подворотне у МХАТа. Помимо баночки у меня обнаружили баллончик с краской.
Подозрение в посягательстве на культурное наследие сразу пало на нашу мирную компа-нию.
И не скажешь ведь, что я преследовала пузатую рыжую кошку, и то – исключительно в мирных целях, что баллончик мне дали поиграться, а коктейль нужен как лекарство от мыс-лей о работе.
Сидела в Тверском отделении часа полтора. Допила коктейль. Попутно с причинами от-сутствия регистрации рассказала о нелегкой жизни.
Упомянула о тебе. Ребята в форме упомянули о хорошем психиатре.
Установила сочувствующему лейтенантику аську на телефон. Пела им «Агату Кристи» и «Ночных Снайперов». Рассказывала Цветаеву и Сашу Белого. Под дружное улюлюканье дежурных написала стих на листочке с отпечатками чьих-то пальцев и обещала заходить почаще.

***
Говорят, на черном рынке заломили запредельную цену за диск с моим адресом. Ты плю-нул, было, на девочку с облученной фантазией.
Но любопытство может сгубить не только кошку.
Теперь ты каждый вечер приходишь к Чехову и оставляешь у его ног цветы.
Теперь тебя тоже считают сумасшедшим.

Мне стыдно за то, что мой плеер крутит твои песни, а ты явно не подозреваешь, что рас-крыт и узнан.

Доступ к твоим мыслям защищен: ввожу неверный код. И продолжаю подбирать снова и снова. Останавливаю прохожих и спрашиваю, каким словом они бы запаролили свои мысли. Все переводят тему на сканирование глазного яблока.
Значит, надо смотреть на тебя как-то иначе. А не восторженными серыми фонариками.
Буду тренироваться.

***
Интуиция опять дала осечку, а сумасшествие не знает границ.
Разливай абсент, милая. Сахара можно поменьше. Я сегодня настроилась на диалог с фе-ей.
Исповедуйся первой встречной – и получи пару дурацких советов бесплатно. Заставить людей просто себя слушать – стоит немало денег.
У меня столько нет.
Советуйте.

В одном фильме сказали, что человек, копающийся в себе, занимается самоуничтожением. Закапывает себя заживо.
Ок. Тогда я буду заниматься самоокапыванием. Осталось только проволоку колючую най-ти.

Выражение лиц не придает мне уверенности. Я сомневаюсь, что найду все ответы и пра-вильно впишу все слова в клеточки своего собственного кроссворда.
Испорченные временем, пишем маркером в лифте: эту планету нам уже не спасти. Пакуй-те чемоданы! Завтра, с Байконура, наш внеочередной чартер.
 
Круговорот людей в природе замкнулся на Москве. Все чаще встречаю в ночных кафе давно утерянных и без вести пропавших. Все чаще приходится расставаться. Скажите, в других уголках земли так же? Или  исключительно над этим прокуренным городом такая карма и воронка, куда всех засасывает?
Мужчины моих подруг недолюбливают меня. Простите. Я не виновата, что со мной слож-нее, чем с вами. Женщинам иногда требуются сложности, знаете?
Чей-то путь устилают цветами. А к моим ногам падает лед с крыши. И разбивается. Я до-биваю его каблуками, мне – не жаль. А цветы было бы жалко.
Прогулка от офиса к столовой – бег с препятствиями. Испытание на выживаемость. Либо  снег на голову, либо – со всей дури на попу, либо – по колено в лужу.
Сосульки сменили направляющую роста и настроены очень агрессивно. Две из них пыта-ются влезть в окно.
Я тоже настроена агрессивно. Пытаюсь влезть в душу первому встречному. Падальщица.

Телефон молчит уже шестые сутки. Не совсем молчит, конечно: мама, начальник, подряд-чики. Ни одного звонка, начинающегося с «Привет, подруга!». Смс-ки пишет только теле-фонный оператор, уведомляет о том, что у меня уже шестые сутки нет денег на балансе. И не будет еще столько же, я знаю. Даже мои дела уже никого не интересуют. Да и какие у меня могут быть дела? Они просто ходят по кругу.
Я не стремлюсь быть нужной всем. Но хотя бы иногда. Хотя бы кому-то. В виде исключе-ния. Ах, да… Мне исключения не делаются: забыла.
Опять нужно привыкать к другому образу жизни. В этом никто не виноват. Ответствен-ность за наполняемость вечеров несу только я сама. От нечего делать собираю все встречаю-щиеся на пути одиночества. Как же вам много и какие вы все разные. Я не буду вас беречь, не буду лелеять ваши комплексы и недостатки. Я просто дам вам по роже со всего размаху, чтоб не повторяли моих ошибок.

А ведь ты где-то рядом.
Прости меня заранее.
За молчаливость и обреченность. За то, что буду ходить по твоей комнате босиком. Запи-сывать в блокнот названия с корешков на книжной полке. Зарисовывать кардиограмму города под твоими окнами.
Ты скажешь, я – невыносима.
Да, так и есть.
Задашь совсем женский вопрос: о чем ты думаешь?
А я отвечу: невозможно отобразить страницу. Хотя на самом деле буду отчаянно впиты-вать кончиками пальцев твой мир, понимая, что он едва ли еще раз повторится в моей жизни.

***
Делай ошибки.
Считай меня заносчивой и гордой. Глупой, грустной, неверной.
Говори, что все бесполезно. Что весна никогда не наступит раньше. Что я никогда не за-помню таблицу умножения.
Наступай мне на горло, обрывая последние придуманные.
Раскрывай глаза на самое жестокое.
Обманывай. Говори, что солнце больше не вернется.
Приказывай. Скажи, чтобы я прекратила бросаться к закрытым дверям.
Ты кричишь в трубку, что я давно уже не вижу ничего, кроме копоти, пошлых ртов и ошибок в газетах. А как же любовь, как же небо, как же цветы?
А ты сам-то знаешь, как выглядит любовь?
И когда последний раз было небо?
А цветы ты мне вообще никогда не дарил.

Может, лучше я тебе почитаю? Вслух.
Сейчас, найду только. Что-нибудь не про политику и не про людей. Про животных. Про магму и земную ось.

Опять война.
С растекшейся тушью, стрелками на колготках, разбившейся чашкой. И главное – с собой.
Не извиняйся. Ты прав: я очень часто принципиально и осознанно одинока, намеренно требую невозможного. И тебе не убедить меня в том, что бананы можно есть без сливок, а сидеть – просто на табуретке, а не на подоконнике. Что люди, читающие детективы по 40 рублей – тоже люди, а не пришельцы, вытесняющие нас с планеты. Что можно смотреть человеку на руки и на губы, а не впиваться в глаза и отпугивать своими вопросами.

На работе никто не знает меня по имени. Никто не помнит мое лицо.
Меня узнают только по голосу. По одежде. По резким словам и приходу вовремя.

А соседям подбросили внука. За стеной все время детские песенки из мультфильмов и, по-моему, кошку дергают за хвост.

***
Ты спрашиваешь, часто ли я думаю о смерти.
Я отвечаю, что, скорее, это она обо мне думает. Слишком часто.

У меня закончилось терпение, и я мечусь по городу в поисках витаминок. Говорят, запу-щенный случай, и витаминками это не вылечить.
Впадаю в острую зависимость.
От чужой улыбки.
От чужого слова.
От кого угодно, но не от себя.

В городе облачно, гололед. Местами – туман. В городе люди сходят с ума, теряют нити важных разговоров и не смотрят по сторонам. Забиваются в острые углы.
Иногда в этом городе даже хочется быть одиноким.

В процессе эволюции, движения вверх - потеряли что-то важное. Забыли про срочное и забили на настоящее. Только будущее, только "завтра" и "потом". А сейчас?
 
Живу ожиданием ночи. Ночью все слова чуть важнее. И смысла в них – чуть больше. Время тянется чуть медленнее.
Ночью я дорожу собой и каждой секундочкой.
Все самое обычное и есть – самое важное. Лужи и трамваи, бездомные собаки и мандари-ны по 103, 50.
А на фоне всего этого – любовь, без оглядки на приличия.

Это все принципиально важно: первопричины и первоотказы. Зависимости и источники ненависти. Ошибки и улыбки_на_показ.
Я выжимаю из себя остатки букв., угадываю значения чужих «привет» и «спасибо». Хотя искать скрытый смысл в обыденности – бесполезно.
На шкафу в кабинете английского написано – «Ватрушки». Обычное дело: ватрушки в шкафу. Что может быть проще?
Цветные витражи на окнах и отблески фар на потолке. Замученные страстью женщины и одинокие мужчины. Падкие на случайное счастье, на льстивые похвалы. Ворочаются по ночам, не знают, чего на самом деле стоят.
 
Поцеловать бы небо. Небо ответит взаимностью.
Это все – принципиально важно.

***
Кто-то из охраны или сотрудников успел слепить в пятницу у офиса снеговика. С бумаж-ным цилиндром на голове. И с руками из свернутых листов ватмана.
Снеговик улыбается всем, кто заворачивает к нашему офису.
Собаки снеговика полюбили. Сгрудились около него: пытаются водить хоровод. Пере-шептываются. Никого к нему не подпускают.

Прогноз погоды меняется слишком часто.
Новостные ленты обновляются каждый час.
Никакой постоянности. Никакой уверенности. И – никаких хороших новостей.
Люди в трамваях нервно вздрагивают от случайных прикосновений, бояться поднять гла-за. Давятся предрассудками и совершенно не знают, как это – выйти не на своей остановке.
Я выбираю самую солнечную сторону.

У меня не хватает терпения смеяться на все шутки, которые мне рассказывают.
Не хватает желания отвечать на один и тот же вопрос: почему ты молчишь?
Не хватает сил верить все тем же сказкам, которые вышли из моей моды несколько лет назад.

Что-то перевернулось на другой бок. Перешло в раздел «Неосознанное».
Я больше не хочу спать по ночам. Перечитываю Достоевского и Фитцжеральда.
Я уже не забываю в метро каждую вторую пару перчаток. Теперь только – каждую тре-тью.
Не огрызаюсь на людей. Не стараюсь быть другой.

Кончились поездки на метро и деньги. Уже два часа иду вдоль трамвайных путей в сторо-ну центра. Мимо третьего транспортного, книжных магазинов и торговых центров. Останав-ливаюсь в пустынных подворотнях покурить. Отбираю у девочке в форме «Даниссимо» лишнюю бутылочку йогурта.

Наверное, буду злиться на свою рассеянность и холод. На разбитые тротуары и падающие с крыш ледышки. На слишком длинные трамвайные маршруты.
На разбитые витрины.
На медлительных и несознательных

Неизменно фальшивые и осторожно трусливые.
Уже 2000 лет люди в большинстве своем не изменяются.
Нас не то, что не спасти – нас даже не продать: цену себе завысили до невозможности.
Нас никто не возьмет в хорошие руки. Потому что это слишком благородно по отноше-нию к нам.

Наши ошибки всегда повторяются.
Наши промахи – вполне реальны.
Шах. И мат.

***
Плеер задохнулся новыми песнями, поперхнулся текстами и завис.
Как там…

Ты не смеешь, скотина, называть меня чужим.
Ты под героином или просто
Ностальжи замучила…

Вдохновите меня на любовь.
Пока я сплю в метро, по дороге на работу, кто-то  выпивает весь рассвет, и на выходе из подземки меня встречает лишь расстроенное, опустошенное утро. Выключите январь! В следующем месяце обещали рассветы пораньше. Вдруг, и мне тогда удастся урвать глоток?

Мне стали часто жаловаться. На слякоть, на первые полосы газет, на бездомных собак. А что я могу сделать? Только пообещать, что закончится все это мартом и наводнением где-нибудь в Питере. Только посоветовать составить заранее график посещения почти забытых переулков и дворов, чтобы вместе с первым дождем пить там шампанское из горлышка.
Мир, он неплохой. Просто сшит старыми нитками и иногда расползается по швам. С этим можно просто мириться.
Мир неплохой. Просто кто-то поставил его на режим «автопилот» и все никак не вспом-нит, как этот режим выключается.
Мир неплохой. Просто он проиграл нас кому-то в карты. И забыл предупредить.

Трамвайные пути браслетами обвивают руки города. Сбиваются с дороги самолеты. Люди теряют направления и продают друг другу свои мечты. И не жалко ведь.
Ну да, мечты ведь – просто разноцветные тряпочки. Разве тряпочки кто-нибудь жалеет?
Люди упрекают Землю в оттепелях и спасаются от смены температур в Египте и Эмиратах
 А у меня на столе – карта Европы. И я загадываю желания на каждую страну, на каждую столицу. Пишу в ежедневнике на будущий год: Венеция, Амстердам, Брюссель. В свой сентябрь вписываю Париж и изучаю планы Риги, Таллина, Калининграда.
Надо успеть, надо успеть…

***
Последний раз - давай уедем?
Все в пустую. Придется пережидать здесь.

Нам нужно оставаться порознь. Чтобы никто не шантажировал. Чтобы ни одна газета не узнала.
Вернемся по своим. Ты - к друзьям. Я - к тающим улицам.
Но ты уже намертво в моей голове. Наизусть знаю твои утра.

Нам нужно оставаться порознь. И я, пользуясь случаем, сижу на рабочем месте, закрыв-шись изнутри, и пускаю мыльные пузыри. В окно. В феврале. Это почти как мелками по асфальту, только пузыри стираются с воздуха быстрее.
Девушка под окнами машет мне рукой. Машу в ответ.
Таджики наблюдают за мной на подоконнике и, наверное, ругаются матом.

Слышу только мелодию, которую пульс отстукивает. А больше – ничего не надо.
Осколки памяти будут блестеть на солнце фальшивыми бриллиантами: за стекляшки ни-когда не выручить денег, а воспоминания никогда не вернутся.
 
Все это было миллион раз.
И песни в плеере. И снег в глаза. И мосты я уже все посжигала, а все равно нахожу где-то новые. Неизменно красивые и прочные.  И жалко – уже никогда не возвращаться. Но так надо. Так лучше.
Говорю себе: "Все - было, а ты до сих пор боишься. До сих пор веришь". Да, боюсь. Что опять - пропущу. Да, верю - всему, что заботливо нашептывает уставшая зима. И солнце, на секундочку выпрыгнув из постели, вкладывает в ладонь жирного солнечного зайца. Смотрю на него глупо, не знаю, где он будет жить, чем питаться. В результате - выпускаю.

Я на грани очередного сумасшедшего поступка, и никакие снежинки, путающиеся в воло-сах, никакие уговоры замерзшего вторника – не помогут.
Я опять ошибусь.
А потом буду опять искать себя и тебя: в маршрутках, в фотоальбомах, в подвалах и на крышах.

Через неделю мой перекидной календарь на стенке, на работе на котором уже два месяца – первое марта,, перестанет выглядеть первым признаком шизофрении. Правда, еще через неделю на нем уже будет 1 мая, но это детали.
Мир разбросал минуты, точно отраву замедленного действия. Наступишь – и полжизни к черту.

Человек в синих трениках и тонкой дорогой дубленке окончательно убил мою веру в кра-соту и высшую справедливость. А ведь у него кольцо на пальце. А кто-то жену себе найти не может.
В тишине подъезда пугающе копошатся крысы. За окном вечер  плюется звездами и фей-ерверком. Стреляю по вечеру, пытаясь отбить у него лишнюю секунду.
Промахиваюсь.
Бывает.
Дуэль.

Идеальных людей не существует. А сколько ошибок из-за этого свершается?! Теорию об отсутствии идеалов должны вживлять микрочипами. Или хотя бы вдалбливать в головы в пятом классе, следом за таблицей умножения.

***
Случайности могут перерастать в постоянства.
Только причины у постоянств могут быть разными.
Я твоих причин не знаю. Все мои вопросы разбиваются, а слова-пули размазываются по твоему молчанию.

Иногда я об этом думаю. Иногда мне все равно.
Каждую субботу ты с боем отбираешь меня у друзей, увозишь к себе. Я неизменно пере-мываю всю посуду, разбираю твои черновики, ноты, книги. Поливаю кактусы. Вытаскиваю из почтового ящика тонны бумажек.
За это ты разрешаешь гладить себя по голове и что-нибудь приготовить. Иногда даже це-луешь мои волосы, просто так, без повода.
Каждое воскресенье я просыпаюсь в твоей квартире. Пишу на зеркале красной помадой глупости. Потом - уезжаю, не разбудив тебя.
А вечером ты звонишь, ругаешься, говоришь, что купишь мне прозрачный блеск для губ или вообще на входе будешь отбирать косметичку.
Я смеюсь, называю тебя злопамятным. Обещаю исправиться. А сама иду в ближайший магазин за новой красной: одного флакончика хватает ровно на одно зеркало в твоей комнате.

В воскресенье я смываю с себя запах твоих духов и отпечатки пальцев. Вытряхиваю из головы все сказанное, боясь что-то пропустить и запомнить.
Избалованное сердце прыгает через скакалку. А ты забываешь про меня до следующих выходных.

Прекрасные высокие отношения. Как у взрослых.

***
Жизнь ходит вокруг, но всегда - мимо, обстоятельства обступают и сжимают в кольцо. Мне все еще кажется, кто-то проиграл нас в какую-то аристократическую игру. И теперь мы – в заложниках у дня, вечера, бестолкового ТВ и убийственных многотиражек.
Все носятся, как молекулы. Головы прячут в шапки, руками – по стеклу, и в глаза – звез-дам. В наши улицы вселился страх. Страх, что солнце не вернется.
Вернется. В мире ведь столько мест, где нет ничего, кроме солнца. А у нас есть лампы, фонари, прожекторы. Мы подождем. Или найдем в себе. Но лень ведь, м?
Да, солнце – моя больная тема.

Планета зависла на этой зиме слишком надолго. И уже скучают бабульки, торгующие ковриками у метро. Дворники ленятся, и дороги порастают льдом. Автомобили давно не мыты и на всех них нарисованы сердечки.
Планета обленилась.
И я обленилась. Сижу на кровати с ирисками и мечтами, в полной темноте, и совершенно не хочу на подоконник. Вернее хочу, но на другой: на своем я выучила каждую паутинку.
Пишу безадресные письма. О своих воспоминаниях, о своем детстве. О том, почему в мо-ей сумке всегда тесно, а ручки бесследно исчезают. О том, какого цвета мое солнце и моя весна. И как я назову свою крысу. На полке скопилось уже несколько десятков перетянутых лентой конвертов.
И вы пишите мне. До востребования.
Принципиально и необоснованно говорю и думаю на английском. Сама не понимаю свои мысли. Пробовала писать: все мои чувства невозможно перевести на другой язык. Их иногда невозможно перевести даже на русский.

Жизнь – не только обстоятельства.
Жизнь – не только подвиги. Не только поддавки, ставки, долговые расписки старости.
Это еще фотографии случайных людей, сделанные по дороге домой, неподписанные от-крытки в почтовом ящике и много-много шоколада.
Потерянные цветные шарфы и догонялки в переходах подземки. По старой традиции по-купаю себе букет желтых тюльпанов и пакет с карамельками. Маленькие радости – лучший допинг для вторника. И для среды. В четверг – шагом марш на тяжелые наркотики.
Забытые в вагонах зонты приходят во сне и нашептывают: найди нас, если сможешь.
Назначаю свидания, на которые не хожу. Просто – не по пути, и по слогам в трубку: «Извини, ошиблась!». Это инерция, по которой люди тянутся к себе подобным.

У этого города нет лица, поэтому он слеп и не видит, об кого вытирает ноги. Но слепому всегда можно подставить подножку.
Завтра – смотреть, как слезы подтачивают чью-то всесильность.
Завтра – искать отражение голоса в замерзшей луже.
Завтра – играть со Временем в карты на раздевание.
Завтра – ловить такси, бить каблуками асфальт, не смотреть по сторонам, не давать обе-щаний.

Небо кричало вслед: береги! А мы не слушали. Продавали и меняли на побрякушки себе подобных. Не умеем мы беречь ни себя, не других.

Растоптано слово «Доверие»
На тротуарах столицы.
Мы все же проиграны Временем
В покер костлявой девице.

В туманную бездну зеркал
Падаю, закрывая глаза.
Сон слишком устал
Постоянно меня спасать.

Утро в тающем городе
Надевает маски на лица.
Счастье –  основа условная,
Чтоб за него ухватиться.

Твои стихи из года в год
Оседают в подвалах памяти.
И кокаиновые дорожки нот
В плеер успешно впаяны.

Снова - разочарован
Моим нелепым падением.
История слишком знакомая,
Чтобы не знать продолжения.

Шаг, еще один… Нам уже не помочь.
В наших песнях закончились рифмы.
Я - от невозможности  прочь,
А ты… Где ты?!
Как тихо…

***
Кинув беглый взгляд на улицу – испугалась, что проснулась опять в декабре.
Или как это?
Начинаем все с начала?
Где можно обжаловать решение?

Кто-то клянчит у меня понимание, как милостыню. Мне не жалко.  Только ведь все равно потом буду для кого-то маленькой наивной девочкой, у которой меняется цвет глаз под настроение.
Запрещают мне покупать раскраски. Бесятся из-за музыки в плей-листе. Не пускают ис-следовать улицы. Бояться выглядеть рядом со мной – дураками.
За это я пишу на стенах, что одиночество – в их гордости. И никто не хочет ничего поме-нять. Сидят, прячутся, дуются.
Не уйти и не сбежать.

Жду, когда мою тишину разберет на детальки твой голос. Но стены страдают звукоизоля-цией. И мне все больше ничего не слышно.
Небо умещается в руках. Небо морщится.
У неба – свои тайны.
На каком-то витке развития мир заглючило. И он требует переустановки системы: ценно-стей, ориентиров, идеалов. У кого установочный диск, сознавайтесь?
Все 100 причин нашей войны каждый день у нас перед глазами: грязь, похоть, мелоч-ность… И дальше,  больше, страшнее.
Все 100 причин наших поражений со счетом 3:0 – под ногами. И в вечерних новостях. У нас – почти всегда по нулям.
Про нас напишут: молодые, отчаянные, но какие же безнадежные.

В вечернем выпуске новостей вскользь упомянут о том, что наша жизнь – это уравнение с двумя неизвестными. Что мы так вчера и не встретились, потом что случайно сели в разные поезда.  Что мы вообще, вероятно, никогда не встретимся в метро.
 Коэффициент случайностей вычислить очень сложно.
Статистика совпадений удручает.
Но.
Параллельные прямые все-таки пересекаются.

***
Ночь ходит по городу. Разбивает звезды. Шепчет проклятия.
Весна сбилась со счета дней и, кажется, начала сначала: невыносимо. Еще 90 раз – снег? 90 раз – рассвет в 9.00?
И 90 раз – «прости». И – «потом», «не сегодня».
Ожидание – 24 часа х 90 раз. Арифметика марта.

Ты мне не веришь. Избегаешь. Не можешь понять и найти смысл в первой строчке пись-ма. Ты доказываешь мои подозрения о неизменчивости мира. Сам того не зная,  убеждаешь, что я права: что люди чаще всего – понимают больше, чем нужно, чем заложено, и никогда не помнят главного.

Сердце бесится, захлебываясь в адреналине.
Женщины с огненными волосами задыхаются от спешки. Мужчины промахиваются, упускают добычу. А небо смеется над ними. И над моим сердцем – отдельно

Я позволяю тебе читать по моим ладоням прошлое и настоящие. Будущее – слишком ту-манно и размыто, да и линии нечеткие.
Отсутствие солнца порождает ломку.
Слова – не пишутся. Мысли – загнивают в голове. А не сказать – нельзя. Иначе – брошусь на стены, разобью кулаки в кровь.
Так нужно говорить, говорить, говорить.
А по моему городу крадется ночь.

Держу в себе все мысли, все крики, все необратимости. Лопаются капилляры в глазах. И улыбки – не улыбки. И весна – не весна. Неиссякаемое «позже».
Не могу открыть глаза без мысли о тебе. Не могу уснуть без твоего «Спокойной…».

***
Помимо запаха растаявшего снега, столицу накрыла волна нежности и ностальгии.
Я каждый день делаю выводы, запоминаю, записываю – но ничего не помогает.
Начитанный – не значит умный. Это уже аксиома.
Я забросила черновики Булгакова, потому что по ночам все время снится, что бьют стек-ла, а у подъезда потом – осколки. И мне кажется, что это - Марго прощается со столицей. Оставила Блока, потому что его Двенадцать теперь шастают в предрассветных видениях, распугивая всё сладкое и ласковое, что бывало в них раньше.
Я вообще – перечитала. Или обчиталась.
До такой степени, что мои собственные мысли и рифмы меня бросили. Осталось лишь «Я» необыкновенной концентрации.

Из крохотной палатки около метро громыхает «Агата Кристи», а рядом, оставив пакеты с зимним пальто, пританцовывают трое местных бомжей, один даже подпевает:
 «Потеряли свое «я»
Два военных корабля…».

Кроме шуток. Они действительно периодически пасутся около этой палатки. Только чаще всего там ставят жесткую попсу.

Не хочу погружаться в тебя.
Не хочу вникать в тебя и в твои недостатки.
Огради меня от этого. Увеличь дистанцию еще больше, чтобы не было даже соблазна схватить тебя за рукав и сказать «Привет».

Я не хочу видеть твои тени. Я не хочу ощущать дыхание твоего прошлого на своей шее. Надо обойтись без тебя.
Оставайся просто «солнечным мальчиком». Оставайся моим ангелом музыки, как и все те картонные ангелы, которых я встречала «до».
Я не хочу в тебе разочаровываться. Я не хочу ломать такую сладкую иллюзию идеального мужчины.
Разочарование будет… не смертельно, конечно. Но неприятно. Хватит с меня неприятно-стей.
Не смотри на меня. Не пиши мне. Не искушай недосказанностями, которые подбивают задать вопрос. А с ответом – врыться в твою суть еще глубже, увидеть то, чего видеть не хочется. Узнать, что ты – обман.

Мой книжный шкаф обтянут полосатой лентой, и висит табличка: «Опечатано». Никогда не возьму оттуда ни одного тома.
Ни одна книга не может рассказать мне правды.
В них – одна сплошная ложь.

***
Улицы прячутся за сигаретным  дымом и пробками. Улицы страдают от похмелья.
Приходи ко мне.
Будем охотиться за неосторожными обещаниями. Варить глинтвейн в жестяной пятилит-ровой кастрюле. Курить на лестнице. Искать круглосуточные, распугивая кошек на тепло-трассах. Гадать «любит не любит» на большой ромашке и обещать друг другу сделать то же самое на первом найденном одуванчике. Скормим стае собак упаковку сарделек.
И ночь будет у нас на разогреве.

В наших окнах – самый яркий свет.
В наших кинотеатрах – самые интересные фильмы.
В наших чашках – самый вкусный кофе.
Безумный мир приютил нас на несколько десятков лет. Мы – VIP-гости, нам все можно. Мы поем песни о любви и посвящаем стихи постаревшим парадным. Сдаем холодное и острое, меняем его на посиделки в полумрачной кухне, с гитарами и играми-в-пойми-меня. Играми, в правила которых все верят.
Мы, немного заносчивые и вредные, но в общем-то, безобидные. Верим в свою уда-чу_однажды и в признания соседей по купе.
Нам очень здорово вместе.
Мы очень неосмотрительно потерялись.
Ау… Я скучаю.

***
Слово «любовь» пора чем-то заменить. Уж больно истерлось это понятие за столько веков существования, и не несет в себе уже и половины того смысла, что должно.
Глагол «доверять» совсем уже ничего не значит. Да и кому теперь доверять?
Мне? Слишком опасно
Новостям? Слишком глупо.
Календарю? Попахивает безнадежностью.

Цветок напротив открытого окна все еще настойчиво делает вид, что растет. Причем, он достаточно убедителен. Кажется, даже сам купился на собственные актерства.

С пеной у рта доказываю случайностям и глупым людям, что я – терпеливая. Что все про-ходит. Что я плевать хотела на вашу мораль, которая прогнила уже до основания, а замену ей все никак не придумать.
Меня только один вопрос мучает. Почему мы дольше помним тех, кто нас калечил, кто нас убивал, а не тех, кто сшивал в одно целое?

На собеседовании с Жизнью я явно вне конкурса. Другой такой – не найти.

***
Мысли в моей голове - не самые правильные и не самые нужные.
Мне страшно.
И все время кажется, что  время - ни черта не лечит. Просто воспитывает силу воли. Вы-рабатывает характер.

То и дело всплывают в голове совершенно ненужные слова: "до сих пор", "почему-то", "люблю", "дорожу", "вспоминаю".
До сих пор твержу себе: "все равно - бесполезно", "никогда бы не удалось".
Только вот сама не верю.
И я не уверена в том, кто же из вас двоих – правда, а кто – очередная ложь.

Ты где-то на Урале. А вспоминать о нем оказалось не лучшей идеей.
Наверное - просто март, и просто нечем занять пустую глупую голову, где сквозняки и мешанина их стихов Блока, прозы Булгакова, песен Земфиры. Работа уже не отвлекает, вечера проходят мимо в каких-то бытовых заботах, и никаких стремлений что-то изменить. И только переступая через себя, через твои призраки, через "не важно" и "просто так", только так - двигаюсь вперед.

Мне кажется, что ты – последнее лучшее, что со мной происходит.
Это глупо, гадко, наивно, но не получается думать иначе. Я пересмотрела все фильмы, пе-речитала все возможные книги, где мог бы быть хотя бы тоненький намек на путь отступле-ния.
Б.Е.З.Н.А.Д.Е.Ж.Н.А.
Безнадежно больна. Безнадежно зациклена. И окна заклеиваю белой лентой бумажного скотча. SOS. SOS. SOS…
 
И как назло, перпендикулярно мыслям – агрессивный весенний свет, которое кидается во все окна подряд, ломится в двери. Как назло в магазины завезли оранжевые и зеленые платья из шелка и атласа, и туфельки на высоких каблуках. И вроде бы хочется глотнуть немного этого мартовского, кроличьего, безумства, раствориться в созвездии метрополитена.
Но.
Вы все знаете. Ничего нового.

***
Мужчины. Женщины. Гитары. Окна. Бокал.
На заднем плане – как бы весна с вроде бы солнцем. Между всем этим – примерно я. Пи-шу, кажется, чужие стихи, потому что свои – никогда не писала. Они рождаются где-то на месте попадания алкоголя в музыку, или наоборот: музыки в алкоголь.

Развратным напившимся вечером
Раздаю свои явки-пароли.
И под губы чужие - плечи
Подставляю, кривясь, как от боли.
 
Разрешаю ласкать свои волосы
И шептать себе пошлости на ухо.
"Наслаждайтесь" - шепчу чужим голосом,
Запирая сознание наглухо.
 
Слишком много вдруг стало поклонников:
Имена ваши знать мне не хочется.
С вами - стаей умелых любовников -
Разделю пополам одиночество.
 
Вам - на тело слетевшимся воронам -
Ни судьба моя, ни желания
Не важны. Не смущайтесь, ну, полно вам:
Лучше выпьем вина на прощание...?

Это же твои слова. Это ты засыпаешь, держа за руку женщину, чье имя так и не запомнил.
Это – твое. Такое я бы не считала даже с кофейной гущи.

Весь март – заполнен частицами. Частицами «бы». Частицами пыли и солнца. У Москвы – астма и учащенное сердцебиение. У Москвы – упадок сил, поэтому не тают больше измятые кучи снега, не рассеиваются выхлопы автобусов, не останавливаются маршрутки.
У города дрожат руки, и все чаще падают на асфальт только что купленные бутылки вина и молока. Все чаще невозможно прочитать номера телефонов на белоснежных салфетках в кафе и монетки пролетают далеко за пустые фонтаны: больше никто и никогда сюда не вернется.
Впрочем, я не верю в приметы.

Смешные смайлики в аське. Помятые страницы в паспорте и залапанные билеты на поезд. Мне все-таки удалось сбежать из этого города на немного, на самый ограниченный промежу-ток времени. Я уезжаю от себя, от тебя, твоей чертовой музыки, которая давит на оставшееся живое во мне. Сбегаю, не зная, что ты тоже  - сбегаешь. От своей же собственной музыки. И мне говорят – подтверждают! - что я пишу твои стихи. Ведь ты устал давиться ими, не успе-вать записывать. А я не верю. Потому что расстояние между нами – больше, чем между стенами станции метро «Тимирязевская».
Если бы я знала, в какой части города ты теперь живешь, каждый вечер после работы я бы раздавала у метро листовки, всматриваясь в прохожих, отбирая у них книжки про любовь, чтоб не забивали голову. А они бы потом отводили меня в милицию. И я бы читала этим мальчикам в погонах вслух стихи. Не твои и не мои, а просто – наши.
Никто же не виноват, что мы с тобой одинаковые, только в разные стороны.

-Хочется повесить на себя табличку: "Не вскрывать!". Или хотя бы: "Не облокачивать-ся"
-Не надо.
-Тогда прибью гвоздями.
-Тем более, не надо. Такая взрослая, а не знаешь, что многие люди не читают надписи на заборах...
Я узнаю себя все реже. Что бы это значило?

***
Я - невпопад. Я – не вовремя. Слишком. Рано или поздно.
А сигареты уже не спасают, и вкус у них теперь совсем не тот. Почти полная пачка - в ведро. Сегодня и завтра я не курю. Буду пить молоко, лепить из своей самой тихой тишины тайны. Придумаю для них какие-нибудь странные формы: помятый шар или кленовый лист.
Туфли на шпильках почему-то не помогают исправить осанку: только спотыкаюсь на ка-ждом светофоре.
Я прячу между рассветами твои старые письма, хранящие запах духов и – о, Боже! – отпе-чатки пальцев.

Ты завяз в своих километрах: я не умею пользоваться компасом, поэтому - прости! - не могу определить, в какую сторону отправлять вертолет МЧС. Теперь твой голос только в плеере и на записях любительской камеры. Я боюсь их пересматривать: даже ненастоящий ты можешь заставить меня влюбиться в еще какую-то деталь: в помятый воротник рубашки, незастегнутый манжет.
Какой-то страшный пластмассовый сон.
Был – и нет.
Мой – и снова где-то.
Неужели не сбылось? Неужели – опять на подоконники, в подъезды? Снова и снова пря-таться в павильонах с алкоголем, прыгать через скакалку на детской площадке вместе с первоклассницами, завешанными белыми бантами? 
Не отпускай меня. Я теперь не смогу так, как раньше. Я же теперь наркоманка. Пропащее существо, жалкое и нервное.

А солнце качается на деревянных качельках, болтает ножками. По-моему, показывает язык. И все равно его не достать, даже не привыкнуть. Ведь в пятницу опять пойдет на штурм сумасшедший снег. Он глух к мольбам. И в эту Пасху мы будем оставлять на кладбищах крашеные яйца и карамельки не нищим, а снегу. Взятку будем давать, чтоб оставил в покое.

А солнце качается на деревянных качельках, болтает ножками. Ему все равно. И на нас, и на снег, и на беспомощный многомиллионный мегаполис, состоящий из телефонных прово-дов, расставаний и расстояний. В мегаполисе где-то играет Брамс (Боже, кто и где его отко-пал?!), шелестят страницами сочинений Вольтера и пьяные голуби врезаются в памятники.
И я втыкаю в этот город, в это утро, и, несмотря на твое отсутствие, все кажется до смерти забавным. И обреченный на ночь свет, и фонари, которые забывают светить, и дворник с чупа-чупсом. А вино из горлышка бутылки голубого стекла в 7 утра – просто потому, что хочется пить, а в чайнике – только накипь.

А солнце… Солнце все то же, да.
Захватишь новое из… Где ты там сейчас?

***
У тебя – тонкие пальцы. Старая книжка, которую, наверное, перечитываешь лет с 16. За-висимость от сладкого, как от кокаина. Знаешь, от ирисок тоже можно умереть.
Ириски, по-моему, в разы опасней наркотиков.
С наркотиков люди «слезают». С ирисок – нет. Только прибавляют к ним разноцветные леденцы, изюм, взбитые сливки.
В общем, ты в опасности. А я тебя не спасу.

У меня много важных дел.
Я изнашиваю свою жизнь. До дыр, до затертостей на локтях и коленях. Чтобы с первым дождем сбросить с себя и обугленную улыбку, и непонятые строчки, и эти поведенческие штампы.
Я переписываю себя. Как всегда – красками по стеклу. Как всегда – кровью из разбитой о ступеньку коленки по белоснежным бинтам. Выкуренными сигаретами по замызганным ступеням лестничной клетки.
Я разбираюсь в людях. Перетряхиваю их. Перекладываю из одного кармана в другой их распечатанные письма. Их неудачные фотографии. Их мнения и истерики. Слушаю, записы-ваю, каталогизирую.
Я уже начала паковать сумку. Уже – в чужом городе. Опять одна. Думаю о книжке и ири-сках, которые водятся в твоей сумке в несметных количествах.

Мое собственное прошлое разрывает меня на части. Царапает лицо. Заставляет терпеть. Закусывать губу. И острые, солоноватые – с разбегу вниз, на ладони.
Меня насилует весна. Вкладывает в междустрочья новые смыслы. И заголовки на первых полосах газет приобретают иное звучание.

Первый дождь оплакал ночью замерзшую Москву.
Первый дождь расцеловал каждую улицу.
Люди все так же читают «Сто лет одиночества». Купаются в своих фантазиях. Покупают дешевые бусы из пластмассы. Ездят в электричках домой, стоя в тамбуре, закуривая крепким «Мальборо» очередное журналистское вранье.
Другие, не знающие, что есть электрички, читают Ахматову, аккуратно складывают на край стола апельсиновые корочки и наблюдают в глазок входной двери, как кошка вылизыва-ет котят перед тем, как показать их хозяевам.

Со временем начинает казаться, что каждый человеческий поступок, каждый шаг, каждый вдох – на самом деле, не имеет смысла. Что мы просто все придумали себе. Что, в общем-то, все устроено очень просто и даже наивно.

Но это только я понимаю. Ты. Кто-то еще. Единицы.
А  память кутается в красный шарф с помпонами. И утро до смешного пунктуально. Ка-зенное тепло растворяется в чашке с чаем.
Всё – повторяется.
Все – повторяются.

***
Несколько дней – наедине с другим городом. Изменяю Москве. Предаю ее, не без удо-вольствия, так же, как она хоть раз предает каждого из вас. Мне не стыдно не помнить о ней, забывать ее запах, ее песни.

Там, в городе – парки с нарциссами, мосты и бесконечные лестницы вверх, почти в небо. Целых «плюс 20», которые, кажется, никогда уже не могли со мной случиться. И я теряюсь, потому что забыла, как это.
Неужели так бывает?

Там – накаченные мышцы тротуаров, стометровые эскалаторы и почти русская речь, но как бы с акцентом. И по берегам сонной реки – россыпи цветов, как конфетти: будто новый год затянулся.
А я думала, так не бывает.

Сидя на набережной, представляю тебя таким, каким никто больше не знал. Ты почему-то один, пьешь зеленый чай. Набираешь номера телефонов, не зная, кого ищешь и зачем. А по этим номерам – занято, или мужской голос говорит, что никого, кто мог бы помочь, здесь нет. И ты меришь широкими шагами тишину комнаты, грызешь ногти, отдираешь обои над обеденным столом. А под твоим балконом – Москва увязает в апрельском снеге.
Мне казалось, именно так бывает.
А выходит – наоборот.

У меня – уже больше, чем «плюс 20», угрюмая река, шире, чем все мои фантазии, слиш-ком много солнца и цветов на клумбах. А ты – просто ты, не скучаешь и не знаешь, где я, не читаешь газет и не смотришь телевизор. И столица тебя не пугает. Ты – весь такой музыкаль-ный, в нотах, которые я не понимаю. Сыграй мне что-нибудь нежное?
А, к черту!
Обманываюсь в тебе опять. Это так неприятно.
Почему - ты есть, а я до сих пор не знаю – где и какой, все-таки?

Всю неделю я жила без метафор, рифм, только с музыкой. А теперь – такая давка в голове. Да еще эти сумерки лезут в голову, сминая самые приятные воспоминания: о чае в поезде, об утре того понедельника, о белобрысых мальчиках на Крещатике, которым я врала, что заму-жем.

Надо разорвать карандашные наброски твоих портретов, которые засели в голове, и по-стараться не задохнуться холодом.
Надо порадоваться, что у кого-то внутри – настоящая весна, и юбки короткие, и темные очки, а глаз – не видно, и это так здорово: ведь никто не догадывается, что у тебя там, внутри. И пусть этим раскрашенным девочкам нечего скрывать: все равно завидно. Скрывать пустоту гораздо проще, чем что-то более существенное.

Несколько дней – наедине с другим городом. Изменяю Москве. Предаю ее, не без удоволь-ствия, так же, как она хоть раз предает каждого из вас. Мне не стыдно не помнить о ней, забывать ее запах, ее песни. - Кто-то так уже говорил? Я так говорила. Вчера ночью. В поезде.

***
Я все еще не уверена в том, насколько снег, шагающий по улицам, - последний в этом се-зоне.
Всеми клетками кожи – ужас от поражения весны. Отпадает всякое желание улыбаться.
Как думаешь, когда появится солнце? Как тебе сегодняшний апрель?
Какой апрель? Какое солнце?
Господи, о чем вы?! Весна теперь не в моде. Весна теперь – вне закона. Цензуру прошел только северный ветер.
А ты нашептываешь мне в трубку: это пройдет. Пройдет так же, как все остальное, что те-бя мучило раньше. Просто ешь побольше шоколада. А я приеду – будем бегать по утрам, бороться с последствиями.

В метро кто-то настойчиво тыкает меня пальцем в плечо. Девушка какая-то. Спрашивает, какая будет станция. Не понимаю ее: я в наушниках и вообще – сплю. Предполагалось, что я распознаю станции по запаху?

В машине Скорой помощи на сидении рядом с водителем фельдшерица вяжет пинетки. А в салоне  мечутся врачи с капельницами, по-моему.
За ее спиной умирает человек, а она вяжет пинетки.
Символично.
Ты убеждаешь, что люди в принципе – умирают. Всегда умирали и всегда будут. И нет ничего плохого в том, чтобы в этот момент вязать пинетки или читать.

Религиозная подружка говорит, что я – бесоватая. Заставляет идти в церковь, причащать-ся, исповедоваться, каяться. Молить о прощении. Утверждает, что лишь в религии можно найти силу и спасение. Я – не против церкви. Но у меня есть пара вопросов к Богу, и пока он не напишет мне ответ, вряд ли я проникнусь смиренной красотой позолоченных образов и смущенным, наставническим голосом батюшки.

Я рассказываю тебе все это лежа на кровати, погребая себя под фантиками шоколадных конфет, закуривая тонкие сигареты с шоколадным ароматом и запивая все это кофе с шоко-ладным ароматизатором. А ты, уже прощаясь, шепчешь в трубку, что Бог все-таки есть, просто у каждого человека он – свой.

Да, Бог все-таки есть. И он только что со мной разговаривал. Обещал скоро вернуться. А еще он скучает.

***
Все, что я пишу – подстрочник к нормальной реальной жизни, которой у меня нет.
И только на бумаге да в файлах с разрешением MS Word я живу так, как хотела бы.
Сижу на подоконнике, свесив ноги в вечер. Изучаю шелковый закат. Считаю загорающие-ся звезды.
Девочка-искра. Девочка-пламя. Дерзкая, передразниваю прохожих. Не успеваю загады-вать желания, держась за пуговицу, пока мимо проезжают лимузины с лентами и куклой на капоте.
Девочка-дымка. Всматриваюсь в вязь сигаретного дыма. Вхожу в свой собственный образ. Сочиняю чужие истории. Могу придумать любую сказку. На заказ, бесплатно. Нашептать потом в телефонную трубку, утешить иллюзии.
Девочка-ночь. Каждую пятницу требую от неба очередную, обычно - августовскую, па-дающую. Невозможное, мое любимое.
Девочка-ошибка. Появилась в этом городе совсем некстати.
 
Не нужно обрывочных слов, несвязных обещаний, желтых тюльпанов и сиреневых ири-сов, конфет в радостной обертке – я не стану ближе. Не надо трогать – я разобьюсь, растаю в пламени такого скрытного и забывчивого солнца, и сразу сотрусь из памяти. Не надо давить на меня – трепетную, уютную, недостижимую, колкую, - оставьте меня на полочке своих слабостей.
Не надо мне верить: в моих словах будет лишь полпроцента правды.