Cкандал на вернисаже
Но вернемся к портретной галерее. Одновременно с местом для нового вернисажа был подобран и художник, будущий автор портретов, зарекомендовавший себя как искусный реставратор станковой живописи. Художника звали Юрием Федоровичем, выглядел он пенсионером, хотя был ещё относительно молод и крепок, его не интересовала политика, а ещё был он талантлив, но в кругах коллег его не любили, называли бессребреником за бесплатное подвижничество, ржавый раритетный «запорожец» и нескончаемые старомодные костюмы.
Безотказный Юрий Федорович, прослышав о заказе, не испугался взваленной на его плечи ответственности, не смутился колоссальным объемом предстоящего труда и не задумался над невысокой его ценой. Он, поплевав на крепкие узловатые руки с вечной краской, въевшейся в трещинки, обтер их о старомодный, замусоленный пиджак и взялся за дело, а точнее, за поиски исходного материала. Работал он всегда обстоятельно, вдумчиво и никогда не торопился. И на этот раз художник углубился в архивные и музейные фонды, и уже через некоторое время в его узловатых руках оказались печатные и рукописные материалы, составившие жизнеописания ушедших в мир иной губернаторов. Он нашел несколько пожелтевших сломанных фотографий, пару растрескавшихся прижизненных портретов, написанных маслом, описания тогдашних приемов, речей и мундиров «их превосходительств». Находки эти были бесценными.
Следующим этапом работы стали карандашные наброски портретов на картоне. Наброски являлись поиском масштаба портретов и композиций, деталей одежд и поз, разворотов головы и положений рук и предметов быта, характерных для времени жизни каждого из изображаемых деятелей.
Количество губернаторов, за исключением нынешнего, составляло число «одиннадцать». По странному стечению обстоятельств число здравствующих мужчин в семье Юрия Федоровича тоже равнялось одиннадцати. Это были сам художник, его отец, два отцовых брата, три племянника, отчим жены, брат жены и два сына художника.
Художник любил находить некую идею или закономерности, связанные с предметом его очередной живописной работы и фактами из его собственной жизни, которые, по его разумению, были не случайными, а всегда связанными с его творчеством, и свидетельствовали о предстоящей творческой удаче. Провалы в его работе не случались потому, что, как полагал художник, при написании или реставрации очередного полотна всегда находились эти самые идеи-закономерности, скрытые от чужих глаз и умов, известные только ему и ему же помогающие.
Вот и на этот раз число «одиннадцать» показалось нашему мастеру неслучайным и даже магическим. Он думал над числом, искал некую идею и рассуждал так:
- К чему бы это? И как воспользоваться числом «одиннадцать» при исполнении столь ответственного и интересного заказа?
- Быть может, нужно писать каждый портрет в течение месяца, а в последний, двенадцатый месяц, вставить картины в рамы и завершить всю работу точно за год?
- А что, если выбрать некую меру и написать портреты, кратные 11 мерам?
- А если использовать в портретах 11 цветов и никаких более оттенков?
Это были длинные рассуждения и раздумья, поиски закономерностей, не радующие пока художника. Во время рассуждений он продолжал работать над портретими, но работа, в отсутствие идеи, продвигалась медленно, и работалось без интереса.
Идея числа «одиннадцать» пришла спонтанно, как приходят в голову гениальные открытия.
- Эврика! - вскричал вдруг художник, взъерошив свои длинные волосы, густые на затылке и жидкие на лбу, отложив в сторону очередной картон с наброском очередного портрета.
- Эврика! Портреты всех губернаторов я буду писать… с моих собственных родственников, с одиннадцати мужчин - членов моей семьи! Я запечатлею их, близких мне людей!
- Эврика! - И он радостно захлопал в ладоши, стал пританцовывать, двигаясь вдоль картона с эскизами, разложенного на полу мастерской,
- Я напишу их. Я смогу в каждом портрете передать характер человека, но только не почившего когда-то губернатора, а своего, близкого мне человека, выдав его за губернатора. И ещё: галерея из одиннадцати портретов станет портретной галереей членов моей семьи и увековечит близких моему сердцу людей.
Эврика…
Сказано, сделано. После возникшей в уме художника идеи работа пошла веселее, она стала спориться и получаться. Идея сделалась его тайной, и тайна радовала и вдохновляла его, придавала ему силы и уверенности.
На ближайшем семейном обеде, собранном по случаю юбилея брата жены, наш художник Юрий Федорович попросил помощи в написании картин. Он не стал вдаваться в подробности губернаторского заказа, сказал, что взялся писать некую эпопею, для которой ему следует найти натурщиков. Сказал, что просить позировать ему больше не у кого, как только у членов семьи, потому что средств на оплату труда натурщиков у него не было, нет и не будет. А ещё он сказал, что полотно будет многоплановым, и позировать хорошо бы всем, и что ему, художнику, его дорогие родственники окажут неоценимую услугу.
Члены семьи без энтузиазма выслушали речи талантливого родственника. О таланте Юрика, или дяди Юры, как его называли домашние, ничего не знали и даже не догадывались. Зато они часто слышали о вечных долгах своего родственника, видели его ржавый «запорожец» и потому воспринимали творческие терзания и озарения художника как чудачество и не более того. А племянник художника, преуспевающий в торговом бизнесе, презирающий бедность и считающий малоимущих бездарными бездельниками, не стесняясь, называл дядю городским сумасшедшим.
Члены семьи поохали, пожурили Юрия Федоровича за хроническое тунеядство и со скрипом согласились позировать, а богатый племянник прокомментировал:
- Чем бы дитя ни тешилось, лишь бы не плакало…
Брат жены Юрия Федоровича, пребывающий в добром настроении от количества подарков и обилия выпитого спиртного, сказал:
- Попомните меня. Лет через сто нас повесят в Третьяковке, куда будут водить школьников и туристов и показывать нас, как верблюдов.
- Ну, при чем тут верблюды, - обиделся и возмутился Юрий Федорович, не умеющий долго сердиться.
Младший сын художника, любивший отца, бывавший в его мастерской и, пожалуй, единственный из всех, чувствовавший его величие и талант, сказал:
- Вот вы тут все хихикаете, а я точно знаю, что лет через сто отца будут продавать с аукциона Сотбиc и… уверяю вас, нарасхват.
Все засмеялись, рассматривая старомодные лацканы Юрия Федоровича, а он и сын встретились взглядами, и в их глазах блеснули только им одним заметные слезинки грусти.
***
Первыми потянулись позировать старички – дяди, отец художника и отчим жены. Они являлись в мастерскую по отдельности и, будто сговорившись между собой, просили промочить горло рюмочкой водки. Кто объяснял это известное желание способом побороть робость, кто способом согреться от холода в мастерской, а кто желанием забыться и спокойно позировать, не возмущаясь этим бессмысленным занятием. Художник не отказывал налить старой водочки, застоявшейся и запылившейся между рамами и подрамниками, он говорил, что и сам составит компанию, но только после работы. Старички же были непреклонны, требовали выпить до, а не после, и художнику оставалось только подчиняться. Возможно, рюмочка водки была для старичков единственным поводом явиться в мастерскую и позировать странному Юрику.
Портреты выходили достойными, манера написания академической, схожесть с натурщиками была безукоризненной, характеры самобытными и яркими. Мундиры прописывались тщательно, с лентами и медалями, соответствующими историческим временам и эпохам, с фактурой дорогого сукна, вязаными кружевами и шелковыми оборками, даже металлические пуговицы при пристальном их рассмотрении были не современные, а из того времени. Только опьяневшие от рюмок старички запечатлелись такими же на полотнах, с лукавой искоркой в глазах, со слащавым взглядом, что производило впечатление некой тайны и составляло определённую изюминку. Художник на втором плане за спиной героев написал сосуды с жидким содержимым: у кого бокал, у кого потир, а у кого фарфоровую чашку на фарфоровом блюдце, что, при пристальном изучении портрета и сопоставлении со взглядами губернаторов, выдавало некие тайные пристрастия изображенных.
Сложнее художнику работалось с молодежью. Племянники и сыновья сопротивлялись и затягивали творческий процесс, ссылаясь на занятость, издержки бизнеса и автомобильные пробки. Но, в отличие от старичков, рюмочек не требовали ни до, ни после позирования. Молодежь оставалась трезвой как стеклышко. В конце концов, молодые, будучи пристыженными и обруганными старичками, приговаривающими: «А чем мы хуже?», таки позировали, но не отрываясь от мобильных телефонов и не вынимая наушников из ушей. Что в общем-то и послужило очередной идеей портретов, написанных с молодых натурщиков.
Юные лица были состарены сединой, бородами, морщинами и усами. Один из губернаторов с лицом племянника был изображен со слуховым аппаратом, другой написан стоящим у раритетного телефона с трубкой, прижатой к уху. Художник был точен – в бытность губернатора, говорящего по телефону, аппараты уже появились и ими начинали пользоваться.
Работалось художнику непросто ещё и по причине частых звонков, исходивших от чиновников из окружения губернатора. Мастера торопили, требовали завершить написание портретов к очередному празднику. Художник, не любивший торопливости, делающий свою работу обстоятельно, был непреклонен, и на звонки он отвечал коротко:
- Работаю, но торопиться и халтурить не буду. А не нравится – ищите другого.
Слово «халтурить» охлаждало пыл и напор звонивших. Получить халтуру там хотели меньше всего. Звонившие устанавливали новый срок, приуроченный к следующему празднику. Звонки замолкали на некоторое время, но потом, перед следующим праздником, начальство напоминало о себе и торопило снова и снова.
Наконец-то процесс написания портретов был завершен, хотя истории известны факты, когда авторы в течение всей жизни возвращались к своим работам и доводили их до ума. В нашем случае дописывать портреты не представлялось возможным, они должны были быть выставлены там, куда попасть простому смертному, а Юрий Федорович причислялся к таковым, не так-то просто.
Холсты, ещё пахнущие свежим маслом, забрали у художника, увезли в багетную мастерскую, где их вставили в роскошные золоченые рамы, превосходившие по цене стоимость самих работ, а затем долго, в течение нескольких дней развешивали в беломраморном холле, рассверливая отверстия в мраморе, подгоняя картины по высоте, закрепляя золоченые таблички с именами и годами жизни их превосходительств. То, что портреты получились, можно было понять по отношению к ним рабочих, развешивающих картины. Обычно рабочий люд равнодушно относится к монтируемому материалу. Но эти портреты не просто приколачивались, как цветные картинки. Рабочие подолгу рассматривали их, потом, вспоминая о работе, ненадолго отвлекались от картин, сверлили отверстия, устанавливали крепления и снова рассматривали и рассматривали портреты, ничего не обсуждая между собой. Молчаливое созерцание живописи напоминало сыгранный потрясающий спектакль, после которого в зрительном зале воцаряется тишина, а аплодисменты звучат позже.
***
Наступил ответственный час открытия галереи. В холл для эффекта массовости согнали чиновников, сюда же пришли журналисты газет и телеканалов с видеокамерами, микрофонами и фотоаппаратами. У небольшого зимнего сада, подсвеченного неоновыми лампами, разместился скрипичный квартет. Ожидали губернатора, любившего задерживаться. Квартет исполнял мелодии Моцарта, картинная галерея была задрапирована белым полотном, а в стороне от толпы сиротливо в старомодном костюме скучал художник. Чуть поодаль от художника стояли его родственники - старички, напросившиеся на открытие вернисажа. Это были отец художника с братьями, отчим жены и её брат.
Губернатор появился с опозданием в сопровождении малочисленной свиты. Его тотчас же окружили журналисты, защелкали фотоаппаратами, засыпали глупыми вопросами, а он не стал отвечать на них, а представил молодого человека, назвал его примерным бизнесменом и отзывчивым спонсором, и поблагодарил за инвестирование открываемой сегодня галереи. Этим самым бизнесменом, к удивлению художника, оказался его преуспевающий племянник, позировавший в качестве образа предреволюционного губернатора, разговаривающего на портрете по телефону.
Под игру скрипичного квартета и жидкие аплодисменты массовки губернатор дернул за свисающий позолоченный шнурок и сорвал шелковое покрывало. Воцарилась тишина, в которой присутствующие, боясь ахнуть, рассматривали портреты, переходя от одной работы к другой. Подхалимы первыми нарушали тишину. Шепотом, но очень слышно, они начали нахваливать портреты, но особенно хвалили идею создания галереи, называя автором идеи самого губернатора. Губернатор наблюдал за происходящим со стороны, его лицо выражало явное удовольствие. Массовка же поглядывала то на картины, то на губернатора, видела его удовлетворение и продолжала нахваливать своего начальника.
Кто-то вспомнил об авторе, художнике Юрии Федоровиче. Журналисты подбежали к художнику, стали фотографировать и засыпать его глупыми вопросами об источниках вдохновения и о творческих планах, о секретах мастерства и о самых любимых работах. Какой-то журналист предложил снять автора на фоне созданных им шедевров, и художника, обалдевшего от вспышек и излишней суеты, схватили за рукава старомодного пиджака, потащили к картинам. За ним, сморкаясь в громадные носовые платки, расчесывая расческами лысины, потянулись старички-родственники, к ним же присоединился преуспевающий племянник художника, ставший спонсором галереи губернаторских портретов.
Родственники, как по команде, выстроились шеренгой, каждый под своим портретом, и стали позировать перед фотоаппаратами и камерами, будто не Юрий Федорович писал эти портреты, а они сами изобразили их. В первый момент никто ничего странного не заметил, но потом вдруг все ахнули и снова замолчали и надолго. При этом все совершали молчаливые действия. Кто-то зажмуривал глаза и открывал их вновь, удивляясь потрясающему сходству натуры и образа. Кто-то вращал головой, будто хотел избавиться от шума в ушах и снова смотрел на картины и стоящих под ними людей, в поисках отсутствующих различий. Кто-то снимал очки, протирал их платком и надевал опять. А кто-то просто по-рачьи таращил глаза, прислушивался к тишине, ожидая, что скажет сам. Паузу прервал губернатор. Он сказал:
- Ничего не понимаю…
И был прав потому, что на самом деле ничего не понимал ни в экономике, ни в сельском хозяйстве, ни в науке, ни в культуре, ни тем более в картинах, а возглавляемый им регион тихо скатывался в долговую яму. Но суть не в этом. Губернатор, не скрывая свого неудовольствия, спросил художника:
- А меня станете писать с кого? С вашей бабушки или с Бориса Моисеева?
Было непонятно, при чем здесь бабушка, и уж тем более Борис Моисеев, но вопросов задавать не стали, сказанное губернатором восприняли мудрой гиперболой.
Губернатор развернулся спиной к массовке, показывая, что потерял интерес к портретной галерее. Он уходил не попрощавшись, по-английски, размахивая при этом руками, будто отгоняя идущую за ним малочисленную свиту. Он что-то горячо говорил, но из-за его спины слышны были обрывки сказанных им фраз:
- Искусство, ити его за ногу…
Выставку на следующий же день закрыли, а в народе поползли слухи, что де губернатор заказал написать свой портрет, а на портрете он вышел похожим на шоумена Бориса Моисеева.
***
Не исключено, что после ухода с поста губернатора выставка появится вновь, но уже не в беломраморном холле главной лестницы, а в стенах музея или выставочного зала.
Поживем – увидим.
Свидетельство о публикации №209021000017