Прогулки в молчаливой толпе

Известно, что у каждого кладбища своя атмосфера, свое настроение, свой запах. Старое каирское кладбище, уже переставшее по сути таковым являться и превратившееся в зону обитания бродяг. Пыль и зной в этом месте, больше напоминающем нечто среднее между свалкой и облезлым стадионным полем, не воспринимаются так же остро и тяжело, как в других частях  этого шумного города – в сознании постоянно всплывают предупреждения о том, что находиться здесь довольно опасно. Можно прописаться навечно. Быстро и анонимно. Но любопытство и желание повыпендриваться перед самим собой, а позже -- перед слушателями, тянет за уши к этому месту, ставшему вторым домом для погребенных, вернее, погребаемых заживо самими собой и прелестями современного восточного общества людей.


Небольшое сельское кладбище в Полтавской области, таких еще много на окраинах бывших хуторов и выселок. Легкий и теплый ветер лесостепи, который может быть только здесь. Тонкий, еле уловимый запах гречихи, кукурузного поля,  спекшегося чернозема, смешивается с запахом старого дерева иссохших крестов. На этом кладбище – всего около 40 могил, почти на всех крестах (обелисков и плит практически нет) – только две фамилии. На хуторе этом и жили раньше всего два, как сейчас сказали бы, рода или клана, которые давали жизнь новым семьям, разъехавшимся впоследствии по всей стране. Вот женщина, перетерпевшая и все наши славные революции, и две мировые войны. И Сталина пережившая на несколько лет. Представьте, какими уставшими были у нее глаза…
Стоит несколько лавочек со столиками – сюда еще приезжают семьями, чтобы навестить родителей. Кладбище это может скоро пойти на слом – фермерам нужны новые площади для полей. Хотя в последние годы на этом, можно сказать, семейном кладбище, стали появляться и другие фамилии – тех, которые переехали сюда после перестройки. В разросшемся селе еще остаются  представители тех самых двух фамилий, но их еще нужно поискать – хотя нет, все и так понятно. Самые старые и покосившиеся дома и есть жилища их потомков.


Знаменитое парижское Пер-Лашез, которое у большинства наших соотечественников, заставших СССР, прочно ассоциируется с парижскими коммунарами, а не заставших – с Джимом Моррисоном. Последних – явное большинство. Соединяясь с беспечными гражданами других стран, по естественным причинам не вкусивших прелестей идеологически правильного  советского образования, они знают только про Джима Моррисона, а про коммунаров – как-то не очень. Могилу лидера The Doors даже не надо отыскивать в местном путеводителе за 2 евро -- тех, кто идет туда, заметить проще всего – неторопливой струйкой не только молодые люди с рюкзачками, но и те, кто постарше: идут, идут, идут, идут к зажатой со всех сторон плите со скромной надписью. Неподалеку дежурит полицейский патруль: официально -- чтобы скрутить возможных буянов, фактически – чтобы не мусорили.
Конечно, на этом кладбище  огромное множество других известных и, может быть, более важных для мировой цивилизации людей – список на двух страницах. Но почему-то струйку людей, до сих пор идущих к Джиму, замечаешь сразу же. Массовое помешательство, перешедшее в традицию? Возможно, возможно. Хотя… Может просто послушать The Doors? На обратном пути можно присесть на скамейку на одном из местных «перекрестков», оборудованных урнами и контейнерами для бутылок, и за неспешной сигаретой наблюдать тех, кто идет, идет, идет, идет, идет, идет… К нему. На выходе – настоящий, не открыточный Париж – «гости с юга», лавки по продаже подержанных (подержанных ли?) мобильников, продуктовые магазинчики с ценами, вдвое ниже тех, что всего в трех-четырех остановках отсюда. Музыка из окон.


Кладбище между Москвой и Долгопрудным. У главных ворот – пост охраны, но можно «договориться» и проехать прямо на кладбище на собственной машине. Причем цены умеренные. Зимой, весной и осенью – слякоть и грязь суглинка. Летом – еще жить можно, так сказать. Идя по ровным проходам в этой молчаливой толпе, помимо прочих встречаешь на обелисках довольно много 20-летних ребят в военной форме с датами смерти между 1979-88 гг, сразу несколько мест с еврейскими фамилиями, с мусульманскими полумесяцами. Пахнет мокрыми стволами берез, немного отдает пролитой водкой. И ворОны. Как же много здесь ворон, огромных, жирных, серых! Это даже не стая, тут, наверное, несколько стай. Как у Хичкока… Почему их здесь так много? Неужели они могут пропитаться скудной закуской, иногда оставляемой посетителями на могилах? Нет, этим промышляют местные бомжи.
Вороны – порождение свалки, которое находится совсем рядом с кладбищем. Свалка огромна – это гора в буквальном смысле нависает над кладбищем. Серый зловонный небоскреб в каких-то ошметках, обломках. Его видно из любой точки кладбища. Вонь ощущается практически везде. Неизвестно, как на такую высоту вообще может забраться мусоровоз. Сколько лет нужно было сваливать мусор, чтобы образовался этот Эверест? И сколько еще нужно лет, чтобы эта чудовищная масса продолжала находиться рядом с теми, к кому каждый день ездят люди со всей Москвы? И ведь с  цветами ездят, разговаривают с ними, смотрят на их лица. И сразу вспоминается Пер-Лашез -- скромный полицейский патрульчик из двух человек,  следящий, чтобы никто не оставил бутылку или бросил хотя бы один окурок.


продолжение следует…