Балет Рене Бергера

Балет - это пространство и музыка, это изысканная и сладострастная мечта, это печальная песня бескрылых лебедей. Балет – это не просто шоу, или спектакль, или танец, это стихи, выложенные буквами духовных увертюр, это – водоросли, очищающие акваторию человеческой культуры от грязных пятен и сора нашего ничтожного быта. Приди в балет победителем и, окунувшись в него с головой, уйдешь побежденным. Но этот проигрыш будет самой значительной победой над своим невежеством.
Мы шли с Рене по городу. Вдалеке над двуглавой церквушкой догорал холодный сиреневый закат. Рене был одет в кремовое пальто, в перчатках, через плечо у него была сумка. Он говорил о том, что мир слишком эгоистичен, что все думают только о себе, о своем брюхе и кошельке, что до переживаний другого человека никому нет никакого дела.
- Мне, в общем-то, наплевать на этот грязный мир. Я люблю лишь какую-то часть этого мира, - говорил Рене, - на какое-то мгновение я был ослеплен нашей независимостью. Был безумно рад, что Эстония стала свободным государством, но потом я понял, что это блеф, обман. Каждый желает одного – сожрать соседа по дому или своего сослуживца по работе. Самый большой враг для эстонца – другой эстонец. Я стал скептиком, у меня есть мой балет и мне больше ничего не нужно.
На улице было холодно. Дули ветры с Балтики. Моросил дождь. Закат превращался в коричневый сгусток ночи с осколком раненой луны. Наступала зима. Мы зашли в кафе. Звучала гитара. Было накурено и шумно. Таллиннские кофейни – это нечто уникальное и неповторимое. На входе – русский вышибало, за стойкой бармен в белой рубашке с бабочкой,
а вокруг – уставшая и тоже время веселая публика, забежавшая выпить по «стопарику», и, рассевшаяся на три часа перед, уже высохшим кофе в глиняной чашечке и полной пепельницей окурков.
- А с какой это стати надо писать обо мне? – спросил Рене.
- Мне на вас показала та женщина в розовом джемпере, - ответил я
и как-то сконфузился.
- Хм, очень странно. Она, наверное, пошутила, - продолжил мой собеседник. Потом допил кофе, посмотрел на меня печальным взглядом и произнес, - мне пора. Извините, найдите для своей статьи кого-нибудь поинтересней.
Я вытянул из пачки Рене одну сигарету:
- Можно?
- Да, конечно, курите, курите…
- Спасибо. И все-таки?
Не дождавшись ответа, через пару минут мы вышли из кафе. Пошли по ночному Таллинну. Я смотрел на мокрый асфальт, Рене – куда-то вдаль, где покачивались и кряхтели черные макушки деревьев, скрывая за собой влажную парчу тьмы улочек старого города.
- Ну, хорошо, если хотите писать, я вам запрещать не имею право, пишите. А почему вы не спросите, какая у меня фамилия? – сказал Рене и, не дождавшись ответа, добавил, - Бергер.
Так мы познакомились и договорились встретиться на следующий день. Я подкараулил танцовщика у театра, достал из кармана «Кинг Джордж» и предложил закурить.
- Сегодня у нас была долгая репетиция, - стал говорить Рене, взяв сигарету. – Я очень устал. Страшно хочу есть. Вы не возражаете, если
я буду кушать, а вы зададите мне свои вопросы?
Мы отправились к Бергеру. Он жил в двухкомнатной квартире,
недалеко от центра. Свернув с Тынисмяги, мы пошли улочками. Миновали Технику, железнодорожный мост, какой-то маленький дворик, где были детская карусель и турники. Оказались перед небольшим деревянным домом. В прихожей-кухне пахло угольными брикетами и жареным хлебом. Над
холодильником, стоявшим в углу, у окна, висела картина с изображением
голубого неба.
- Вам придется немного подождать, пока переоденусь, - сказал Бергер.
- Да, конечно, - ответил я и присел на табурет рядом со столом, - у меня много времени.
- Это хорошо, - говорил Бергер, - зато у меня время весьма ограничено. За мной заедет моя знакомая, и мы поедим смотреть стриптиз.
Там наши девчонки раздеваются. Надо составить впечатление. Говорят, что…ну ничего, сплошная порнография.
Когда ужин был готов, Рене в халате, благоухая, как майская роза, сел за стол, и, пододвинув ко мне тарелку, сказал:
- Пожалуйста, картошка с луком.
Я ел. Нервничал. Нож падал у меня из рук, вилка как-то неуверенно втыкалась в дымящуюся картофелину. Хлеб крошился над тарелкой, жареный лук пачкал брюки. Рене искоса поглядывал на мою неуклюжесть, и время от времени, отворачивался к окну, улыбаясь.
- Так, все, господин писатель…машина! – сделав несколько глотков сока, произнес он. За окном раздались сигналы автомобиля.
- Вам нужно будет сходить сначала на балет…Так. Потом что-нибудь почитать об этом…Вам какая музыка нравится? – спросил меня Бергер.
- «АББА», - ответил я.
- Тогда со вкусом у вас все в порядке. Но теперь извините, тороплюсь.
Рене уехал. Я побрел по улочкам, отыскивая троллейбусную остановку. Винил себя за то, что не смог сделать интервью с каким-то танцовщиком какого-то провинциального балета. «Пи-са-те-ль», - шептал я. Вся эта встреча выглядела смешно. Я – военный журналист. Моя профессия связана с армией и флотом. А я пишу про балет. Какая глупость. Есть десятки «спецов», разбирающихся в тонкостях этого вида искусства. Они в одну секунду смогут показать мне ничтожность моих знаний об искусстве танца. Я должен лазить по «железу», бегать с блокнотом по полям, нюхать табак соленых волн. Вот что я должен делать. А тут – балет.
- С какого фига, - говорил мне редактор, когда спрашивал над чем я сейчас работаю.
Я и сам не знал, с какого «фига». Я не был пресыщен лязгом гусениц, морской болезнью. Корабли не ходили в море, а на полигонах давно не проводили никаких учений. Балет же был тягой к чему-то светлому. Так бывает у многих в возрасте «юношеского блеска в глазах». Я пошел на спектакль. В театре шло «Преступление и наказание». Балет был просто балетом. Выбегал сумасшедший Раскольников, Сонечка аккуратно обливалась водой из тазика. Все выглядело как-то слишком гладко,
не по Достоевскому. Во втором акте режиссер постановки балета Айнар Ветроглядов ввел колокольный звон и нечистую силу, которая в виде уродливой старухи поглотила снующего по сцене Раскольникова. В этом балете, к счастью, не был задействован мой интервьюер.
Сливовая ночь висела на Ратушной площади, тискалась у Толстой Маргариты, скакала на Длинной ноге к Нигулисте, ползла по булыжникам к Девичьей башне. Вокруг двигались ночные тени. Они о чем-то перешептывались, пили свое кофе ночи на каменном крыльце ночной кофейни. Холодный ветер бил в грудь, сдувая к «Виру». Я, словно пылинка,
скатывался вдоль витрин, ларьков, подпрыгивая над яркими фантиками жевательной резинки.
Поспешил на автобус. Запрыгнул на подножку, нырнул в кресло и поплыл в свою тихую заводь ночного одиночества. Жил я в общежитии. Оно поглотило меня, как только я ткнул ключом в замочную скважину. Раздался лай «общагавской» собаки Норки. У меня из рук выпали ключи. По одну сторону двери стоял я, по другую лаяла озверевшая Норка, которая была глазами, ушами и голосом всей «общаги».
Я знал, что в моей комнате - пусто, что на полу лежит матрац, а в углу зияет черная засаленная электроплитка, на которой стоит, дурно пахнущая сковорода. Всякий раз, когда я заходил в «общагу», я говорил себе, еще пару дней и я уеду отсюда. Куда угодно, но уеду. Но проходил месяц, другой, а я все также «нажимал» на голосовые связки своей несчастной дворняжки Норки.
- Эй, ты там, молчи, псина рыжая, - крикнул я, выйдя в коридор. – Если бы ты еще и светилась, когда лаяла, тебя можно было бы использовать вместо лампочек, которые все равно здесь не горят.
Я вошел в туалет, закрыв нос рукой, и когда подошел к умывальнику, на меня что-то рухнуло. Это что-то стало зубами прокусывать мне плащ и лихорадочно рыться в моих карманах. В тусклом свете луны я видел разъяренную рожу соседа, от которого разило гнилым перегаром. Грохот в туалете не остался без внимания Норки. Стали выбегать женщины. Раздался отборный мат. Я отпихнул пьяного соседа, зашел в свою комнату. Сел на матрас, закурил. В дверь постучала женщина. Почти шепотом она попросила у меня прощение и сказала, что у ее мужа белая горячка.
- Когда у него горячка, он бросается на всех и грызет одежду. Вы уж извините, - заключила женщина. Я хлопнул дверью, щелкнул замком, уселся на матрац и вдруг рассмеялся.
Утром я мчался по городу, опаздывая на службу. Подбежал к киоску за сигаретами и увидел Рене. Захотелось поделиться впечатлениями о вчерашнем балете, но не знаю почему, начал с рассказа о соседе, о белой горячке и, когда подошел автобус, произнес:
- Я вчера ходил на балет.
- Ладно, - ответил Бергер. – Сегодня вечером я иду в гости к одной женщине, если вы не против, можем пойти вместе.
Рене улетел в «Икарусе». Вечером с Бергером мы шли по Пярну Манте к Дому Печати. Обменивались свежими анекдотами.
- Ее зовут Илона, - говорил как бы между прочим Бергер. – Ее родители уехали во Францию. Она присматривает за младшим братом в больнице.
- А что с ним?
- С ним? Не знаю. Никогда его не видел. Какая разница…
Илона жила в доме сталинской постройки. Она встретила нас в халате, напоминающим одеяние Шамаханской царицы. Она была маленького роста,
с длинными, затянутыми в хвост, каштановыми волосами. Казалось, что ее глаза, когда-то, словно нарисованные черным фломастером, теперь словно были стерты до нескольких черточек. На лице от глаз словно осталась лишь помятость и маленькие дырочки, такие же, как остаются от «стерки» на листе бумаги.
- Бог мой! Кого я вижу! – тихо произнесла Илона.
Мы вошли. Шамаханская царица с каким-то недоверием посмотрела на меня. Кинула небрежный взгляд на мой плащ, военные ботинки и очки. Ехидно улыбнулась и предложила пройти в кухню.
- Жуткое дело…,- говорила знакомая Бергера, - сколько же мы не виделись. Ты как-то даже изменился. А? Нет? Я поставлю кофе.
Илоне было двадцать три года. По-своему она была счастлива. Она была грустно восторженна, и любила нечаянно влюбляться. Она просыпалась
в двенадцать. Долго разговаривала по телефону. Но она была одинока, и поэтому, конечно, несчастна. За долгие месяцы своего одиночества она научилась не подпускать к себе людей чуждых ей по образу жизни. За плечами этой неказистой, хотя и нелишенной привлекательности, а может быть даже миленькой женщины, была какая-то странная любовь к одному венгерскому журналисту. Она встретилась с ним в Ленинграде. Ездила к нему в Будапешт. Но вернулась.
Мы сидели на кухне втроем, курили и пили кофе, скребли по дну
банки столовой ложкой.
Спустя месяц я понял, что писать о балете не мое дело. Я оставил эту затею, и ушел с головой в работу. Но однажды раздался телефонный звонок. Позвонила Илона. Она говорила о том, что была удивлена, узнав о моей профессии. Пригласила в гости. После работы, я набросил шинель, взял сигареты и немного сахара из своего офицерского пайка.
Тогда в городе не было не только сахара, но и молока и масла. За хлебом выстраивались длинные очереди и его отпускали по карточкам. Это была зима 1992 года. Первая после обретения Эстонией независимости. Я пришел и сказал, что принес сахар. Мы пили чай, говорили о Рене. Она смеялась, говорила, мол, наша жизнь напоминает восемнадцатый год: сахар кубиками, сухофрукты, очереди за хлебом.
Она восхищалась талантом Рене. Жалела его, рассказывала о перипетиях его судьбы. Но ему было наплевать. Он катался с какой-то Тиной по стрептиз-барам и ресторанам.  Слушал Ландри, индийскую музыку и Монро. Она называла его больным ребенком. Со слезами на глазах говорила о том, как была счастлива с ним. Я вышел от Илоны около восьми вечера. Вечер был в моем распоряжении. Что делать я не знал. Сел на автобус и поехал к Рене.
Бергер сидел дома у телевизора.
- Как вы не вовремя, - сказал он, - не будь вы журналистом, я бы выгнал вас. Но входите, а то напишите еще, бог знает что. …Вы не знаете к чему сняться птицы, которые склевывают зерна с поля?
Я пожал плечами. Мы кушали жареный хлеб и говорили о жизни.
- Все-таки странное дело, - говорил Бергер, разглядывая свечу, есть у нас такой Мати Мэар, называющий себя самым крупным знатоком эстонского балета. Он недавно сидел в жюри, отбирал номера для зарубежной поездки. Два номера, которые он выбрал, были мои. Но между тем, со мной даже не здоровается. Он убежден, что я не могу придумать ничего путного. Мы изменили мое имя в афишке. Он назвал эти номера самыми дерзкими и самыми…Это, впрочем, не важно. Но, если бы он узнал, что их придумал я, он не стал бы их даже смотреть.
Бергер хрустел хлебом и пил чай:
- Я израсходовал свой последний гонорар. Мне не на что купить овощей. Мать мне приносит хлеб и молоко. А мне надо питаться, как штангисту, иначе я не подниму партнершу.
- Могу ли я чем-то помочь? – Спросил я у Рене.
- Нет, вы не обязаны.
Бергер встал. Улыбнулся. Выгнул плечи. Поднял руку вверх.
- А! Пусть партнерша поднимет меня, - произнес он и опустил с размаху руку.
Каждый месяц я приносил Рене мясо, масло, крупы. Я делился с Бергером своим офицерским пайком.
- Все равно я не умею готовить. А вам стоит лучше питаться, - говорил я танцовщику.
Однажды меня разбудил ночной телефонный звонок. Это была Илона.
- Рене сломал несколько ребер, - сказала она. – Ему сделали операцию. Я только что. Об этом узнала. Мне позвонила его мама. У него был трюк. Он должен был в прыжке, на подстраховке, взлететь на высоту потолка. Но не удержался руками, выскользнул трос и он ударился грудью о боковые рампы. Этот номер он придумал сам. Сейчас ему уже лучше.
- Господи, какой ужас. Подстраховка? Трюк? Это – балет? Я не могу уловить, о чем ты говоришь.
- Да, это - его балет, - грубо ответила Илона.
- Где он? В какой больнице? Как себя чувствует? - поинтересовался я.
- Он уже – дома. Ему наложили гипс. Зайди к нему. Так принято, - ответила Илона и положила трубку.
Я оделся и пошел пешком в центр города. У дому Бергера я был, когда начало светать.
- Что ты делаешь с собой? - Произнес я, глядя на Рене, лежащего в кровати. – Какое ты имеешь право так рисковать. Тебе не жалко свою мать. Почему ты упал?
- У меня выскользнули руки.
- Как!?
- Вот так, - он развел руками и скривил лицо от боли.
- Я был на последней репетиции. Никакого трюка ты не должен был делать. Это балет, Рене, а не цирк, - начал я свои нравоучения. Тот поморщился и отвернулся. – Что это у тебя так пахнет в квартире плохо.
- Лекарства.
- Нет, гнилье какое-то…
- Пять номеров повезут в Швецию. В них должна быть изюминка. Мэар был. Если бы я не сорвался…Ах, если бы не эти… - Рене заплакал.
- Я приберу у тебя в комнате. Скажи, где тряпки. – Спросил я, не обращая внимания на слезы. Я стал ходить по комнате, открывать ящики, заглядывать в углы, и, когда я распахнул дверь в другую комнату, мурашки пробежали по моей спине. Там на полу лежало несколько десятков пакетов с мясом, рыбой, маслом. Это был мой офицерский паек, который я приносил Рене в течение полугода. Бергер складывал пакеты с продуктами в комнате, которой он не пользовался, ни разу не распаковав ни одного из них. Над горой испорченных продуктов летал рой мух.
1992, 2004 гг.