Смит-Вессон

* * *   

   
  Стоишь ты, значит, на самом краю глубокой ямы: в два роста, не меньше, покачиваешься, и вяло думаешь, что жизнь твоя вот так просто и закончилась. Руки у тебя выкручены и крепко-накрепко связаны, аж спину ломит и шею. Веревка впилась в запястья, словно разодрать их хочет, напрочь. Чувствуешь, как кожа слезла, словно со старого барабана, и капает кровушка на землю, медленно, равномерно, по капельке, по капельке…
  Во рту вкус железа, словно тебя накормили стружкой с рабочего стола старика Санчо, не иначе! Хороший старик, древний, как Голубые горы – он сам не знает, сколько ему годков, да и вокруг никто знать этого не может, такой он древний, Санчо наш. Как он там, старый дьявол? Только тебе он рассказывал о бурной своей молодости, о том, как промышлял разбоем, воровством и хулиганством всяким, о том, как товарищи его предателями стали, как порезали его темной ночью и вынесли накопленное золотишко. Только тебе он и про любовь свою неземную поведал, когда вы тихим, летним вечером сидели на покосившейся веранде его старого дома и попивали ром, смешанный с родниковой водой. И всплакнули вы оба, набравшись по самые уши, и песни потом заунывные тянули, до самого восхода, точно, так и было все. А потом, когда ты домой дополз, сеньора тебя долго по саду гоняла, понося грязными проклятьями, захлебываясь от рыданий и обиды. Ты ж потом и прощения у нее вымаливал, клялся на стареньком образе Пресвятой Девы Марии, что никогда больше, никогда так не поступишь. Сеньора прощала, будь она не ладна, и ты утопал в ее пышной, высокой груди своей небритой физиономией, дышал на нее перегаром и повторял, как сильно ее любишь. После того, как она, довольная и улыбающаяся, уходила на кухню, где гремела посудой и варила кофе, к тебе прибегали пацаны: старший, длинный, тощий, патлатый, и младший, курчавый и белобрысый, как не от тебя кровинка, и начинали расспрашивать про город, про машины, про ярмарку и цирк, который должен приехать на будущей неделе. Ты обещал им, что обязательно отведешь их на карусели и купишь леденцы – столько, сколько они смогут съесть. Пацаны смеялись, прыгали по комнате, и лишь окрик сеньоры заставлял их выбежать во двор, где уже во всю палило солнце, и воздух плавился, растекаясь на горизонте в знойное марево. Ты вставал, значит, натягивал штаны, застегивал видавший виды ремень, и тащился в кухню, где шлепал сеньору по круглой попке и с грохотом усаживался за стол, который сделал своими руками, когда вы только поженились. Помниться, тогда ты обещал сделать еще и комод, стулья и лавочку для ног, но так и не выполнил обещанного, потому что было слишком много других, более важных дел. Сеньора твоя наблюдала из-под полуприкрытых век, как ты уминаешь завтрак, прихлебывая обжигающий кофе, и покачивала головой в такт постукивающей ноге, обутой в плетеные туфли. Смачно отрыгнув, ты поднимался из-за стола, целовал сеньору в пухлые, блестящие губы и тащился на веранду, покурить и поразмыслить: садился в кресло, подаренное стариком Санчо и, закрыв глаза, блаженно затягивался самокруткой, дым которой так раздражал твою сеньору. Пацаны садились рядом с тобой, причем младший умудрялся забраться к тебе на колени и все лез, хотел попробовать покурить, а ты отмахивался от него, лениво, словно от мухи. Они опять начинали свои расспросы, и ты отвечал им, вяло, но с некоторым теплом в голосе, ощущая сердцем, что они дороги тебе, эти мальчишки. Когда приходил Эрнесто, ты звал сеньору, требовал, чтобы она приготовила вам кофе, а пацанов прогонял прочь, потому что их уши не должны были слышать ваших разговоров, разговоров серьезных, важных, из которых потом дела складывались и золотишко появлялось. Сеньора-то твоя всегда золотишко жаловала, ты все ж для нее старался, тебе то особо много в этой жизни не нужно было. Любил ты ее, хотя и шастал иногда в дом кумушки Кармелиты, забавлялся ее девочками. Бывало такое редко, но все ж бывало, однако сеньору свою ты бы ни на кого на этом свете не променял: красивая она у тебя была, высокая, крепкая, сильная; волосы у нее были длинные, густые и очень ароматные; ты часами мог обнимать ее и ласкать, вслушиваясь в ее стоны и нежный шепот. И хорошо ж было, хорошо! Сказали б тебе заново прожить жизнь, как хочешь, ты б ничего не променял, кроме вот последнего, из-за чего ты сейчас стоишь на краю ямы со связанными руками, а в спину тебе упирается холодной ствол «Смит-Вессона».
  Хороший револьвер, надежный, осечек не дает. Ты это знаешь лучше других, потому что твой он, этот револьвер, этот красивый, именной «Смит-Вессон».


12 февраля 2008