Вернисаж

Вернисаж
(мимолётное)

Начинался март. Слезливо и подавленно. Мокрый снег падал на вереницы луж, окаймлённых серым снегом, город пропитала серая мгла, все казалось смазанным, нереальным, а чавкающая неубранная дорога и мокрая понурая одежда вносили в городской пейзаж унылую отчаянность. Казалось, все совершается вопреки погоде, в преодоление колышущейся дрёмы влажного воздуха. Поочерёдно зажигались огни в домах, и россыпи бегущей иллюминации пронырливо пробивались к глазам знаками одобрения и поддержки.
В одном из бесчисленных офисов разместилась частная галерея. За строгой, в никелированной оправе, податливой дверью встречали гостей на очередной вернисаж.
Царила приглушённая атмосфера многолюдья. Солидные и важные приглашённые уже рассредоточились на группки, кое-кто сощурив близоруко глаза, старался прочитать неразборчивый автограф, затерявшийся на широком полотне соцреализма с застывшими, как в гипнозе, героями — передовиками производства и удручёнными сельскими жителями, навевавшими протест художническим впечатлениям. Хотелось, предполагая их тяжкое существование и упорную старательность самого художника, парадно салютовать их обоюдному подвигу.
В одном из двух залов галереи, в интимном уголке под мягким светом, звучали тепло и страстно пианино и скрипка.
Официально я не удостоился приглашения, но приятель, тоже художник, сказал: «Там выпить дадут. — И через паузу: — Сколько влезет», посчитав аргумент убедительным.
Разносили коньяк в пузатых прозрачных стаканчиках. Граммов по пятьдесят. Вкус коньяка был острым, обжигающим и пьянящим мгновенно. Приятель куда-то исчез. Я осмотрелся в ожидании очередной порции, снова окинув стены с нанизанными картинами, навевавшими тоску собственных мучительных поисков тем и состояний. Спрятаться от насевшей на меня тоски было некуда, если только напиться и, не прикрывая глаз, отрешиться от мира с чужой тоской и чужих неудовольствий и зависти.
Я огляделся. Незнакомые мужики задумчиво застыли в ожидании длинноногих дев с подносами, и сосредоточенные их лица склонили и меня к философской неторопливости, и я как-то обмяк, успокоился и стал подсчитывать грядущие стаканчики с приятной для меня жидкостью и их продлённость в случайном вечере.
И тут, явно некстати, меня окликнула женщина — я едва узнал хозяйку салона, новую русскую, добронравную буржуа.
Рядом стояло юное создание того очаровательного возраста, в котором протекают в мгновение ока тысячи сиятельных свечей, не давая ни на секунду умолкнуть лицу, когда при внешнем молчании слышен живой трепет говорливой души.
—Что за прелестное существо? — не удержался я, так как не подозревал о существовании дочери.
—Руслана. Пятнадцать лет, — сказала хозяйка салона.
—Школьница, — первое, что пришло на ум, утвердительно спросил я.
—Да. В Швейцарии учится, — не то чтобы гордо, а как-то обыденно ответила за неё мать.
—В Швейцарии? — удивился я, тайком посматривая на юную удачницу.
—Наверное, скучаете? — не в состоянии оторваться от дочки, спросил я маму.
—Да нет. Она же с бабушкой, — ответила мать.
«А вы-то, вы-то?» — подумал я, представляя свои тоску и нежелание расставаться с таким сокровищем, если б имел её.
Я спрашивал у Русланы про заграничные нравы, про чужой язык, она быстро, не заботясь отвечала, легко и мило, время от времени вскидывая взор в этот небольшой, густой посетителями, зал, бегло просматривая поверх голов, и было видно, как далеко уносилась она со своими собственными мирами, бродившими в ней весенними соками.
Её мать стала рассуждать о будущем культурной России, о дочери как продолжательнице меценатских традиций. Она говорила убедительно, девочка знала это наизусть и поощряла себя к слушанию, прижавшись тоненькой рассеянной рукой к хлебосольной и ответственной материнской.
А я все следил за неожиданной юной богиней, с которой ни одна из молчавших картин не соперничала, уступая во всем.
У художников, создававших бытовую советскую Россию, не имелось знаний иной действительности, где бы взор творящего смог оживить глухие завалы русской души сладкозвучным гимном блаженства и недосказанности, как у младой чужедальней Русланы.
И я почему-то вспомнил себя тридцатилетней давности, когда беспечный, подвижный от клокочущей силы совершал по праздникам жениховские вояжи в институтские общежития.
Я вбегал, не сознавая реальности, в нагретое пиршественными парами помещение и иной раз, забыв снять пальто или плащ, прислонялся к стене, едва удерживая сердце, рванувшее в гулливую толпу, страстно пробегавшее невидящим взором по невстреченным девичьим лицам. Смущённый от обилия ненужных невест, я убегал прочь от танцев, музыки в запахах вина, летучими парами протёкшими в длинные коридоры с неприкрытыми дверями из праздных комнат общежитий.
Я перебегал от одного институтского зала к другому — общежитовому, в разных концах вечернего города, гонимый самым верным призывом — будущей любовью, которая блуждала где-то, простирая зовущие руки, зазывала, подбадривала, давая страстное желание жизни в преддверие цели.
Руслана вдруг исчезла, мелькнул лазоревый подол её коротенькой юбочки и неловкие подростковые голени, не натруженные ни спортом, ни заботами, унося с собой взор, вытканный нездешним эфиром и фривольными грёзами Швейцарии, никоим образом не потревожив устоявшийся мир.
Мы существовали в разных мирах: я — из уставшей планеты прошедшего, она — из невесомой и плодовитой — будущего, но странным образом мы были похожи ощущением свободы. Она — беспечностью, я — опытом, погасившим желания.