Лишняя старуха

         Семейная чета Брундуковых садилась ужинать. Ужин предстоял с угощением, поскольку в избе находился посторонний, чего давно уже не случалось. Посторонним был лесник с дальнего села, который следовал в контору лесхоза. На пути ему предполагалась ночевка, и выпала она у Брундуковых, потому что хозяин, Федот Васильевич, работал в том же лесхозе. Об этом было сговорено еще накануне по телефону, и, естественно, Настасья Федоровна Брундукова постаралась не ударить в грязь лицом. На стол были выставлены маринованные белые грибки, разделанная чехонь домашнего копчения, по тарелкам разлита душистая уха из наисвежайшего судака, а почетное место заняла запотевшая бутылка водки.

         С непривычки разморенный дорогой, гость, попав в уют избы и очутившись за богатым столом, окунулся в полудрему. Как из-под воды к нему доходили чертыхания Федота Васильевича, неловкими пальцами пытавшегося сдернуть шляпку с бутылки. В оранжевой мути, выплеснутой абажуром, медленно плавали телеса Настасьи Федоровны.

        -Эй, где ты там пропала, жрать-то будешь, ай нет? - вдруг крикнула   голосом старшины сверхсрочной службы.

        От неожиданности гость очнулся и нечаянно смахнул с колен жирного кота. Откуда-то бесшумной тенью взялась сухонькая старушка, молча притулилась к углу стола, робко взглянула на незнакомца и не произнесла ни звука на его  приветствие.

        -Она язык потеряла. Только и помнит молитвы. Не обращайте на нее никакого внимания, Анатолий Игнатьевич. Оглупела совсем, ровно пенек осиновый, - с этими словами Настасья Федоровна брызнула в алюминиевую миску старушке половник ушицы. Кусок судака, зацепленный некстати, она вернула в кастрюлю.

       -Ну, со знакомством. Дай Бог, не в последний раз. И мне, глядишь, доведется побывать в ваших краях. Помогать должны друг дружке, как же! У нас завсегда такой порядок. Ты хучь и новый человек, а привыкай, Анатолий Игнатыч. Непременно! - под этот тост Федота Васильевича согласно опрокинулись три стопки. При молчании поглощалась уха.

        Анатолия Игнатьевича охватило полное блаженство. Аппетитное звяканье ложек, размеренный перестук ходиков, тепло очага и гостеприимство хозяев - все настраивало на благодушный лад. Лишь старуха нелепым видом портила общую гармонию. В зеленой вязаной кофте, болтавшейся как на бельевом сушиле, в выгоревшем коричневом платье с грязными пятнами,  в дырявых непарных чулках она выглядела обыкновенной нищенкой, случайно попавшей за господский стол. Торопливо вычерпав из плошки подаяние, она слила последние капли в ложку, и, тщательно облизав ее, тупо глянула на Настасью Федоровну.

          -Что, неуж мало показалось? И есть-то - комар на заборе сушеный, а молотит, аккурат, конь ломовой. Летит, как в прорву. Ладно уж, сиди, жди. Сейчас до картошки дойдет.

          Настасья Федоровна, раскрасневшись и ожив от водки, косвенно посмотрела на гостя, оставив старушку сидеть со смиренно сложенными руками.

         -Вот навязалась на шею нам, прости, Владыка небесный, - нашла нужным объяснить она гостю свою суровость. - Прям, не знаем, как и отделаться от нее. Взяли жернов в дорогу. В дом престарелых определить бы, да никак не могу до конца дело довесть.

         -А что, она не родственница ваша?

         -Какой там - родственница!  Пришлая она. Раньше в разуме была, сказывала, откуда и кто она, да я позабыла. Дом у ей погорел, вот и пошла по миру. Как ей заявиться, у нас с Федотом дети на подходе к школе были, Витюша и Дарьюшка. Мы обои на работе с утра до ночи. Дай, думаю, пущай бабка за ими приглядит. Она и приглядывала. А сейчас ребятки в интернате на пятидневке. Тогда-то они маленькие были, одних оставить дома никак нельзя.

         -Может, у нее дети есть, разыскивают, поди.

         -А кто ж ее знает? Может, и есть кто из близких. Как узнать? Документы ейные при пожаре пропали. Мы ее Марфуткой кличем, а никоторому не ведомо, как настояще звать… Эвон, буркалы лупит! Понимает, об ком речь.

        -И не то жалко, Игнатыч, - продолжала хозяйка, выхватив из печки горячий чугунок и раскладывая по тарелкам тушеную картошку со шкварками, - что шибко объедает нас. Обидно, зачем задарма кормить чужого человека. Да и опасно оставлять без глаза. Ведь забудет утюг выключить или чего там - далеко ли до греха!? А по ночам, когда свет на деревне вырубают, наладилась жечь свечу: ей, вишь ли, зудит, молиться надо. Как же! Нужны ее молитвы кому-то! Уронит с дуру свою свечу - ступайте люди добрые подаяние просить.

        -А пенсия велика ли у нее? - спросил Анатолий Игнатьевич, вяло ковыряясь в тарелке. Почему-то пропал аппетит.
 
        -Какая пензия! Ей бы ранее, как в уме ходила, выхлопотать. Теперь чего уж! Кто ей без документов пензию даст? Ходила я, спрашивала. Смеются. Говорят, как знать, может, ей тридцать лет, может, сорок - не достигла  возрастом. А, может, ей наоборот положена особая пензия как герою труда или там большому начальству. Да чего мы все о ней? Много чести! Сам-то ты откуда будешь?

        -В деревне вырос. Из соседней, Ярославской, области я. Да только давненько не бывал на родине.
 
        -Чего так?

        -Так уж вышло. То армия, то по вербовке отъехал, то, да се…

        -К нам-то как попал? Надолго ли?

        -Кажись, теперь уж по гроб жизни. Познакомились вот с Нюрой по переписке, приехал я, поженились. Хозяйство свое, дом опять же - куда уезжать? Да я тоже не с пустыми руками к ней свалился. Было накоплено кое-что. Так что живем помаленьку. Плохо, у вас в лесхозе заработки никудышные. Больно не разбежишься, а так ничего. Ладно, поживем, увидим.

        Он говорил, а перед ним  почему-то  мелькали картины далекого детства. Хилая изба, утонувшая в крапиве, перед оградой - старая ветла с изогнутым стволом, зовущий голос матери:

        -Толька-а, Толька-а! Куда убег, пострел? Иди в избу, щи стынут.

        Оборвана связь с родиной. Последнюю весточку получил несколько лет назад от брата, что служит на Северном флоте. Сообщалось,  встретил он однажды земляка и узнал, что, оказывается, их деревня заброшена, и никто в ней не живет. А главное, мать не весть когда похоронена.

         Самому брату тоже некогда было навещать могилы предков: все в походах, а выдастся отпуск - с семьей на юга, отогреться от северной стужи.

         Легли спать. Затихло в доме Брундуковых. Анатолий Игнатьевич долго ворочался: что-то взбудоражило память. Перед мысленным взором всплыло смеющееся лицо матери:
                Заинька мой беленький,
                Заинька мой серенький,
                Заинька, попляши,
                Заинька, поскачи!
         Так она дразнила его, когда он приставал с какой-нибудь нелепой просьбой. Доведет этой песенкой ребенка до слез, потом прижмет к себе крепко-крепко и сама всплакнет: "Да где ж я тебе, деточка, возьму такой паровозик? У нас и денежек таких нет. Вот погоди, ужотко барашка сдадим в сельпо, я тебе пряничка куплю. Тульского! Он большой-пребольшой, сладкий. Медовый!"

         Вот как бывает! Вырастила мать двух оболтусов, поставила на ноги, без отца, без посторонней помощи, а они не то, чтобы спасибо сказать, а разлетелись молча в разные стороны и хоть бы разок тряхнулись: а жива ли старая, каково ей?
 
         Анатолий Игнатьевич встал. Надо было выйти во двор, остыть, перекурить. У входной двери поперек пересекала пол тусклая полоска света. Ступив на нее, он увидел прореху в ширме, которая выкраивала крохотную каморку из просторной комнаты. В каморке горела свеча. Она выхватывала из мрака узкий топчан, забросанный разноцветным тряпьем, икону, стоящую на табуретке и темную фигуру, склоненную в молитве.
 
         -Господи, прости их, грешных, - слышался тихий шепот.

         Эта фигура с мягким покатом плеч казалась до боли знакомой. Анатолий Игнатьевич замер, не в силах отвести глаз.

        -Мама! - невольно вырвалось у него.

        Старуха быстро обернулась, вскинула защитно руки, испуганно зачастила:

        -Свят, свят, свят…

        -Извините, - пролепетал Анатолий Игнатьевич и вышел на свежий воздух. Долго не мог прикурить: спички ломались.

        Утром перед уходом на работу во время завтрака Настасья Федоровна внушала старухе:

        -Смотри, Марфутка! У скотины на дворе целую неделю навоз неубранный лежит. Сама могла бы догадаться, все подсказать ей надо. Пол сегодня помой, занавески на окнах смени: мухами засижены, стыдно перед людьми. Да не забудь дрова в сарай перетаскать. И не вздумай телевизор включать или утюг.

        -Да я пробки вывернул, не включит, - вмешался Федот Васильевич.

        -Это хорошо, коль вывернул. От этой дуры так и жди какого греха. Только не догляди.

        -Вот хоть она и дура дурой, но по хозяйству еще чего-то соображает, - обратилась хозяйка к Анатолию Игнатьевичу. - А без дела сиднем сидеть ей только во вред. Пусть немного пошевелится. Да, еще, слышь, Марфутка! Половики все на волю вытащи и выбей их как следует. Чтоб ни пылинки в них не осталось. Приду, проверю.
 
         Марфутка сидела молча, уткнувшись в чашку жидкого чая. В лице не отражалось никаких эмоций, никаких мыслей. Анатолий Игнатьевич пристально вглядывался в ее лицо, старался представить, как бы выглядела мать после столь долгой разлуки. Нет, конечно, это не она. Померещилось вчера с устатку. У матери была забавная родинка на лбу. У этой старухи родинки нет. Слава Богу! На душе легче.