12. голубок из сантьяго

Когда я подошел к ресторану, туда уже не пускали.

   - Закрываемся, закрываемся, - говорил всем швейцар, приотворяя ровно настолько, чтобы выпроводить накачавшихся, насосавшихся под завязку гостей, успевая при том, как заговорщик, сказать «до свиданьица» и цапнуть из вальяжной руки свой жалкий рублишко, и тут же отпихнуться, отбиться от назойливых не пропущенных. - Да пошел ты! Я же сказал – закрываемся!..

   - Ну, дядя Ваня! Я тебе этого не прощу! Ты не видишь, что ли, кто с тобой говорит?! – помятый, курчавый, с налитыми уже где-то глазами совал удостоверение, где было золотым тиснением пропечатано: «Специальный корреспондент».
   - А мне по фую! – крикнул сквозь щель дядя Ваня и хлопнул металлической дверью, своим орудием производства так, что чуть не отрубил пальцы корреспонденту.

   - Ну, скажи не гад? – обратился ко мне этот смрадный тип… с засаленной кожей, загрязнившейся или смуглой, похожий на поэта Пушкина. – Не засаленной кожей, но довольно выпуклыми глазами и натуральной завивкой волос. Да и явственной линией губ. Да и разлетом ноздрей…

     Я заметил, что он был в затертом костюме, который торчал из под расстегнутой, тоже не новой, нейлоновой,  куртки. И в свернутом набок галстуке…
   - Ну, ты у меня запоешь! – пригрозил он швейцару, ходившему козырем за стеклом, на манер придурковатого генерала.

   – Ну не гад, а? – и еще раз взглянув на меня, протянул для знакомства руку. – Евгений… Вот такие у нас тут провинциальные страсти, старик. Что делать-то будем? Бутылку хотя бы взять… Выпить нам тут, видно уже не светит?..

     И опять стукнул ботинком в дверь, прокричал, впрочем, уже несколько вяло:
   - Открывай! Слышишь, эй ты там, обитатель террариума?!.. Или зови сюда менструатора!..  - а мне пояснил, - администратор-то у них баба, значит пусть и зовут  менструатора…

   - Ты, кореш, не больно шуми, - сказал один мрачный тип из окружавшей нас публики. – Этот, в лампасах, он сейчас или запустит, или сам бутылки начнет выносить, пусть народ схлынет немного…
   - Ты не ори, - подтвердили сурово, легашей нам тут тока еще не хватало…

     И правда, легка на помине, подъехала ментовозка. И подошел полноватый мент. Такой на вид добрый, радушный, просто домашний. На затылке фуражка…
   - Ну что, мужики, в горле пересохло, пьяных нет?
      Народ расступился, привратник открыл, блюститель прошел.

   - Дядя, Ваня, - обратился Евгений в обстановке правопорядка и настороженной тишины, - у жены день рождения, я только в буфет, вина возьму, не хватило, понимаешь?..
   - Проходи.
   - Он тоже со мной, - потянул меня за рукав Евгений.
   - Не, нельзя!.. Ну ладно, - сжалился вдруг дядя Ваня, потому что принял от меня комок трех рублей. – Осади! А ну осади! – заорал он навалившейся сзади толпе…

     Мы погрузились в тепло (я даже сомлел) и в запахи, где мешались прогорклое масло и мясные котлеты, и винегреты, и дым коромыслом, и алкоголь. Не в меру полные женщины в облегающих и блестящих с люрексом платьях. И молоденькие крашеные шалавы спускались по лестнице, направляясь, кажется в туалет, пересмеивались.
   - Эй, на лестнице, не курите! – крикнул швейцар.

     Здесь все было так, будто бы нет и не будет никакого закрытия, а все еще впереди: и беседы, и анекдоты, и спичи, и танцы: ощущение груди на груди, вздутого русского живота, и немного пота, и много парфюма – все знакомо-перезнакомо, «а конец всего этого действа, - подумал я, - что наступит не далее, как через пару минут, будет похож на последний день Помпеи, когда все падает и покрывается пеплом, рушится придуманный было мир. И снова склоки и неуют, и отнюдь не райские холодные будни  города Н… Евгений, видно, тоже уловил тот дымок из Везувия, что вот-вот, начнут ходить и предупреждать, как детей, мол, пора заканчивать игру, потом начнут по-хамски орать, мигать светом и сеять мрак…

  - Слушай, нам тут ловить особенно нечего, - сказал он, -  пойдем-ка лучше к буфету, там нам нальют. У меня буфетчицы все знакомые…
   - Клава, привет! – крикнул он официантке раскрашенной под клоуна, которая несла, полусогнувшись, поднос к своему сервизному столику. Она даже не буркнула ни слова в ответ, глаза ее сурово шныряли: «Где еще не допито?» И уже, благополучно достигнув места, оглядываясь, она сливала остатки водки в одну посудину из бутылок и рюмок…

   - Муза Абрамовна, наше почтение!
   - А, Женечка… я тебя вчера во сне видала…
     Муза Абрамовна, женщина с усиками и фигурой, что вдоль, что поперек, налила нам по стакану вина и дала по конфетке, и еще Евгений взял с собой три бутылки, кажется, того же портвейна…
   - Водка уже не лезет, - сказал он, отрыгивая.

     Когда мы еще направлялись к служебной двери, к буфету, я заметил, что швейцар дядя Ваня пристроился за столом посетителей, его угощают, он поднимает, приветствуя, рюмку, как бы говоря, а может и говорил «на здоровье», или «ну, будем»…

   - Ты нормальный мужик, - сказал Евгений, - потому что, наверное, приезжий… Ты где остановился?.. В гостинице? Я там тоже рядом живу. Вот здесь горком, вот здесь гостиница, а мой дом с другой стороны, за трамвайными рельсами… Ты чем занимаешься?.. Пишешь? Пошли ко мне, выпьем… я тебе почитаю стихи, если ты, конечно, не чужд серьезной литературы… Ну ладно, не морщись, не иронизируй, я и сам ненавижу, когда так говорят… Ты не представляешь, старик, как достают графоманы!.. Ведь никто, никто ни хрена не понимает… Выпьем, старик… Налейте нам еще по стакану, Муза Абрамовна… Знаешь, «когда гений садится писать стихи… сто талантов садятся писать стихи… миллион влюбленных юнцов садятся писать стихи»… - помнишь, кто написал? Слабо? Ну ладно, идем…

     В зале уже не было никого. Только дядя Ваня стоял у стола в недоумении с полной рюмкой. Он не знал с кем ему выпить, кого поприветствовать, нас же он не заметил, и тогда он поднял ту рюмку характерным и плавным жестом торжественно над головой, и выпил как бы со всем рестораном…

     Опять была улица, темная, провинциальная.
   - А это что за фуйня?! – воскликнул Женя, глядя на машину марки «Москвич», на которой было написано «корреспондентская». – Дак, это же я на ней и приехал! Представляешь, старик, я совсем офуел… Садись, поехали!.. Подожди… щас… подожди… А, вот они, ключики, вот они, родимые!.. Удивительно, что нашел, - приговаривал он, заводя машину, - положил-то я их в самый дырявый карман… Если у тебя права есть, могу оформить тебя шофером, будешь меня возить… Этот дядя Ваня, ты видел, как он выпил со всем рестораном, как бы с образом ресторана? Эту тему, старик, было бы время, я бы развил – дядя Ваня, как языческий жрец, а ресторан – это храм, там возжигают курения и фимиамы, и приносят жертвы, а над всем этим реет порочный и пожирающий души дух…

     Дядя Ваня прославился тем, что работал по совместительству в бане… Походит, походит по фойе в аксельбантах, и вдруг в интервале китель на вешалку определит, фуфайку накинет вместо него, и бегом задворками в кочегарку… И раз! Раз!Раз! – совковой лопатой уже добавляет в печь уголек. И там у него была заветная щель в женское отделение, прямо в парную, куда он очень любил подглядывать, и у которой (у щели)местные бабы его в конце концов и застали… А теперь он совмещает на кладбище, читает надгробные речи, вышибает за деньги слезу…

     Да что ты говоришь, какое там красноречие?! Не нужно тут красноречие, главное метод и наработка, как у наших писателей, квасных патриотов, у почвенников, если читал: разные «коченки-сеголетки» и «пчела-медосборщица», и «вишняки»… короче, «старик Ромуальдыч понюхал свою портянку и аж заколдобился»… И у дяди Вани тоже есть метод. Он сначала всегда узнает, чем любил заниматься покойный, особенно важно здесь увлечение, хобби, и если, скажем, рыбалкой, то он восклицает: «И не ходить тебе боле на реку, на озеро, на пруды! Не ловить тебе боле линей, окуней, плотву, карасей»… Или, если грибник, то: «Не ходить тебе, наш незабвенный Семеныч, по грибы, да по ягоды, не носить домой боровики с сыроежками»… Ой, комедия, старик, здесь можно стебаться над всем и над вся, материала здесь столько, что я в нем просто тону, я просто уже утонул…

     Дверь открыло белобрысое белесое существо в драном халатике.
   - Жена, – пояснил Евгений и, заметив мой кислый взгляд, почему-то добавил, - я бы посмотрел на тебя, если бы ты родил трех охламонов, да еще каждый раз кесарево.
   - Она что, недавно родила?
   - Да нет, она так просто ходит… Ну, как бы немощная… Ну, старик, ты мне нравишься! Все больше и больше… Слушай, не надо снимать ботинки, фуй с ним – уберет, а то потом, в бардаке, не найдешь, давай шлепай на кухню… Давай сюда!..

   - А-а! – доносилось с кухни, - ты еще здесь?!
     На кухне я увидел кругленького бровастого еврейчика, к которому домогался Евгений.
   - Тебя только за смертью посылать, - сказал еврейчик.
   - Это Суслик, такая фамилия. На первый взгляд, ну, или на слух, может быть, и смешная, но если бы ты жил в нашем городе, - говорил Евгений, разливая вино, - ты бы знал, кто его папа, кто такой папа-Суслик, и что это оченно не смешно. Он заведует торговой базой. Он здесь Крестный Отец.
   - Ну, ты скажешь тоже, Крестный Отец, не слушайте его. Мы не познакомились, меня зовут Саша…

   - Танька! – крикнул в коридор Евгений. – Тебе наливать?!
   - Да тише ты, - появилась белесая, - они только уснули. Ну, давай полстакана…
   - Так что… - попытался настроиться на деловой тон Александр, - если надумаешь брать мебель, то… сам понимаешь…
   - Ты лучше признайся, тискал тут без меня мою бабу?!
   - Дурак ты, Евгений!..

   - А ну признавайся! Ахтунг! Айн, цвай, драй!.. Стой там, не двигайся! – Евгений метнул в Суслика кухонный нож… и нож вонзился в подоконник совсем рядом с ним. Надо сказать, что Суслик не испугался: или был такой смелый, или не успел, или привык к подобного рода выходкам.
   - Ладно… что с тебя возьмешь… пить меньше надо, - его голос доносился из коридора.

   - Вали, вали… - отвечал Евгений, заглатывая стакан темного вина и обливая себе лицо и рубашку, слишком выразительно морщась и наигранно громко кряхтя, вытираясь, тоже как бы для зрителя, рукавом. -  Давай лучше о чем-нибудь приятном, на хер нам нужна проза жизни!.. Так ты говоришь, старик, что ты тоже пишешь стихи? Почитай что-нибудь…

   - У меня нет стихов, - сказал я.
   - Ну, как же? Ты же сказал, что ты пишешь… Ну ладно, я тебе сам почитаю…
     И он стал читать из Франсуа Вийона.

   - Ты знаешь это откуда?.. Вийон! Правильно, старик! А почему ты знаешь? Здесь же никто, в этом Засранске, не знает Вийона… А ты знаешь, когда он первый раз прочитал эти стихи? Его же везли на казнь, старик, мимо замка Блуа, а там как раз поэтические состязания. Ну, герцог знал, что Вийон тоже пишет стихи и дал ему шанс. И тот победил, понял? И его отпустили… «От жажды умираю над ручьем»… А ты знаешь, что он был вор и убийца, и вообще плевал на закон?.. Потому что он был настоящий поэт!.. Ну, давай за Вийона!.. м-м-м, - он чуть не подавился портвейном, потому что увидел на подоконнике журнал, и кинулся туда. Нашел страницу, резко раскрыл, и с пафосом прочитал:
   - Голубь из Сантьяго!
     И он стал орать некие вирши…

   - Можно потише, Женя? – вышла жена, белесый его аксолотль.
   - Сука! – последовал ответ. – Сколько раз, падла, я тебе говорил: когда у меня гости, вообще не являйся! Не заходи в помещение! Не замай, проститутка! – крикнул ей вслед, и туда же отправил журнал, который, пока летел, яростно трепетал голубиными крыльями… Пока не ударился о косяк.

   - Ладно, - сказал Евгений, - пошли ко мне в кабинет… Давай я тебе покажу квартиру… Это, как видишь, все называется «корреспондентский пункт». Вон в той комнате дрыхнут мои птенцы, вон там спальня, тут гостиная и склад всякого барахла, в ванну лучше не заходить – в ней развал грязной одежды… Пошли в кабинет…

     В кабинете стоял телетайп, были раскиданы листы сообщений, письменный стол, на стене фотографии: Евгений у камня «Европа-Азия», Евгений с певичкой: «Жене от Аллы»… Евгений сует под нос микрофон Горбачеву, Евгений на совещании армейских чинов и каких-то деятелей от искусства, Евгений и Тарковский во время съемок какого-то эпизода, Евгений и Высоцкий в обнимку, на переднем плане напитки, закуски; Евгений с хоккеистами и по краям автографы, Евгений с пограничниками и языкастым барбосом. И везде он в одной и той же рубашке, и в одном и том же, в косую полоску, галстуке…

   - Я же еще книжонку издал, - сказал Евгений, - про… про… про… граничников… Смотри: «Евгений Каплин. Стихи»… Ну, извини, старик, про что тогда можно было – про то и издал…

     В его руках оказалась бутылка вина,  и он стал бить донышком этой бутылки о стену, пытаясь, видимо, таким лихим способом выбить пробку…
   - Сейчас мы ее откроем..
   - Постой… - начал я, - ты так ее!..

     Но было поздно, потому что она разбилась прямо в руке спецкора Евгения. Несколько осколков впилось в мясо, пальцами он сжимал горлышко – собственно все, что от бутылки осталось – кровь текла на рукав его видавшей виды рубахи…

   - Во! – сказал Евгений, и скорчил удивленную рожу, - смотри! – он растопырил пальцы и вытянул руку вперед, как бы любуясь. – Отличный ракурс – вот был бы снимок!
     Кровь капала сильно.
   - Сейчас отобью телеграмму главврачу Фраерману…

     И уж было направился к телетайпу, но передумал… видно, сообразил, что он, мягко говоря, пьяноват… Здоровой рукой он открыл ящик письменного стола, где лежали связки индивидуальных пакетов, попросил перевязать ему руку…

   - Видишь, старик, у нас же здесь все предусмотрено. У меня, вон в том шкафу, и противогазы имеются, и бронежилеты, на случай волнений, или даже войны…
      Потом он стал делать вид, что ноет, хотя сам по-настоящему, хныкал и ныл:
   - А там не осталось стекла-а?.. А если там осталось стекло-о?.. Ты, когда обрабатывал риванолом, ты внимательно посмотрел?..  Стой, кончай перевязку!.. Стихи!

     И он отскочил назад, и вскинул картинно руку в бинтах…
     Стихи его я не помню, да и надо ли было запоминать? Не думаю даже, что я их внимательно слушал, потому что из первых же строк было ясно, что это просто неплохо сработанные стихи, там были точные и неточные рифмы, и он их очень правильно интересно перемежал, и были аллитерации, и необычные образы, и то, что так любят находить критики и филологи – так называемый «перенос смысла», «анжанбеман», может быть, даже Евгений, как его тезка, автор «Голубя из Сантьяго»* прочел в молодости книжку по стихосложению, и приобрел кое-какие понятия, но главное, приобрел уверенность, что занятие это не столь уж и сложное, и значит - о,кей, можно, значит, катать… И смрадно дыша мне в лицо, он, наконец, произнес то ключевое слово, которое как нельзя лучше выражало его общее состояние и все объясняло: и его пьянство, и засаленность кожи, и оскорбления в адрес жены, и то было заключительное слово его стихов, и он произнес его веско, по буквам, и каждая буква была весом с пудовую гирю, и он потрясал рукой, и он обводил ошалевшим взором всю комнату-кабинет с кучами телетайпной дырчатой ленты и листов-сообщений со всех концов необъятной страны, а через агентство московское, и из других, сопредельных, или даже вовсе далеких стран, и слово то было очень понятное и простое:  о  д  и  н  о  ч  е  с  т  в  о.

   - Часы, куда-то запропастились, - сказал он вдруг, озираясь… У тебя нет часов?
   - Есть, но я, видимо, так спешил, что оставил их в номере…
   - Сейчас узнаем время, - он включил телетайп, затем поработал клавишами. Все устройство заверещало, забулькало, утробно зарокотало, на секунду затихло, и вот застукало молоточками, выдало печатными буквами: « Московское время: три часа, сорок девять минут».

   - Да-а, однако, - несколько удивился Евгений, - а ты здесь какими судьбами? В творческую командировку, что ли, послали?
   - Можно сказать и так… а если честно, то у меня здесь женщина.
   - Так сразу бы и сказал, а то виляет чего-то… И ты снял номер в гостинице, и поджидаешь ее, как паук в тенетах, а как появится, то сразу набросишься - и ну ее мять, ну топтать, и будешь пить и пить ее женский оргазм, ее нежные соки… А у нее, конечно, есть дети и муж, который лопух лопухом, какой-нибудь офицер?
   - Есть дочка и муж, и он военный, замполит, капитан...

   - Вот видишь, как я попал – хотя это не трудно, у нас тут много ратных людей. Он, наверное, любит вкусно поесть, любит выпить с друзьями, и, может быть, даже мыслит себя семейным, но если чего подвернется, то и не прочь поразвлечься на стороне, часто бывает в отъездах… И у тебя тоже жена и дети, но ты неудовлетворен?
   - У меня есть ребенок, сын, - сказал я, - и… жена, была. Я с ней, можно сказать, развелся, точнее нас все разводят и разводят, какие-то судьи попались дурные…

   - Потому что не видят веской причины. К тому же, ребенок… Зачем, думают, так сразу рушить семью?.. А если в двух словах, то конкретно случилось что?
   - Если в двух словах, то спуталась она с кегебешником.
   - Ну, знаешь, старик – всякое в жизни бывает. Она, может быть, и  не знала, или не придавала значения, ее поразили, может быть, данные?.. И еще любопытство…

   - Я понимаю, но мне было весьма неприятно… Я там ломаюсь, в Сибири, пытаюсь для семьи заработать, а пока я там… искусанный комарами… он тут шляется по моей квартире, где мои рукописи, бумаги…
   - Да на хрена ему нужны были твои бумажки, ему нужна была задница твоей бывшей жены!.. И ты тоже, такой весь из себя святой-святой, ты ей, что ли, не изменял еще до того? Да было, признайся, было?!

   - Было, Евгений, и даже не один раз, и даже в Сибири было, с одной геологиней. У нее был иконный лик, и я любил смотреть ей в глаза, когда они близко-близко. И она любила смотреть в мои, и так мы лежали всю ночь напролет, и при свете свечей и сполохах раскаленной печурки смотрели друг другу в глаза, и не хотели ни о чем говорить, а рация сообщала, что ее бородатый и вконец одичавший геолог-муж в сопровождении каравана оленей идет, с карабином, на базу, и будет вот-вот… И когда я стал настаивать на разводе, я отдавал себе отчет в том, что, возможно, я просто пользуюсь случаем, и еще пижоню перед собой: смотрите, как не совпали позиции, и как замешалась идеология… и что, возможно, я давно ждал предлога, и такого, чтобы ее уже никогда не простить, потому что физическую близость я бы, пожалуй, простил… И еще я, наверное, ждал, чтобы этот предлог исходил от нее, потому что сам не хотел быть причиной развода, возможной причиной чьих-то, пускай и заслуженных, но все же страданий…

     Но главное было, все-таки, в том, что она мечтала, чтобы я забыл свою писанину, свои изыскания, навсегда, потому что, по ее мнению, это только мешало и не приносило никакой практической пользы. И когда все это случилось, когда все проявилось и прятаться было уже не нужно, она даже ставила того мужика мне в пример – вон, сколько он получает, он стабильный, он работает «от и до». И он, между прочим, тоже пишет «романы» - это он ей как будто бы говорил, что ему на работе приходится много писать и выдумывать, так что у него выходят «прямо романы", и когда я кричал, что это доносы! доносы! – Она возражала, что это работа, что он в системе, и уже с его слов поясняла, что эта «работа необходимая», потому что «понимаешь ли, на этом свете еще ох, как много дерьма»… - Это им говорится так доверительно, и как бы после глубоких раздумий, и убежденным приятным мужским баритоном (и она, положив головку на его широкую грудь во все свои ушки  внимает), и далее он мысль свою развивает: « Мы никогда не придем к лучшей жизни, если будем спокойно на  все это смотреть»… Он в системе, он говорит «мы»…

   - А эта новая твоя женщина, неужели она понимает тебя? Ты ей читаешь свои черновые записки, посвящаешь ее в идеи, делишься сокровенным?.. Можешь не отвечать, потому что, скорее всего, это не так. У тебя был уже горький опыт, и ты уже не такой наивный. Она нужна тебе просто, как женщина, и более ничего… И ей тоже не нужны твои терзания, у нее хватает своих… Старик, да они все одинаковые! Я потому и не развожусь со своей, что знаю – будет, в принципе, тоже самое, особенно, когда пойдут дети, а  я  люблю детей, они у меня просто ангелы. Она не умеет их толком воспитывать, и много чего она не умеет, но она им отдала всю свою красоту, я перед нею в долгу… Здесь важно расставить акценты и выбрать приоритеты… и терпеть… И ни в коем случае не лезть к ним с душой, со своими стихами… Они понимают, они восторгаются и целуют тебя, и гладят, и говорят тебе: «Милый, как я счастлива быть с тобой, с таким, какой есть»… а по большому счету, оказывается, что им все до лампочки, по барабану, их не интересует процесс, они судят о тебе по конечному результату, можешь или не можешь, им деньги давай и удовольствия, и, конечно, стабильность. Они могут рассуждать про это и днем и ночью, особенно, когда этой стабильности не наблюдается…

     А кегебистов ты зря обижаешь, ты напрасно так строго их судишь, по-моему, ты слишком пристрастен. Среди них, поверь мне, есть очень умные и неплохие, и симпатичные даже ребята. Многие понимают литературу. Вспомни, старик, что отличный писатель Сомерсет Моэм и автор знаменитого «Робинзона…» Даниэль Дэфо – тоже были разведчики. Ты не подумай только, что я стукач, но в силу своей профессии я многих из них знаю лично, а уж в нашем городе почти всех…

     И тут он хитро прищурился, и нажал некую кнопку, и я из выносного динамика услышал взволнованный голос:
   - … она даже ставила того мужика в пример… и когда я кричал, что это доносы!.. потому что «понимаешь ли»… мы никогда не придем к лучшей жизни…
   - Ну, как? – спросил Евгений. – Чисто сработано?

   - Зараза ты, Евгений, - не на шутку разозлился, а заодно и встревожился я, - зачем ты это сделал? Зачем записывал наш с тобой разговор?! Наверное, из соображений игры, но ты понимаешь, что это все равно подло… что есть еще темы опасные… щепетильные… но не только это… я тут, как дурак, раскрывался перед тобой, а ты, оказалось, только играешь и обыгрываешь сюжеты, стебаешься, корчишь из себя некую величину, даже как бы страдаешь, а сам наслаждаешься и любуешься своим псевдостраданием. Я тебе говорил, что это и для меня характерно, и это мне тоже очень понятно, но тут ты, по-моему, переиграл, как с разбитой бутылкой… И вообще, жопа ты – не поэт, и в голове у тебя компот, и писать тебе всю жизнь про «про… граничников»!..

   Я направился было к выходу, но он загородил мне дорогу и выказывал раздражение тем, что сопел и сжимал один, оставшийся у него в живых, жилистый свой  кулак – то ли опять артистически, то ли не артистически – не поймешь, видимо, в нем это постоянно мешалось. Но потом интеллигентское, кажется, возобладало, он подскочил к обшарпанной двери, и, распахнув ее настежь в прихожую, прошипел:
   - Вон!

     Я спокойно прошел мимо, надел свой плащ…

   - Постой, старик, - вдруг сказал он, - переночуешь все-таки у меня, там, в комнате, где она тебе постелила, а я здесь, на раскладушке, мне не привыкать…
   - Спасибо, Евгений, но я, пожалуй, пойду, мне что-то действительно неприятно после той записи, понимаешь?..  Понимаешь, все, что напоминает мне «Кей Джи Би», вызывает у меня аллергию.

   - Я понимаю, старик, - сказал он и похлопал меня по плечу, - я пошутил… Согласен, переиграл… Иди сюда, успокойся, давай выпьем еще, только ты обещай, что никуда не пойдешь, переночуешь у меня до утра, а завтра, если захочешь, то не прощаясь, уйдешь… только тихонько захлопни дверь… Гостиница уже наверняка закрыта – знаю я их правила, запрутся, как последние сволочи, могут вообще не открыть…

     Мы выпили.
   - Ты говорил мне, что они могут быть даже симпатичные парни, - говорил я, - позволь мне не согласиться… Они закладывают людей искусства, они их мучают, они их физически избивают и уничтожают. За свободное слово… Они лазают по всему миру, как подлые тараканы, и везде сеют зло… Они одного поля ягоды – и те, кто внутри Империи, и те, кто снаружи, они продукты одной системы… Я и в Сибирь-то тогда отправился, если честно, не только за сюжетами, да за деньгой, была еще одна тайная мысль: «а что, если меня когда-нибудь заберут и отправят в лагерь, в ту же Сибирь?» И поэтому я поехал, чтобы научиться выживать в экстремальных условиях, чтобы заранее знать, что из себя представляет тайга на тот случай, если удастся устроить побег… И научился.

     Мой выход оттуда был похож на экзамен. Я шел из заброшенного поселка Тельмама по снегу, один, через перевал в Бодайбо. На перевале я заблудился. Я потерял много времени. Потом стемнело. Потом появились огни Бодайбо. Я помню, как я молился на те огни, как я любил тогда город и всех людей. Дорога, проложенная лесовозами, безбожно петляла, я падал в какие-то ямы, выбоины, валялся в снегу, и я ел тот снег, и верил, что я дойду. Я спустился к реке Витим. Там еще есть такой поселок, Бисяга, и одноименный, впадающий в многоводный Витим, мощный поток. Я преодолел натянутый на тросах над потоком обледенелый мосток. Потом я, спотыкаясь, ходил по темному берегу, не зная, что предпринять. Накануне по рации сообщали, что меня  будет ждать паром, но где тот паром?.. Я закурил… И услышал гудок!.. Тогда я очертил папиросой в воздухе алый круг. Я услыхал, как ко мне с той стороны поспешает буксир. Он шел по широкой дуге, потому что боролся с течением, и ледяной шугой. Он перебросил меня через реку, и я попал в город. Я вышел в тот день в девять утра, я сделал пятьдесят километров, и я успел в магазин за десять минут до закрытия, я был там без десяти восемь и купил бутылку вина…

   - Немножко смешно, - заметил Евгений, - можно подумать, что ты шел за вином.
   - Я шел на аэродром. Не важно. Не в этом дело… У меня есть еще такой цикл: я пишу о скелетах, о живых людях, но при этом все происходит, как на рентгеновской пленке. Там у меня и вертлявая Ирочка, и космонавт Волобуев, который болтается в космосе и уже намотал неизвестно сколько витков - может быть, появятся и другие. Но вот, что я замечаю – как бы я ни хотел их выставить примитивно (скелеты), они все равно обрастают подробностями и я их даже начинаю любить. Происходит это, видимо, потому что человек – это не просто скелет, не только кости и кальций, но что-то еще… А кегебисты для меня - это скелеты и только: анекдотцы, шашлычки на природе… я их даже описывать не хочу!..

   - Ну, хорошо-хорошо, ты что-то разошелся, старик… Черт! – Евгений потряс рукой. – Болит и, кажется, пухнет. Как ты думаешь, будет у меня заражение?
     Я посоветовал ему назавтра все же обратиться к врачу.

     Утром я потихоньку встал часов в восемь. Уходя, заглянул к нему в кабинет. Он спал на раскладушке среди раскиданных телетайпных листов-сообщений… Он спал, как ребенок, высоко поджав ноги, натянув на лицо простыню, и торчали только курчавые пряди волос и еще в обвисших бинтах его больная рука…

   - Ну, прощай, подранок, - хотелось сказать мне ему, - прощай, голубок из Сантьяго…