Кабаньи страсти

         Вечером, когда я докладывал начальнику по телефону о том, что сделал за день, он вдруг спросил:

        -Где там и сколько ходит кабанов в твоем обходе?

Я сразу почувствовал недоброе. О кабанах меня никогда не спрашивали. Но такое не скроешь: в дневнике есть запись, а  за прошлый месяц дневник уже там лежит, у начальства. Открой его и проверь.

        -Две матки и два поросенка пасутся в Леушино, - доложил я и добавил с робкой надеждой. – Тощие, кожа да кости.

        -Ну,  хорошо. Жди завтра гостей.

        «Так и есть! На охоту собираются», - уныло подумал я. Дело в том, что охота в заповеднике запрещена. Но, «если нельзя, а сильно хочется, то можно». Поэтому  слову «охота» придумана ловкая замена. Отстрел диких животных называется регулированием их численности. В список животных нашего заповедника, испытывающих нужду в регулировании, внесли кабана. Я долго не мог понять, чем этот зверь вызвал немилость, пока мне не объяснили. Оказывается, в Вологодской области он – чужак. Спокон веку его здесь не было. Появился без спросу, беженцем, как лицо неместной национальности, что, естественно вызывает недоверие. К тому же, зиму кабанье поголовье плохо переносит из-за бескормицы, редеет, словно строй солдат, прошитый пулеметным огнем. Начальству обидно, когда столько вкусного мяса пропадает зазря!

        Сколько я ни прикидывал, так и не придумал, как помешать злодейскому замыслу начальства. Ладно, может, по ходу дела что-нибудь клюнет в голову.

        С утра получил задание пройти к реке, в берег которой упирался дальний конец обхода, и посмотреть, нет ли там выдры. А если есть, то подсчитать, сколько зверьков облюбовало мои угодья. Видно, наверху что- заподозрили и решили, чтобы не мешал, отослать подальше.

        За ночь крепко подморозило. Небо сияло синевой, обещая солнечный и теплый день, какие выпадают в конце февраля. Встав на лыжи пораньше, я отправился в путь. А мысли все время возвращались к четверке кабанов, участь которых должна сегодня решиться.
В Леушине они обосновались прошлым летом. Леушино – старая еловая грива. Под вековыми в два обхвата великанами непролазные дебри из молодых елочек. Иногда попадаются сумрачные поляны, где пытаются вытянуться вверх, к солнцу, тощие березки и липы, то буреломы. В гриве у кабанов лежбище. Днем здесь они отдыхают в гнездах из елового лапника или в постели, устроенной из муравейника. Спальня недалеко от столовой: короткие кабаньи  ноги к северным сугробам плохо приспособлены. Вплотную к Леушинской гриве примыкает одноименный ручей, куда ведет отлично утоптанная тропа. Не тропа, а целая траншея. По ней кабаны вечером ходят обедать к ручью. Его берега топкие, гнилые, и морозы их не так крепко схватывают. Стоит пробить ледяную корку - и обнаружатся сладкие толстые корневища водянистых растений. Самое то, что нужно кабану на обед. А к утру, наелся ты, или нет, будь добр поспешить в гриву, на отдых. Не то, гляди, застанет самый опасный враг, человек.
 
        Кстати, именно там еще осенью я впервые и увидел кабанью четверку. Две взрослые самки и две молодки спокойно паслись в полукилометре от меня. Они так увлеклись делом, что, казалось, не замечали ничего вокруг. Неожиданно темное пятно метрах в пятидесяти от них, которое я принял за выворот, шевельнулось. «Секач, наверное»,- подумал я. Глянул в бинокль и чуть не вскрикнул от удивления: медведь! Сквозь окуляры было видно, как он загребает ухватистой лапой иловую гущу, бросает ее на траву, обкатывает ее, чтобы стекла грязь, выковыривает белые плети и отправляет их в пасть. Знать, и ему водная растительность пришлась по вкусу. До кабанов ли тут! «Ишь, как ладят меж собой - свиное стадо и хозяин тайги»,- подумалось.

        День, как было обещано приметами, выдался погожий, тихий. Лес молчал в предвкушении весны. Лишь изредка откуда-то издалека долетит печальный и таинствен-ный крик желны, постучит по звонкому стволу березы дятел, синичка протинькает, кувыркаясь на ветке – и снова ни звука. Но вот прорезалось чуть слышное гудение. Должно быть, снегоход катит. И не один. Ну, конечно, охотники спешат к Леушину. Открытым водохранилищем едут. В лесу снегоходы беспомощны, а там – простор, да и снег не рыхлый, как здесь, а ветрами умятый, что тебе асфальт. Мне их, понятно, не видно, но и без того ясно, что к чему.

        С учетом выдры я управился быстро. И сразу - к Леушину, успеть бы до начала бойни. Вот и снегоходов не слышно. Представляю, как охотнички встали на лыжи, пробираются лесом. Потом будут распределять роли: кому и где встать в засаде, откуда идти загонщикам. Время  есть у меня, но спешить надо! Как неуклюжи мои лыжи! Широкие, тяжелые – никакого скольжения. Только и полага-ешься на длину и быстроту шага.
Видать, перестарался утром, лишнее надел на себя. Спина взопрела, рукам жарко. Но вот, наконец, грива, затемневшая издалека зубчатой грядой над низкорослыми сосняками, приблизилась, проступили в ней очертания отдельных деревьев.

         Разгоряченный ходьбой, я не сразу увидел цепь стрелков, на которую вышел. Кто-то из них присел, кто-то стоял, выглядывая из-за  дерева. Стрелки рассредоточились по редколесью на болоте. Перед ними просторной полосой пролегла осоковая пустошь, а за ней возвышалась сама грива, в которой высвечивалась просека. Когда-то там шла дорога, но после разлива водохранилища округа обезлюдела, надобность в дороге пропала.

        Я выбрал стрелка, что стоял напротив просеки. Его позиция выглядела наиболее обещающей. Стрелком оказался  приехавший недавно после института орнитолог Коля. Разговорились. Я спросил, почему научные сотрудники не поставят крест на барских охотах в заповеднике.

        -Как их остановишь? – возразил он. – Смотри: приехал в ваш заповедник Федор Кузьмич. Ну, ты, конечно, знаешь главного охотоведа страны. А он – лучший друг самого Ивана Григорьевича. А там – поднимай, не поднимай – выше некуда. Кузьмич и сам хотел бы на кабанчика сходить, да неладно получилось. Ходили они скопом на медведя. Где-то в Кировской области. Медведя не взяли, ранили только. А тот в гослесфонд удрал. Тамошние мужики его добили. Пока разбирались, что к чему, вятские поторопились поделить мясо меж собой, а шкуру по пьянке испортили. Извинялись потом. Обещали вернуть зверя в целом виде. Как же! Сам Федор Кузьмич – и такой конфуз. А он, Кузьмич то есть, пока  от медведя бегали, ногу подвернул. Не шибко, ходить может, но для активной охоты непригоден. Сейчас сидит у окошка, коньячок попивает, ждет, когда ему кабанчика на подносе доставят. Не дорог кабанчик, а дорог подарочек.

          Коля все это выкладывал, повернувшись ко мне лицом, а за его спиной я спокойно мог видеть, как на просеке появились кабаны. Взметая снежную пыль, они бесшумно, один в след другому, летели прямо на нас. Выскочив на полосу осокового болота, заметили стрелков и, круто свернув, понеслись вдоль гривы. Несколько секунд – и они были уже вне опасности.

         -Стреляй, стреляй куда-нибудь, хоть в воздух! - шепотом выкрикнул я. Коля опешил, потом взглянул на мелькавшее вдали снежное облачко, все понял и несколько раз пальнул из карабина.

         Через какое-то время на просеке показался мой начальник Николай Петрович Бекасов,  верзила с могучими плечами и зычным голосом. Красный, как после бани, он радостно улыбался и приветно размахивал шапкой. Ясное дело! Он слышал выстрелы, и перед его взором представлялась груда поверженных кабаньих трупов.

          Я не могу повторить  грубые слова, которые он произносил в последующие полчаса. Ехидный вопрос, обращенный к Коле: «Тебе что, поганый снайпер, мушка в глаз попала?» - можно было принять за отеческое порицание, даже ласку по сравнению со всем остальным. Эх, если бы он знал, что Коля не промахнулся, а просто прозевал! Трудно представить, что было бы. Меня он тоже не обделил вниманием: «А тебя какой черт сюда принес?»

          -Да вот, шел мимо, слышу, стреляют, - с чистой совестью соврал я, глядя ему в глаза. Неважно, поверил он мне или нет. Главное  теперь кабанов ни за что не найти.

          А через несколько дней я обнаружил   кабанов на прежнем месте, в Леушинской гриве. К счастью, Федор Кузьмич исчез с горизонта, и охотничьи страсти в заповеднике улеглись. А кабанам все труднее и труднее доставался корм. Они заметно слабели. И одна-жды покинули привычное Леушино. Следы уходили за пределы заповедника.

        Прошел месяц после той памятной охоты. Как-то мне надо было проехать на снегоходе через ближайшую деревню Раменье. В деревне всего двадцать домов, а жилых десять. Всех я здесь знаю, так же как все знают меня. И мог ли я не остановиться перед первым встречным, чтобы расспросить о нехитрых деревенских новостях. Первым встречным, естественно, оказался Вовка Жуков. Он славится тем, что с завидным желанием берется починить любую техническую штуковину, будь то наручные часы или трактор. После его починки вещь можно смело выбрасывать на свалку. Но обращаться  больше не к кому, поэтому деревня постепенно освобождается от всего, что можно разъять на части. По причине неприспособленности и слабости зрения Вовка ходит в конюхах. По вечерам он принимает на склад рыбу от рыбаков. Раменье относится к рыболовецкому колхозу, и четыре не совсем старых мужика составляют бригаду колхоза, центр которого на противоположном берегу, за двадцать километров отсюда. Рыбаки большую часть дня проводят на тоне, выезжая к ней на лошадях, а Вовка с утра до вечера слоняется по деревне, изнывая от скуки.

          После обязательных приветствий Вовка вдруг спросил меня, хитро ухмыляясь:

          -А ты Машку  видел?

          -Какую Машку? – я в замешательстве перебираю в уме всех местных жителей, но ни одной Марии не припомню. Нет их здесь. Да и что это за личность, чтобы на нее любопытно было взглянуть?

           Тут Вовка заорал на всю деревню, разбудив собак в дальних дворах:

           -Машка, Машка, Машка!

           Вижу, от крайнего дома, где живет одинокая старушка Пелагея Дмитриевна, отделилось что-то черное вроде собаки. Подбегает поближе – Бог ты мой! – никак дикая чушка?

           -Откуда она здесь? – спрашиваю.

           -Погоди. Она семечки любит, - Вовка достает из кармана пригоршню семечек и высыпает их на снег. Машка, довольно похрюкивая и вертя мохнатым хвостиком, поспешно их пожирает. – Когда ест семечки, даже погладить дается, - продолжает Вовка и осторожно проводит ладонью вдоль хребта. – А так ее не тронь, укусить может. Ее и собаки боятся. Сердитая.

           В то время, пока Машка, уничтожив угощение, вертится около нас и посматривает маленькими строгими глазками, Вовка рассказывает ее историю. Недели две назад вышел он спозаранку задать корму лошадям, смотрит, прямо посреди деревни лежат четыре кабана: два покрупнее, два – помельче. До того обессиленные, что и подняться не могут. Пробуют встать, да ноги сами собой подгибаются. Вынес он из дома ведро вареной картошки, высыпал перед ними, а сам – в сторонку. Успокоились дикие свиньи, набросились на еду с жадностью.
Позже, когда проснулась деревня, стали и с других дворов выносить корм. Понемногу оправились кабаны и ушли. Только молодая свинка уйти отказалась. Она прижилась в деревне и даже устроила себе гнездо из сена около завалинки Пелагеиной избы.

           Конечно же, это были кабаны из Леушино. Выходит, не я один озабочен их судьбой. Мне-то забота ничего не стоила: внимание стрелка отвлек – только и всего, а вот деревенские пожалели по-настоящему. Давно ли та же Пелагея Дмитриевна упрекала:

          -Чем вы там занимаетесь в своем заповеднике? Плодите всякую пакость. Вон у меня опять ваши кабаны картошку попортили.

          Все правильно. Жалостив народ к страждущему и беспомощному. И даже готов простить обиды, которые терпел от него, когда тот был в силе и здравии.

           -Сейчас будет самое интересное, пойдем к рыбному складу, - сказал Вовка.

           Вечерело. С водохранилища возвращались рыбаки. В белую пелену застывшего моря – так здесь называют водохранилище –  были вкраплены черные точки. Это – лошади, запряженные в сани. Постепенно точки увеличивались, расплывались в пятна, проступали понятные детали: ноги лошадей, возница в санях, набитых корзинами. Мы стоим на берегу, поджидая тружеников моря. Машка по-прежнему рядом и, кажется, тоже с нетерпением вглядывается в бескрайнюю заснеженную равнину.

          -Она знает свой час, - говорит Вовка. – И без нас тут обреталась бы.

          Едва первый воз  поднялся на пологий берег, она сразу бросилась к нему.

          -Погоди, погоди, сани сломаешь, дуреха, - добродушно урезонивает ее рыбак. Он опрокидывает одну из корзин, и на снег шлепается несколько рыбин. Машка тут как тут. Наступив копытом на рыбину, рвет ее зубами, смачно чавкает.

          -Вишь, они раньше снулую выбрасывали: кому она нужна? Теперь вот Машке везут, - поясняет Вовка и, радостно оскалив зубы, добавляет. – А ей, Машке-то снулая, поди, вкуснее будет.

          -Что вы потом делать с ней будете, с Машкой?

          -А че? К осени откормим и – под нож. Вот только кто возьмется за это? Небывалое ведь дело, а?

           По голосу я чувствую, что самому Вовке такое не под силу, но люди в деревне разные.

          Но судьба оградила от ножа лесную свинку. Когда сошли снега, Машка подалась на вольные хлеба. В середине лета я встречал ее неподалеку от кордона. При ней были три маленьких полосатеньких поросенка. К осени они потемнели, полоски вдоль спины и боков пропали.

          Но еще и зимой Машка откликалась на свою кличку. Бывало, идешь по лесу, слышишь хруст в чаще, позовешь тихонько: «Машка, Машка». И тут из-под какой-нибудь ели высовывается черная кабанья физиономия, обсыпанная снегом: «Хрю, хрю». Но за ней слышен шум убегающих поросят. И Машка не подходит к человеку, спешит за своими пугливыми отпрысками. А потом она и вовсе одичала, среди своих сородичей затерялась и кличку позабыла. Может быть, и сейчас где-то бродит, если ее не съел очередной Федор Кузьмич.