Неоновый восход

+18

https://www.youtube.com/watch?v=AcL7UemRuWU


Неоновый восход (Садомазохисты)



Это не о том. Не о сексе. И о сексе, конечно. Но больше о нас. Больно можно делать не только физически. Что между нами происходит, милый?
 
Все когда-то начинается. У нас началось с чужого разговора на затихающей вечеринке технарей и лириков градостроения. Ты заметил, что больше других в жизни страдают мужчины с хорошим воображением. Меня царапнуло несправедливостью: мужчины, а они чувствуют? И я спросила, проходя мимо:
— А разве нет женщин с хорошим воображением?
— Есть, — сказал ты, — Но у них не болит от этого живот.
Я не нашлась, что ответить, просто помотрела на  тебя.
— Мы, конечно, переспим, — сказал ты, — Но если будет химия — это хана!
И все. Все.
 
Ты  — архитектор, я — дизайнер светового ландшафта. Ты проводишь линии, я их освещаю: мы вплетаем урбанистическую гармонию в сурово бьющую неоновым восходом жизнь улиц. Задумается ли кто-то в спускающихся на город сумерках, что у этих скальзящих щеминкой в душе моментов умиротворения есть автор?
Ты говорил, — вопрос в том, как долго это будет продолжаться. Как долго ты будешь терпеть меня, такого? Это роман обречен. Извини, милая, мне жаль, в конце я все равно останусь виноватым, что делать... Терпеть тебя какого?
 
Мы встречаемся. Ты весел и рад мне, и заглядываешь в глаза, и целуешь пальцы.
— Посмотри,  — говоришь ты, — Купола. Они теряются здесь — недостаточно пространства. Их нужно приподнять, заставить петь. Свет...
И вдруг ты меняешься в лице:
— Ненавижу! Я бы убил всех, кто был с тобой когда-то. И этого тоже. Почему он смотрит, с какой стати? И всех, с кем ты будешь. Потом, после меня. Надеюсь, это понятно.
 
Металлический свет, взрезающий теплый сумеречный туман, задевает мягкий живот — я так расслабилась. Зачем?
Он даже не скрывает, что считает наши отношения временными. Я паникую. Ничего вечного, но вслух об этом говорить не принято. Разве пришло время? Как я не почувствовала? Или это экстримизм талантливого человека? В любом случае, мне больно, но лучше уйти первой, пусть болит. Ты — линия, отображение отрезка в пространстве. Непрерывное и бесконечное. Я — свет, поток фотонов со скоростью и цветом. Но это поток конечен. Доказательств не требуется.
Мне нужно посмотреть на него еще один раз. Прежде, чем я уйду. Обязательно. Я поднимаю глаза и попадаю в мощную световую волну неожиданно теплого спектра — он улыбается и снова целует мои пальцы, и совершенно искреннен: — что с тобой, куколка? Загрустила?
 
Это сумасшествие — ревновать и терзаться, сидя на необитаемом острове только вдвоем.
 
***

Я сижу на презентации проекта двух молодых архитекторов. Я соскучилась, открываю телефон и рассматриваю его лицо на фото. Масик! Он не знает, что я так его называю. Знал бы — расхохотался. Или надулся. У нас все зависит от настроения. Твоего настроения.

Широкая спина Масика — в двух метрах от меня, заслоняет добрую треть макета. Что ты вообще здесь делаешь? Разве это твой профиль? Ты должен быть сейчас в другом месте на другом конце города. Ты чуть поворачиваешь голову и я вижу чисто выбритый подбородок и шею. Погоди, я доберусь до нее, говорю я, и тепло наполняет меня, спускаясь от затылка по спине и ниже. Я постукиваю носком сапога, когда они закончат?
Ты встаешь:
— Извините, нужно поменять угол обзора.
Мальчишка!
Ты подсаживаешься ко мне:
— Что это у тебя?
Я не успеваю спрятать мобильный.
— А ну, дай сюда! ...Ха!
Дитё дитём, ты расплываешься в улыбке. Засовываешь пальцы мне под юбку:
— Придумывай, что хочешь, смываемся.

***
 
Мы в моем кабинете. Ты ей что-то сказал, девушке в приемной, а она улыбнулась. Тебе. Так улыбнулась.
— Да она всем улыбается, это форма общения.
— Интересно, — говорю я и отворачиваюсь к окну.
— Я оборжался, — говоришь ты, — Злишься? Ну злись, злись ...а зад у тебя ничего...

Значит, зад, думаю я, и сдвигаю юбку ладонями всего на пару сантиметров вверх.
Ты кипишь: я задела твою свободу, неприкосновенность и независимость и тут же заткнула рот намеком на полную зависимость от задранного подола. Ты шарахаешь портфелем по столу, едва не сметая дежурную вазу застывших в дресскоде цветов. Это герберы — самые архитектурные цветы на свете, но уже и меня они начинают раздражать своей непритязательной правильностью.
И тебя это бесит, ты ищешь, к чему бы придраться:
— Не выспалась?
— Напомнить прошлую ночь?
Нет, напоминаний ты не хочешь, ты же заводишься с полоборота, а это — плен. Опять.
 
Ты старше и, казалось бы, у меня есть несколько лет форы, но я все равно фиксирую в мозгу любой намек на обозначающиеся морщинки. Я когда-нибудь состарюсь. Ты садистически меня не разуверяешь: — Ну посчитай, — говоришь ты,  — Сколько часов в среднем ты спишь? В день, а не в неделю! И что ты хотела?
Да. Вместо того, чтобы успокоить, ты подтверждаешь: — От тебя, уставшей, несколько другое впечатление.
Скорее всего ты не о лице, а о движениях тела, скорее всего, так и есть. Но я дуюсь — это не по правилам. Ты должен уверять, что я обалденная. Но у тебя собственные правила и теперь дуешься ты. Потому, что дуюсь я. Это — точно не по правилам, правила устанавливаешь ты.

А я их ломаю и мы в бесконечном круге обид друг на друга. Круг все сужается и сужается, и скоро мы столкнемся лбами. Что тогда? Мы живем на вулкане, если можно назвать жизнью это лихорадочное движение, где хронологический порядок теряется в твоей бьющей через край энергии и моем бессильном обожании.
 
А еще у нас есть совместный проект. Мы вполне можем обойтись друг без друга. Оба востребованы професионально: ты — талантлив, я занимаюсь перспективным ночным освещением. И оба завалены работой. Но наш проект — это «наше», я всегда вздрагиваю, когда слышу от тебя «мы», он напоминает заболевшего ребенка, который при  любой попытке дать ему лекарство выворачивается из рук и, будто издеваясь, заставляет гоняться за ним с покрасневшими от усталости глазами. Наш проект — так я трахаю тебя еще больше,  — говоришь ты. Я думаю то же.
 
***

Однажды я застукиваю тебя над твоим телефоном с рукой в штанах. Ты кончаешь над тем, как кончаю я — я не знала, что ты снимаешь, ненормальный. Я ошеломлена. Всего лишь выскочила из квартиры за сигаретами на угол. И за кофе, кофе у них обалденный. И голубоватая подсветка в стенах.
— Не волнуйся, меня хватит на вас обеих, — говоришь ты. — И не раздевайся, пока не надо. Только чуть-чуть задери юбку, ты в чулках?
 
На вас обеих? Я у себя одна, а вот ты — сказать сложно. Тебя несколько. Я вижу двоих: один — Бумер, Черный Бумер, пират, раздолбай и сладострастный бандюган, умело трахающий притянутых небритым очарованием баб на заднем сидении своей машины. Танцующий, хохочущий, летящий по краю понимания.
Другой – Нео, ранимый, вдумчивый, тонкий, целеустремленный. В этой целеустремленности секс — вынужденная посадка. Он горяч, но революция горячее. Революции – холодную голову! “Да, милая, посиди тихонько, помолчим.” Терзающийся подводными течениями Нео, летящий по краю понимания.

И я даже не намекаю, нет, просто глупо проговариваюсь. Так, мысли вслух.
— Раскусила, ты меня раскусила, куколка. Ты красивая, но слишком умная, для меня это слишком.
Ты радостно улыбаешься, а потом улыбка становится кривой:
— Когда захочешь избавиться — сдашь меня в психушку. И трахнешься там с врачом. Трахнешься? И с санитарами? Такими амбалами в белом? — ты скрипишь зубами.
— Ага, — говорю я, — Конечно. Когда приду вызволять тебя. И с врачом, и с санитарами. Если надо. Как я без тебя? Как ты себе это представляешь?

Ты молчишь, а потом говоришь: — Я люблю тебя.

А я молчу.

Я знаю, что должна что-то сказать в ответ — нельзя дать таким словам повиснуть. Или прижаться к груди, или прижать твою голову к себе. И тогда слов не надо. Но я молчу. Боюсь, голос подведет, боюсь заорать, боюсь сфальшивить. Боюсь, панически боюсь показать себя настоящую.

Я боюсь, что все станет просто и тогда ты разлюбишь.

— Я люблю тебя, — повторяешь ты. И меня затапливает глубокая нежность. Я знаю, как нелегко тебе произносить эти слова, выпрямившись в полный рост в своей беззащитной обнаженности. Раздеться легко — мы не раз проделывали это. И с другими. Но обнажить, доверить мне твои слабости — это твой вызов. Вызов мне.
 
И ты идешь ко мне с этой своей обнаженной правдой, потому что ты мужик и так правильно. Но тебе с этим не справиться — кто-то из Них потом скажет мне “уходи”.
Эти оба — ты сам, милый, летящий по краю понимания. Только куда?
От кого? Я теперь понимаю — от меня. Но зачем? Определись, Они должны помириться. Не дай им сломать линию, сломать тебя - мне будет больно.
 
***

О психушке и санитарах мы забыли на время, я в твоем кабинете, зависаю над нашим проектом.
— Я соскучился, маленькая, у тебя глаза не болят? Лучше иди сюда, — ты показывашь себе на колени. Сейчас ты — Бумер: — Брючки уже можешь снять, никто не войдет, не бойся.
— С ума сошел? У меня месячные.
— Ха, насмешила! Куколка! Быстро, поехали, собирайся. Сказал, пальцем не дотронусь, сомневаешься? К тебе едем — ближе. Сумку возьми.

В машине мы напряженно молчим.
— Возьми Его, — вдруг говоришь ты. — Возьми в руку…
Я понимаю, вполне осознаю, что читала об этом раньше, и уж точно видела в кино. А теперь это делаем мы. Ты серьезен и бледен, сейчас ты — Нео.
— Черт! Возьми Его! — ты орешь, и я хватаюсь за тебя, как за штурвал гибнущего межгалактического звездолета, спасая человечество и остатки здравого смысла. И через пол-минуты — визг скатов и мы вылетаем в чудом подвернувшийся переулок матрицы — у меня выпрыгивает сердце. Ты выпрыгиваешь из себя, резко тормозишь и упираешься головой в руль, ненормальный.

Потом ты смеешься и грозно спрашиваешь:
— Почему руку убрала? Не волнуйся, меня хватит на все, передай мне салфетки, там в бардачке. Черт побери!
Я это уже видела, точно в кино. Но почему до боли знакома эта облупившаяся зеленая краска на металлической вмятине забора? 
 
Когда мы добираемся домой, ты усаживаешь меня на колени и согреваешь дыханием спину. Пальцы едва касаются пуговиц на блузке, которую ты расстегиваешь и на этом пожалуй все, ведь уговор был — без рук. Нет, еще крючочки на лифчике:
— Инквизиция, зубами не справлюсь, — говоришь ты.
Ты поворачиваешь меня к себе лицом, “Куколка моя”, трогаешь губами шею, начинаешь от подбородка и неторопливо добираешься до ложбинки между грудей, как легкий грибной дождик на солнечной полянке.
Трогаешь губами ключицы и плечи. Руки не двигаются, ты просто поддерживаешь меня, чтобы я не упала, но я чувствую жар пальцев, ты не очень церемонишься с собой  — пальцы потерпят.
 — Губы,  — шепчу я,  — губы… И ищу губами твои.
 — А перетерпеть не можешь? — едва слышно откликаешься ты.  —  Ведь я тоже терплю.
Ты трогаешь губами мою грудь.
 — Ты как дурман. Дурь. Адское зелье. Притягиваешь. Это становится невозможным. Невозможно терпеть, — говоришь ты.
Ты говоришь со мной так, будто я в коме, и предположительно не способна тебя услышать.

А я уже практически в коме — в коме наоборот. И когда ты прекращаешь эту пытку, которую тебе самому уже не вынести, и дотрагиваешься до сосков губами, я прижимаюсь к тебе, чтобы не упасть, и мучительно долго кончаю, прижимая рот к твоему плечу.

Ты кончаешь в штаны. Затихаешь и я целую тебя, и осторожно сползаю с твоих колен, и тут маточный спазм настигает меня ощутимо больно. Я иду менять прокладку, предполагая, что захлебываюсь в крови, но это не так. Не смотря на боль, страсть победила природу: на малиновом пятне прокладки — перламутровые подтеки.

Ты со мной и ты целый. Бумер ушел. Нео ушел. Остался только ты, Масик.

***
 
А завтра я буду плакать, прижавшись лицом к стеклу. А ты уйдешь  — выйдешь под ливень и уйдешь, оставив свою машину мокнуть на стоянке, и пройдешь пешком полгорода  — тебе покажется, что я тебя разлюбила.
Вода удивительным образом преломляет свет, а слезы расщепляют его на осколки, и не сдвинуться с место  — больно.
 
Меня душит ярость — опять, милый, опять! Я ступаю по осколкам, впитывая боль, и, когда ее впитывается достаточно, вытряхиваю в порыве ненависти из ящиков комода все, что принадлежит тебе. Все его содержимое — чулки, сорочки и все тридцать пар трусиков. Ты настаивал на числе, равном колличеству дней в месяце. Мы часами шатались по магазинам, подбирая цветовую гамму и текстуру  — “в белье повторения противоестественны”. Тебя напрягает статично обнаженное тело.
 — Обнаженность должна двигаться,  — говоришь ты, — Куколка моя.

Ты так стеснителен при всей твоей бьющей через край чувственности, это трогательно, ты трогательный, Масик!
 — Трогательный, трогательный. Люблю трогать, иди сюда,  — воображаю твой голос.

Пока ты ищешь себя, я беззвучно рыдаю в ванной. Соседей пугать нельзя, а я  — чемпионка по беззвучным рыданиям, ты не знал? Я научилась раньше, чем встретила тебя, но с тобой у меня больше практики.
 
Ты вернешься утром на такси и будешь ждать меня в машине, и отвезешь на работу, глядя только вперед. Я тоже буду молчать. Мне не в чем оправдываться, ты сам придумываешь себе страхи и сам пугаешься, и наказываешь меня. Неважно, что происходит на самом деле, важно только то, что ты чувствуешь. И бесполезно доказывать, потому что ты совершенно искреннен  — это не постановка, это — жизнь.

***
Как мне убежать от тебя? Слава богу, работу еще не отменили, я могу отсидеться несколько часов, почти спокойно зализывая раны.
 
Но без тебя  — то же, что и с тобой. Ты не отпускаешь ни на минуту. Ты — во мне, твой голос  — в ушах, твои руки — на моем теле. Я теряю привычную реальность, захлебываюсь, тону в тебе. Мне срочно нужно что-то сделать, хотя бы сменить обстановку, и я еду к сестре.
 
 — Похудела, глазищи... Как твой новый роман? — спрашивает она.
 
 — Новый, — думаю я,  — мы знаем друг о друге столько маленьких сладких тайн, что давным-давно сделались такими близкими, будто знали друг друга всю жизнь и немного раньше.
 
 — Ты не слышишь? Что у тебя с этим типом?
 
 — … с которым из них, позволь спросить...
 
 — ...нашла, как всегда, красавца, б***ь такая, мы с мамой обалдели…

Она моего бормотания не слышит, а я не повторю.
 
Я пытаюсь рассказывать, в общих чертах. Как перевести на язык умиротворенного бытия двухэтажного коттеджа с автономной подсветкой эту неутоляемую жажду прикосновений, объятий, всплесков и ударов тепла. А покорное ожидание неизбежной боли? А слезы идиотского счастья?

И произнесенные вслух, вырванные из контекста взглядов и рук голые факты нашей с тобой любви при свидетелях оборачиваются непосильной ношей, камнем Сизифа. Я пугаюсь, сестра считывает с глаз:
— Как ты это терпишь? Зачем?

Мазохистка, думаю я. Я закуриваю и подавленно молчу. В разговор вступает незаметно повзрослевший и от этого всегда немного грустный племянник:  — Ave, Caesar, those going to die salute you!  — говорит он.  —  Не грузись! Вот я давно фетишист и извращенец и даже не пытаюсь скрывать.
 — Как ты жить будешь, сын? — говорит сестра. — Ты тупой? Скрывать надо.
И мы все смеемся. Но, чуть подступают сумерки, я ныряю в тоску. Видеть тебя я видела, а голоса не слышала уже сорок шесть с половиной часов. Что же это такое, мне не слышать нельзя...
 
Почему я внушаю тебе такое чувство несвободы, скажи? За эти неполных *** месяцев нашего романа я ни разу не спросила тебя “где ты”, только “когда смогу обнять”. Только прошу, предупреди, если захочешь уйти...
 — Опять обязательства? Ты загоняешь меня в рамки, я тебя предупреждал!  — ты срываешься на крик.
 — Уходи, немедленно убирайся! Но не проси забыть! И не говори мне ни слова! Никогда, никогда, слышишь?!

Ты оглушен, растерян:
 — Ты распилила меня. Теперь мне собирать себя, распиленного, по кусочкам.

Ненавижу сумерки - неоновый восход, разрушающий гармонию линий и света. Зачем кричать светом, разве не слышно?
 
Мы обнаруживаем болезненную зависимость друг от друга и в ужасе отшатываемся. И прячемся, пытаясь найти или глоток воздуха, или каплю света в этом нескончаемом кошмаре.

Я не пилила, не толкала. Если скажешь уйти  — уйду.
Пошло-пошло и ужасно избито, что я за дура такая? Но отчего же так сладки в этой горечи слезы? Что со мной стало? Что ты сделал?
 
Я — машинка с дистанционным управлением. Карусельная лошадка. Дрессированная обезьянка. И опять хватаюсь дрожащими лапками за веревочку и ползу по ней к тебе.

 — Хорошо,  — говоришь ты. — Я решил. Я ухожу. Только хочу попрощаться. Посмотреть на тебя еще раз. Последний. Открой дверь. Куколка моя.

Все это время ты стоял под дверью. Я поворачиваю ключ, всего полоборота. Ты бледен,  почти мертв, вваливаешься в дверь. Мы прощаемся. Деликатный сосед предусмотрительно захлопывает мою дверь при виде одежды, брошенной на пол. Что, первый раз?
 
Мы сидим в сумерках, наблюдая неоновый восход. И я рассказываю тебе, как снова и снова буду сидеть в наползающей тьме, проклиная неон и умирая без тебя раз в минуту, снова и снова. Но ни за что не позову. Пока ты не позовешь меня. А у тебя свои бесы... Какие мы идиоты.
 — Да, мы  — такие, что делать,  — ты обнимаешь меня,  — зато у нас  — счастье. И счастье, что ничего плохого не случилось. Что ты со мной. Ты и я. Я и ты.
 
Мы вписываемся друг в друга как равнобедренный треугольник  — в окружность: ты в меня, я в тебя, и так до бесконечности. Мы держим друг друга за руки, ты  — мою, я  — твою, слушаем пульс:
...все нормально
...все нормально
ускорение...
живот напрягается, сейчас последует удар и
боль
а потом придет наслаждение...
 
Страсть и боль — это то, что нам необходимо, милый. Этот роман обречен на бесконечность, мы — садомазохисты.