Прилив и отлив

Вот уже три месяца и восемнадцать дней Жан Дюпон искал случая, чтобы порвать со своей подружкой и при этом не говорить ей: «Я больше тебя не люблю», - поскольку влюбленная женщина не верит подобным словам. Седьмого декабря в девять часов вечера он отправился к ней домой с намерением подготовить тыл для отступления. Как известно, лучше всего в этом случае разыграть усталость с примесью легкой грусти. Но все же что-то нужно будет говорить, и Жан Дюпон то и дело мысленно повторял: «Я немного рассеян сегодня. Но не обращай на меня внимания… Это пройдет… Это – от усталости… Тебе не понять… Да, да, я переработал… Давай поговорим о тебе, любимая…».
Однако «любимая» в этот вечер была непохожа сама на себя: ее глаза лихорадочно блестели, ноздри раздувались, на щеках, как экзема, выступали пятна румян; она не ответила на щелчок его поцелуя; она не пригласила его сесть в его любимое кресло, в котором он располагался по средам и субботам в течение вот уже пяти лет; она не прижалась к его груди шепча: «Ты слышишь шум города?»; она не выдохнула жарко ему в ухо: «Я знаю, о чем ты думаешь, испорченный мальчишка». Нет. Дениз Паке посмотрела на него так, будто готовилась плеснуть ему в лицо серной кислотой, и замогильным голосом произнесла:
- Жан, я тебя больше не люблю. Мы должны расстаться.
- Что? – переспросил он, оглушенный удивлением и радостью.
- Прости меня! Прости! – воскликнула Дениз. – Я тебя расстроила, да? Но это было необходимо. Я люблю другого. Дантиста из Австралии. Впрочем, я ему рассказала о тебе. Он очень тебя уважает, даже заочно…
Последовала восхитительная сцена, в которой Жан Дюпон разыграл отчаяние покинутого любовника: он пошатнулся и, прерывисто дыша, судорожно вцепился в спинку стоявшего поблизости стула; нервно подергивались мускулы лица в уголках губ, растянувшихся в мученической улыбке смертельно раненого человека.
- Я понимаю, - простонал он.
Обливаясь слезами, Дениз пылко расстегивала на нем ворот рубашки и рассказывала:
- Я пробовала сопротивляться. Но это оказалось сильнее меня, сильнее нас…
- Вы – любовники?
- Да.
- Прощай, Дениз.
- Но мы останемся друзьями?
- Между нами не может быть дружбы.
- Но ведь мы будем каждый день встречаться в офисе.
- Я поменяю работу. Во Франции найдется добрая дюжина фирм по продаже трубок и пипеток. Только выбирай!
- Ты меня ненавидишь?
- Нет, я хочу тебя забыть.
- Ты страдаешь?
Жану Дюпону пришел на память фильм, герой которого, молчаливый бородатый тип, на подобный вопрос ответил одним-единственным словом: «Ужасно». И он произнес:
- Ужасно.
Он открыл дверь и вышел, с трудом переступив через порог. Захлопнув дверь, он воскликнул: «Уф!» - и хлопнул в ладоши. В подъезде было темно, пахло пригоревшим жиром. Сев на перила, он скатился вниз по извилистой лестнице. Выйдя на улицу, он остановился, чтобы передохнуть. Ветер хлестал его по лицу.
Свободен! Свободен! Свободен! Жан Дюпон почувствовал, что весь мир радуется вместе с ним: автомобили победно гудели, прохожие приветливо улыбались, витрины магазинов были ярко освещены, бешено пульсировала красно-голубая неоновая реклама на домах и даже струи дождя, стекавшие по желтым стеклам фонарей, как расплавленное масло, празднично сверкали.
Ему показалось нелепым добираться до дома на метро. Лучше взять такси. Такси, кинотеатр, кружка пива после киносеанса и, может быть, легкий флирт со случайной знакомой, «на закуску», как говорит Клиш.
На бульваре Монмартр выстроилась вереница такси, и Жан Дюпон устремился туда. Но не успел он преодолеть и половину пути, как услышал гудок автомобиля, который, обогнув ряд неподвижно стоявших машин, ехал прямо на него. Он в ужасе попятился назад, поскользнулся и упал.
Автомобиль летел сквозь ночь, глупо сияя фарами. Реклама осветила капли крови на мостовой.
- А-а-а! – закричал Жан Дюпон.
Очнувшись, он увидел почти у самого лица чьи-то грязные ботинки, а над ними – круг из незнакомых лиц, наклонившихся над ним так, будто они заглядывали в колодец. Ему стало страшно. Ужасная боль пронзила все тело, и он снова потерял сознание.

* * *
Жан Дюпон получил множественные переломы и ушибы. «Два месяца гипса», - сказал хирург и добавил: «Легко отделались!».
На следующий день в больнице его навестил Жером Клиш, приятель и коллега по работе. Сев в изголовье кровати, он тяжело вздохнул и сочувственно произнес:
- Бедняга!
Жан Дюпон почти ничего не видел, его голова была стянута бинтами так, что виднелся только маленький квадратик плоти, образованный сбившимися в кучу глазами, носом и губами. Левая рука томилась в гипсовой повязке. Кисти заменяли две пачки ваты, сколотые множеством булавок. В связи со своим тяжелым состоянием, он был помещен в отдельную палату.
- Да, дела мои довольно плохи, - сказал он.
Жером Клиш пожал плечами:
- И все это – из-за женщины! Вот так история!
- Как это – из-за женщины?
- Не прикидывайся простачком!
- О какой женщине ты говоришь?
- О Дениз Паке, черт возьми!
- Я тебя не понимаю.
- Разве это – не из-за нее?..
Жан Дюпон закричал так, будто на него снова наехал автомобиль:
- Ты совсем спятил!
- Вовсе нет! Дениз Паке мне все рассказала. Разве ты не спал с ней?
- Спал.
- Разве ты не был у нее в тот вечер, когда попал под машину?
- Был.
- Разве она не призналась тебе в том, что уже всему офису было известно – что она любит другого?
- Призналась.
- Вот видишь?
Клиш победно улыбнулся, как штангист, поставивший рекорд.
- Продолжай, - сказал Жан Дюпон.
- Все очень просто. Узнав о своей отставке, ты вышел на улицу и бросился под колеса автомобиля.
Жан Дюпон издал нечто вроде сдавленного хрипа.
- Идиот! – прорычал он. – Ты забыл, что я сам, скоро как четыре месяца, хотел порвать эту связь. Дениз просто опередила меня. Она сняла с меня бремя. Она…
- Странно! Ты мне раньше никогда не говорил об этой, так сказать, усталости.
- Потому что я – порядочный человек.
- Одно не мешает другому…
- Клиш, послушай, я не вру: седьмого декабря, уходя от Дениз, я был счастлив, как беглец, как утопленник, возвращенный к жизни, как…
- И именно поэтому ты бросился под автомобиль?
- Но я не бросался под автомобиль! – завопил Дюпон. – Я поскользнулся и упал, вот и все!
Клиш улыбался с видом «человека, которого не проведешь».
- Складно врешь, - произнес он. – Жаль только, что у свидетелей – другое мнение. Они в один голос говорят: «Это ничто иное, как акт отчаяния».
Жан Дюпон ослабел от гнева.
- Мерзавец! Подлец! – хрипел он. – Но Дениз? Вы ее спросили? Она-то вам объяснила?...
- Она нам объяснила, что ты – очень ранимый человек, и что она должна была обращаться с тобой бережнее.
По лицу Жана Дюпона градом струился пот. Одной рукой, напоминающей лапу снежного человека, он убрал бинты с подбородка. Он прерывисто дышал и смотрел, как пьяный или безумный.
- Послушай, - выговорил он, наконец, - я сделаю тебе одно признание: я не просто не люблю Дениз – я ее ненавижу. Окажись я голым рядом с ней, я сказал бы: «Нет». Она – тяжелая, толстая, бесцветная. У нее плохие зубы. У нее утиная походка. Она безвкусно одевается. У нее пальцы душительницы детей!
- Болтай, болтай! – сказал Клиш с лукавой усмешкой.
Жан Дюпон, обессилев, уронил голову на подушку.
- Знаешь, - снова заговорил Клиш, - меня удивляет твое тщеславие. И в данном случае оно неуместно. Разве позорно любить женщину так сильно, что, узнав о ее измене, захотеть покончить с собой?
Жан Дюпон закрыл глаза, как будто собирался с силами для последнего штурма.
- Клиш! – тихо произнес он, наконец. – Я не хочу тебя больше видеть. Уходи. Убирайся. И больше не приходи!
Но Клиш, казалось, не слышал. Поправляя сбившиеся одеяла на постели пострадавшего, он снисходительно говорил:
- Вот так и так: не двигайся, а то ты совсем раскрылся, ты можешь простудиться. Ну и странный же ты человек!
- Я запрещаю тебе называть меня «странным» человеком!
- А ты знаешь, что вечером тебя навестит наш шеф, Маландрин?
- Я схожу с ума! – завопил вдруг несчастный. – Я схожу с ума! Я схожу с ума от всего этого!
Он приподнялся на локте, но резкая боль пронзила плечо, и он снова упал, как тюк, в углубление подушки. У него закружилась голова, и сквозь туман, поплывший перед глазами, он увидел, как Клиш встал, надел свое пальто и шляпу с отвислыми полями, и услышал звук удаляющихся шагов.

* * *
Господин Маландрин был эдаким круглячком с личиком, заплывшим желтым жиром, носиком – шишкой и черными глазками, блестевшими, как навозные мухи.
- Ну что ж, старина, - сказал он, усаживаясь возле Жана Дюпона, - вы можете гордиться собой: вам удалось потревожить мирную жизнь нашей фирмы!
- Вы – очень любезны, - сказал Жан Дюпон.
- Какой поступок! Знаете, я вами восхищаюсь.
- Боже мой! Почему же?
- Как красиво – презреть смерть ради любви!
- Но я никого не люблю и не презираю смерть!
- Друг мой, - сказал господин Маландрин, - мне сорок семь лет, но и я когда-то тоже был молод, и я скажу вам только одно: я вас понимаю. На вашем месте, возможно, и я поступил бы также. Самые безумные страсти способны испытывать только самые благонравные люди.
Жан Дюпон был утомлен утренней сценой. Однако он возразил:
- Это – несчастный случай… Это – не самоубийство, господин Маландрин.
- Вы – славный парень, - сказал Маландрин с отеческой улыбкой, - и ваша скромность делает вам честь. Знаете ли вы, что я просил господина Марга ускорить вае повышение по службе?
- Спасибо, господин Маландрин, - пробормотал Жан Дюпон, - но уверяю вас…
- Пожмем друг другу руки, дорогой Дюпон. Мы с вами – сентименталы и понимаем друг друга с полуслова.
И Маландрин своей пухленькой ручкой пожал огромную от бинтов лапу несчастного.

* * *
Оставшись один, Жан Дюпон задумался об этом последнем визите. Сначала он был против романтической интерпретации случившегося с ним несчастья. Дениз Паке, вероятно, распирает от гордости при мысли, что он пытался покончить с собой из-за нее. Вероятно, она с чистым сердцем приняла на себя роль роковой женщины, опустошающей мужчин, как алкоголик – свои бутылки. Она, должно быть, важничает, говоря о нем, называет его «бедняга», носит фальшивые драгоценности в старинных оправах, подрисовывает рот румянами цвета бычьей крови и лаком склеивает себе ресницы, чтобы они приобрели вид щеток. Какое убожество! А он-то, он, разлюбивший ее и хотевший порвать с ней задолго до того, как она заявила о том же самом намерении по отношению к нему, - он оказался в роли отставного воздыхателя! Для всех он был жертвой, выжатым фруктом, наскучившей игрушкой, которую капризное дитя отшвырнуло ногой под батарею.
Однако после встречи с Маландрином его гнев несколько поутих. В самом деле, было очевидно, что симпатии почтенных людей – на его стороне, что они осуждают поступок Дениз и восхищаются им.
Мысль о том, что ради женщины можно умереть, льстила всем женщинам и некоторым благородным мужчинам. Но лично он вовсе не хотел умирать ради женщины. Это мнение людей о нем было таким же ошибочным, как и то, которым так ловко воспользовалась Дениз. И он тоже обманывал окружающих. Он вовсе не заслуживал тех хвалебных речей, которыми его награждали. Ах! И почему ему не хотят верить?
Ночью Жану Дюпону приснился скверный сон: огромная черная обезьяна повторяла все его действия и, в конце концов, стала работать вместо него в офисе.
На следующий день в полдень его посетила машинистка конторы – прелестная девица, накрашенная, завитая и болтливая.
- Какой красивый поступок! – воскликнула она и покраснела. – Вы ее очень любили, да?
Жан Дюпон жестоко страдал. Он хотел ей все объяснить, но, не набравшись смелости, отвернулся.
- Ах! Если бы все мужчины походили на вас! – снова заговорила она. (И он понял, что она думает о ком-то конкретном). Вы сильно страдали?
Жан Дюпон взглянул на нее. Она с беспокойством ожидала ответа. Она боялась быть разочарованной. Ему стало жаль ее, и он сказал:
- Мне было очень тяжело.
- Вы решили это сделать тотчас же?
- Да… Нет… Наконец… В такие моменты плохо соображаешь!
Он замолчал, удивленный тем, что солгал. Ложь вызывала в нем легкое отвращение. Ему было стыдно от того, что им незаслуженно восхищаются.
- Только когда встречаешь такого, как вы, человека, понимаешь, что такое любовь, - сказала она.
Жан Дюпон скромно опустил глаза.
- Не будем больше говорить об этом, - пробормотал он, и машинистка удалилась, полная изумления и восторга.
В последующие дни его навестило еще несколько сослуживцев, и все они говорили о своем уважении к его рыцарскому поступку и прямолинейности его чувства. В корреспонденции, пришедшей на его имя, он обнаружил несколько трогательных анонимных писем:
 «Я хочу быть любима твоей любовью». Подпись: Неизвестная блондинка.
В одном из писем был маленький стишок:
«Для нее ты хотел умереть,
Но живи для меня.
Злодейке хочу я нос утереть:
Дай знак, чтоб любила тебя». И подпись: «От сослуживицы, любящей возвышенные чувства».

* * *
Мнение окружающих о нем разрушило внутреннюю убежденность Жана Дюпона. Он пытался вспомнить то состояние, в котором он шел к Дениз в последний раз. Действительно ли ему хотелось порвать с ней в этот день? Действительно ли он почувствовал облегчение, узнав, что она его больше не любит? Действительно ли он сказал: «Уф», - закрыв за собой дверь ее квартиры. Конечно, ко дню, когда с ним случилось несчастье, он не испытывал к Дениз прежних чувств. Но оставалась нежность. Должно быть, он втайне страдал, узнав, что ему предпочли австралийского дантиста. Просто из самолюбия он не хотел в этом признаться ни ей, ни себе. Однако в глубине души он страдал, и страдает до сих пор. Когда он увидел ехавший на него автомобиль, в самом ли деле у него не было времени, чтобы отскочить в сторону? Какая-то властная сила удержала его на месте. Он не бросился, в буквальном смысле слова, под колеса, но он и не избегнул опасности, потому что жизнь больше не радовала его.
«Вот как было на самом деле. И только так», - подумал он.
Когда в следующий свой визит Жером Клиш спросил его:
- Ну, как настроение? – он ответил:
- Да так себе, старина! Все по старому.
 И он спросил о Дениз. Интересовалась ли она его состоянием? Выглядит ли она грустной, убитой горем, виноватой? Не хочет ли она навестить его?
Жером Клиш, застигнутый врасплох этим вопросом, вынужден был признаться, что Дениз Паке не только не высказывала желания навестить его, но даже не справилась о его здоровье.
- Гордая, как я! – сказал Жан Дюпон. – Не хочет показывать свои чувства.
После ухода сослуживца, санитарка по его просьбе позаботилась о том, чтобы ему доставили коробку из-под обуви, где он хранил письма и фотографии своей возлюбленной. Он перечитал эти длинные послания, каждая фраза которых будила какое-нибудь пикантное воспоминание. До боли в глазах и в сердце он всматривался в изображение той, ради которой он, более или менее сильно, желал умереть.
Почему она не приходит его проведать? Она – виновница его несчастья, и она это знает. Может, она боится? Но чего – уступить жалости или вновь «связаться» с ним?
Он попросил санитарку написать письмо под его диктовку: «Дениз, любимая, я тебя прощаю и жду. Приходи. ЖАН».
Всю следующую неделю Жан Дюпон промаялся в ожидании, вздрагивая при малейшем звуке шагов в коридоре больницы. Один приятель, навестивший его в это время, нашел его крайне раздраженным. И вскоре у сослуживцев пропало желание его навещать. Он остался один. Бесконечно долгими днями он грезил о Дениз. Он громко разговаривал с ее фотографиями, задавая им вопросы и отвечая на них так, как он хотел бы, чтобы ответила она. Он рыдал и кусал подушку. Санитарки немного боялись его и говорили, что эта дрянь «свела его с ума». Тем не менее, они соглашались писать новые письма Дениз Паке. Все письма остались без ответа.

* * *
Через два месяца Жан Дюпон смог вернуться домой. Вскоре врач разрешил ему часовые прогулки, и первый визит он решил нанести своей возлюбленной.
Поднимаясь по лестнице к квартире Дениз Паке на пятый этаж, он был вынужден несколько раз остановиться и постоять, прислонившись к стене – так сильно колотилось его сердце. «Я сейчас увижу ее, сейчас увижу, - бормотал он, - и все будет, как прежде!».
Он позвонил в дверь, но никто не отозвался. Он позвонил снова. Раз, другой, третий. Молчание за дверью леденило кровь. Он ударил кулаком по створке.
- Что вам нужно? – крикнул кто-то снизу.
Жан Дюпон перегнулся через перила лестницы и увидел консьержку, поднимавшуюся к нему навстречу.
- Мадемуазель Дениз Паке, если вам угодно? – сказал он.
- Она съехала три недели назад.
- Три недели?
- После того, как вышла замуж, наконец!
Жан Дюпон спустился с лестницы и вышел на улицу. Около двух часов он бродил между домов, оглушенный горем. Однако он был очень спокоен. Для него началась другая жизнь, отличная от прежней. Он смотрел на спешащих людей, на ярко освещенные витрины магазинов как бы со стороны, испытывая что-то вроде удивления при мысли о том, что мир продолжает существовать без него.
Он оказался на бульваре Монмартр. Моросил дождь. Мокрая мостовая озарялась светом реклам. Посреди улицы стояло несколько такси.
По небу плыли лиловые облака. Вдоль тротуара мчался автомобиль. Жан Дюпон втянул голову в плечи, прижал локти к туловищу и, когда машина оказалась в двух метрах от него, бросился под колеса.
Что-то загрохотало. Послышался звук страшного по силе удара. Машина обрушилась на залитую светом мостовую. Когда его подняли из-под обломков, он был мертв.