Питатели

Наводнение, землетрясение, ураган – всё это лишь бедствия. А вот беда – это, когда ребёнок не кушает.
«Она не ест!!!» – взрывается телефон.
- Что, совсем?! 
- Совсем! Два часа, как совсем! - стон жены вспарывает моё ухо, я мчусь на «красный». Пешеходы горохом. 
- Третий час ни крошки. Что делать?!
- Общая мобилизация! – ору я. - Код «девять-один-один!!».
И в родительской прихожей вспыхивает тревожная лампочка.
Дедушка хватает бабушку. Бабушка - рюкзак с котлетками.

Когда я врываюсь в дом, жена уже пахнет валерьяной, а родители - нашатырём.
Приставка «вос» отбрасывается, теперь все мы «питатели».
- По местам! – командую я. И мы рассредоточиваемся.
Жена в нападении, бабушка на подаче, дедушка фехтует в полузащите. Я капитан. Братья и сёстры питаемой - болельщики, осветители, пиротехники - у каждого по лампе, зайчику и хлопушке. 
«Оружие к бою!» - подаю я команду, и на столе вырастает груда измазанных кашей кукол, пропитанных супом мишек, легко расчленяемых пупсов, и обожжённая Гертруда с пустыми глазницами, и колотыми вилочными ранами.
Неизменные стукалка, ковырялка и копалка также торжественно выкладываются на импровизированный алтарь.    
- Вносите! - провозглашаю я, и брыкающееся дитё, объявившее голодовку, бросают в кресло, прихватывая ремнями.      
- Ути-пути, хорошая! – потрясая котлеткой, подступает к ней бабушка, но решительная супруга отжимает её плечом:
- Это не наши методы, мама!
- Лампы! – зычно ору я, и три луча из углов нащупывают цель.

Первый выпад ложкой дочь отражает вслепую.
«Эх-х!» – врывается с фланга дедушка и сабельный смерч проносится над нашими головами.
- Рано, папа, рано!
Раздосадованный кавалерист отступает в тень.   
- Мишки! – приказываю я, и старшие дочурки, спешно расхватав плюшевых смертников, разыгрывают с ними спектакль под названием: «Ам-ням-ням - ай, как вкусно!».

Представление младшей нравится. Она смеётся… И жена - тут как тут. Бросок - шайба в воротах!
- Танцы! – ору я.
Главное, не упустить преимущество. Закрепить успех!
«Ули-люли стояла! – врывается бабушка со второго такта, тут же переходя на первый. - Во поле берёзка!».
К ней, с криком «Асса!», подлетает дедушка, и, щерясь золотом, кружит с саблей под музыку Хачатуряна. Глаза младшей улитками ползут наружу. Она потрясена. Заброшенная в рот пища перекатывается. 
«Гло-тай! Гло-тай!» – скандируют болельщики.
- Нос зажимать? – обернувшись ко мне, спрашивает жена.
- Не время! – мотаю я головой, и в тот же миг смачное «тьфу!» обрывает наше веселье.
- Ну, хоть что-то, – констатирую я хмуро.
- Эх, надо было зажимать! - стонет благоверная, и я выкрикиваю:
- А подъязычная артерия?! Что-то ведь всосалось?!

- Алло! Это страшный дядя милиционер? - делая большие глаза, произносит бабушка в воображаемую в трубку. - У нас тут нехорошая девочка. Да, да. Ничего не ест. Срочно приезжайте!
- Это не наши методы, мама! – отстраняет её супруга, и из тени, стремительно обнажив клинок, вновь выпрыгивает дедушка. 
«Куклы! – кричу я, не обращая внимания на поножовщину. – Ку-клы!»
И старшие устремляются к растрёпанным Машам.

С их участием перед недоедающей разыгрывается второй спектакль из семейного репертуара, под названием: «Ай-яй-яй, плохая девочка - на тебе, на!».
Ложки неистово колотятся в непослушные фаянсовые лбы. И обморочные Маши, закатывая бирюзовые буркалы, вздрагивают тряпичными конечностями.
Младшая смеётся до икоты.

Улучив момент, жена совершает обходной манёвр: она кидается вправо, затем резко влево, и откуда-то из-за шеи, кистью проводит молниеносный бросок. Ложка со змеиным проворством проникает за гланды. 
- Танцуют все! - вскрикиваю я, и декорации оживают.

Многоголосое «Ули-люли!.. Асса!.. Глотай, глотай!» – вновь сотрясают своды.
Сам я, оглушительно колотя стукалкой и копалкой, начинаю бить чечётку. Жена, размахивая ковырялкой, врубает гопака. А прихваченное дитё, пуская пузыри, увлечённо нами дирижирует.
Лишь дав нам вволю наплясаться, она смачно сплёвывает веером. 
- Придушу! – теряя голову, бросаюсь я к негодяйке, и жена, метя мне в горло, кидается наперерез.
 
Минуту спустя, сплёвывая алым, я хрипло замечаю, что надо бы быть чуточку сплочённей, и оглядываю потрёпанную рать. Все уже похожи на Машу, но до Гертруды им ещё далеко.
- Баба яга!! – тонко врезает бабушка. - Заберите скорее эту... – и осекается под суровым взглядом моей жены.
- Ну что ж, - произношу я обречённо, - выхода нет, занесите Гертруду!
И на середину каземата выкатывается крохотный электрический стул.

Жертва водружается на него так, чтобы её бездонные глазницы буравили голодающую.
«За непослушание и отказ от проёма пищи…» - произношу я привычное, затем даю отмашку, и рубильник опускается, а мученица вспыхивает.
По комнате ползёт зловонная гарь.
Ребёнок заворожён.
- Жги! – ору, я что есть мочи. – Жги!!!
И под дикие пляски: «Ули-люли!.. Асса!.. Глотай, глотай!», каша вмазывается в заворожённую с размаху.
- Зажимай рот!
- А если задохнётся?!
- Жить захочет - проглотит!.. – ору я, и добавляю: - Кто-нибудь, потушите уже, наконец, эту Гертруду!!
И на пылающую куклу обрушивается кастрюля.
- Ток!!! – только и успеваю выкрикнуть я, а в глазах уже искрит.
«Руби… руби!» - отстукивают мои зубы, в попытке выкрикнуть: «рубильник», и дедушка врывается с фланга. Рот его перекошен, остриё шашки бороздит потолок. Я же валюсь на пол рядом с затухающей Гертрудой...

«Она глотает!.. Глотает!!» – доносятся до меня восторженные детские крики. Грохают хлопушки. Под потолок взмывают конфетти и многострадальные зайцы. Раскатисто гремят стукалки. И пусть у крыльца уже суетятся пожарные, и ждут команды крепкие санитары - ребёнок кушает, и это главное.