Змея

«Длиннющая – зараза, хайло – во какое, ядом сочится; а сама по полу так и вьётся, вьётся, кудрявится – ехидная.»
Такая вот злюка-змея, по рассказам Меланьи Фёдоровны (деятельницы наук и разнопёрых искусств, и к тому же женщины весьма деликатной и слабонервной), нежилась на полу, в  их  квартире  номер пять что по улице Зацепе. Доченька её, Мелитриса,по отцу Евстафиевна, - барышня  славная, но крохотку сутулая, пошла в скверный тот день с матушкой в столовую  чаи гонять. О сем страшном происшествии расскажу я дальше, а покамест послушайте вот что.
Что до Англии обе неравнодушные, мол, вот из ё нейм или ещё что-то на ихнем басурманском, любили они аглицкие щи, и как порядком заведено, чаи на травах пять раз на дню.  До хлопот домашних дела им не было: они их как-то не занимали. Маменька с дочкой скучали, ходко уставали и жаловались на смену погоду, отсюда частая плаксивость, дурнота и боли в пятке. Мелитрисочка в свои юные лета частенько хворала и мало улыбалась. А маменька у неё была до того жалостливая, что дёргала левым глазом, чтоб дочурке не в одиночку хворать.
Меланья Фёдоровна с Мелитрисочкой сидели на пуфиках, недужили, хныкали на немочь,а сами на часы поглядывали, как бы там чаёвничанье не проглядеть. Конфеты у них водились всякие и варенье трёхсортовое: вишнёвое, абрикосовое да клубничное. Ещё и сливовое хранилось. Кушать они его не любили, только запахи нюхали. «Аромат прям у него карамельный, чудесный!»-поговаривала Меланья Фёдоровна, прикрыв нос шёлковым платком. Как запахом насладятся, так бабке своей варенье отдавали. Она уж там не разбиралась, какой у него запах: нежный или ядрёный, с караваем  за милу душу наворачивала. Невдомёк ей были  тонкости и опрятности, оттого что сама она – коренная деревенщина.  Меланья Фёдоровна с Мелитрисочкой не такими вывелись.
Что-то заговорился я . Пора и чаёвничать.
Нарядились наши барышни и в столовую пошли – чайничать.  И что это за слово такое: столовая?! Меланья Фёдоровна это чаепитною залою называла, как  по-научному. 
Только Меланья Фёдоровна рученьку свою белую за блюдечком протянула, вдруг как заорёт: «Мелитриса! Мелитриса! Змея здесь! Ой ты, Господи, змея! Мелитриса! Дурно мне, дурно!»
Мелитриса чашечки все побросала и к матери кинулась. Маменька в обморок того и гляди брякнется.  Мелитрисочка в одной руке веер держит – Меланью Фёдоровну обмахивает, в другой – пузырёк  с пустырником, чтоб маман успокоить. Мелитрисочка на пол посмотрела -  а там и вправду ползучая лежит, греется.
- Маменька, маменька, -как залепетала-залопотала Мелитрисочка.- Она в длину, как бобовый  стручок. Видать,  молоденькая ещё.  Да откуда ж у нас змеи, маменька?
- Ой, тошно мне, тошно. Задыхаюсь, чай.  Не знаю, не знаю откуда. Может с мешка лукового позавелись. Отродьи проклятые.  Слепая ты кукша,дочка. Гляжу, что с чулок она с мой длинною, не меньше того. Язва шипучая.
Подымайся, Ланюшка, подымайся, родная,- закряхтела Меланья Фёдоровна, лёжа на синем диванчике, куда так усердно усадила её Мелитрисочка.
-Soyez couche,maman, soyez couche,- трепетала  Мелитрисочка,да всё боялась, как бы маменьке опять не сделалось худо.
- Куше-муше! Ишь ты, франтиха! Лежнем лежу. Видать, час мой тяжкий настал.
-Ой, маман, да что вы?- хлюпала Мелитрисочка своим бледным носиком.
-Ну что ты как ляля! Воды матери принеси, да за пенсне сбегай, погляжу-ка я на эту лукавую поближе.  Дурно-то как, ой дурно,хоть рёвом реви.
Мелитрисочка уж за пенсне поскакать готова, как мать тут ей кличет:
-Погоди, дочка, погоди. Дай-ка я тебя обниму,девочка моя. Кровиночка моя родная.
Мелитрисочка, припав к ногам матери, разрыдалась пуще прежнего, и обе так в объятиях и замерли.
- Господи, и за что же кара такая на нас сыпется? За какие такие согрешения, Господи? Подколодную на полу у себя пригрела. Ой горе нам, горе. Тяпнет она  нас, доченька, а там уж и конец близок. Горечь-то какая напала. Не сберечься нам, доченька.  Видно, дом этот проклятый. Стены окаянные.
Вдруг   Меланья Фёдоровна так и ахнула:
- Грех на мне, доченька. Порочная я , порочная. Не зря гробовая здесь вертится. Растленная моя душенька. Бабой я пристяжной была у Любомира Макарыча. Полюбовницей срамной. Помню, как притиснул меня к себе,да как расцеловал,- Меланья Фёдоровна и плакать уже забыла, улыбка горячая по губам так и прыгала.
- Маман, вы о чём это? Что вы сейчас сказали? Любомир  Макарыч? Ужасть какая!
-А? Я разве что-то сказала? Послышалось тебе, видно. В голове ветреница, вот и слышится всякое.
- А как же Любомир Макарыч?
-Какой Любомир Макарыч?  Не знаю я никакого Любомира Макарыча! Уши у тебя,доченька, разыгралися, вот и надумываешь всякое.  Ты за пенсне хотела пойти. Так поди, принеси.
- Значит, и не было никакого Любо…
-Вот, поглядите. Кормишь их, поишь, растишь. А тебя потом блудной ещё и назовут. Ой, грешные мы и грешных порождаем. Дожила я, родная дочь непозорной бельмушкой называет.
- Маменька, маменька. Простите, ради Бога. Видно, и впрямь послышалось, показалось мне. Тугоухая на ухо стала. За пенсне пойду, как просили.
Меланья Фёдоровна за руки дочку взяла и обняла крепко:
- Мелитрисочка, ехидна же эта у самой двери лежит. Как же ты пойдёшь-то? А если цапнет? Ах, доченька ты моя, единственная!
- Маман, я тихонечко. Краешком,задворком её обойду. Или перескачу живо. Она и не заметит.
-Мелитрисочка, Мелитрисочка,-залепетала несчастная маман. Стой, вернись!
Но та её даже не слушала. Прыг блохой через змею – и  перемахнула.
Таким же фасоном и обратно воротилась.
-Нате, маменька, ваше пенсне. Можете теперь разглядеть как следует.  По мне, так она и не ядовитая вовсе. Так, страху наводит, а дела мало. Смехотища. В ней хитрости-то с мизинец, если и того будет.
- С мизинец. Господа  Нашего благодари, что не тяпнула, а то мизинец бы лапой казался.
Меланья Фёдоровна на нос пенсне нацепила и сидит, глазеет. Нос у неё был не в пример дочери. У той – маленький, беленький. А у маман – крупный, увесистый. Орехи только колоть таким вот носом.
- Батюшки мои! А крутится-то как, вертится, как чёрт перед заутреней. Коварная, подлюка такая. Жутко мне дочка, как жутко, колотит всю.
Меланья Фёдоровна дёргала дочку за вялые руки, потом сжалась вся и от страха глаза так и прихлопнула.
-Вам пенсне больше не надобно, маменька?
-Не надобно, не надобно.- запричитала маман пуще прежнего.- Пелагея Емельяновна с Пульхерьей  Николаевной нынче к нам на чай зазваны. Скоро уж придут. Да как же я выйду-то отсюда, как двери-то им открою. Каждый меня так и кличет: «Радушенька наша, Меланья вы  Фёдоровна. Чаем всегда напоите, беседы сладкие ведёте.»  А сейчас как? Что же люди-то скажут?! Радушная наша, хлебосольная, дулю гостям показала! Срамота-то какая! Стыдобище мне на голову.
Пока Меланья Фёдоровна тут кряхтела да гневалась, Мелитрисочка на змеюку глаза таращила.
- Маменька, маменька, она язычком шевелит, как живая змеища.
-Дурня, она и есть живая.
-Маменька, кажись рассудок теряю. Душно. Ах!
-Фроська, Фроська, поди сюда! Да поживее поди. Я кому говорю!
Тут вкатилась девка-город.  Красива, здорова, щёки жаркие, глядеть хочется.
-Фроська,беги за Евстафием Кузьмичом. Да быстрей беги. Скажи ему: змеюка в доме.  Лежит, шипит, языком шевелит, того и гляди цапнет. Да ещё скажи ему: …
-Боже ты мой. И правду змея! Свят, свят, свят. А-а-а!
-Да не кричи ты, как очумелая!
-А-а-а! – гаркала что есть силы Фроська.
- Папенька, папенька! Где папенька? Окно отворите! Ах!
-Фроська, бестужа твоя рожа! Живо беги!
- Папенька! Ах! За папенькой бегите, Фросенька! Я серёжки вам за это  золотенькие подарю.
Фроська как про серёжки-то прослышала, так и выкатилась разом, и покатилась бочкой дальше по улицам и бульварам разыскивать Евстафия Кузьмича. Знала она, что  барышня – добрая, не скупая пясть, и что серёжки ей по праву причитаются, потому как слово данное дорожее всего будет.
-Фроська! Жар у неё, бред! Вздор она всякий несёт. Нет никаких серёжек-то! Так и нет, знай! Как очухается и не вспомнит!,- кричала Меланья Фёдоровна ей вдогонку, но той уже и след простыл.
Фроська-то умчалась, а наши барышни сызнова одни остались. Бранясь, пушась да охая. Прости ты меня, дорогой читатель, сплошал я малость. Позабыл вот кого: окромя барышень была там и Дуся – серая кыса.  Пришлёпала в чаепитною за делом – к мискам и плашкам своим – рыбу молочком запить.
- Кыш, Дуська,кыш,не входи сюда! Брысь, хвостатая!- драли горлышки маман с доченькой, да всё без толку.
С голодухи не помрёт,а дай только порезвиться. Бедовая зверюшка. Узрела Дуська  змею, да как на неё скаканула, что дух чуть подлюке не вышибла. Маменька с доченькой глазоньки свои прикрыли, чтоб не глядеть, как Дусеньку, любимку их, зараз хлопнут.
Распахнули они после глазки востренькие, да так ахнули, что брови и те запрыгали.
Дуська змеюку с лапы на лапу перебрасывает, поддевает и крутится с ней по полу, как на карусели.
Меланья Фёдоровна – особа научная, много чего видывала, хаживала в читальню, и по обыкновению своему, чихала от всяческих книг.
Но чтоб кыска с ползучей хлеб-соль водила – об этом не ведала и ушками тонкими не слыхала.
Вдруг Дуська змею за горло  цап, да и прыг на голову Меланюшке Фёдоровне. Меланья Фёдоровна рот разинула и застыла, как каменелая. А змея на нос ей и  свесилась – полосатая да резиновая.
А тут и Кузьмич подоспел. Бежит со всех ног. В руках – палка здоровущая.
- Где кобра?!!!- заревел папа.
-Да вот она,-давилась визгливым смехом Меланья Фёдоровна, потрясывая в воздухе подтяжкой от штанов Евстафия Кузьмича.