Письмо пятое. Ещё один шаг к ответу на вопрос...

Когда я открываю новую книгу, я вся в предвкушении нового чувства: "Что мне оставит книга? Какое ощущение, точнее, настрой останется у меня, когда я переверну последнюю страницу?»
Захочется мне выбраться из-под давящей груды драгоценных камней как после "Охранной грамоты" Пастернака,  воскликнуть, закрыв "Кладбищенские истории: "Да, он его  "сделал"! (Чхартишвили  "сделал" Бакунина, видимо этот ПИП ему так надоел!) или почувствовать необыкновенную лёгкость после "Чемодана" Довлатова...
Спустя десятилетия, я не помню подробности сюжета, но помню  неясное беспокойство 15-летней девчонки после "Земли" Мопассана и бесконечную грусть от "Писем незнакомки", ужас «Дневника Анны Франк». Будут ли наши произведения так же отзываться... оставаться,  в душах читателей? 

Юрий Нагибин "Остров любви". Дворцовые интриги, борьба за власть, «ледяной дворец», зверства над Василием Кирилловичем Тредиаковским, Ломоносов, «пустая, ленивая, незначительная, угрюмая» Анна Иоанновна, казнь Волынский… Автор ведёт нас через пытки, ужасы застенков, интриги, беззаконие бироновщины, тупость императрицы…, а финал рассказа – светлый и возвышенный!  Стоит жить, потому что бессмертна поэзия!?

«Обегая взглядом толпу, Волынский вдруг оступился о знакомые черты: высокий лоб, мясистые щеки, бородавка, вытаращенные голубые глаза. Надо же, и этот притащился! Ну что ж, распотешь свою душеньку, битый стихоплет, надутая пустышка. Волынский отвернулся, но что-то заставило его еще раз оглянуться на Тредиаковского. Господи!.. Из  мертвячьей коловерти, бездушной несмети на него смотрело человеческое лицо, исполненное жалости и сострадания. Бедный дурачок, даже ненавидеть по-настоящему не умеет. И он улыбнулся Тредиаковскому.
Казалось, тот начал что-то быстро, быстро жевать, его челюсти, рот, заушины, даже скулы и брови ходуном заходили. Да он плачет... Добрый человек! — осенило Волынского, и сердце его засочилось. Он был близок к тому, чтобы понять на своем исходе что-то очень большое и важное, к чему никогда не подступала его жестокая и целенаправленная душа.{…}
Он не увидел, как рванулся к плахе Тредиаковский, что-то крича перекошенным ртом, как испуганно раздалась толпа и кто-то схватил поэта, заломил ему руки и потащил прочь. {…}
В его поступке (Тредиаковского) не было ни разума, ни смысла, а поплатиться он мог свободой, даже жизнью, но, ни о чем этом не думал смешной  поэт, никем не узнанный, не угаданный Предтеча, в чьем безотчетном порыве родился жест великой русской литературы — к страждущему...

И дальше. Из толпы его вытащил, спас Тредиаковского «молодой человек лет двадцати пяти с тонким и мужественным лицом. Резкий, прямой нос, загорелые скулы, темный пушок над красивым, чуть улыбающимся ртом". {…}
— Кто вы такой? — сказал он (Тредиаковский) сердито.— Я вас не знаю.
— Но я знаю того, кто подарил России «Остров любви»,— с улыбкой сказал молодой человек.{…}
— «Начну на флейте стихи печальны, зря на Россию чрез страны дальни!» — тихим, музыкальным голосом прочел молодой человек. —  Я много лет был в обучении на   чужбине  и   все  твердил   ваши   прекрасные  строки. {…}
— Я обучался мореходству в Амстердаме,— сказал молодой человек.— Стихов же слагать не умею, хотя помню множество и не только русских. Но, долго от родины отлученный, я в русских стихах слаще всего в тоске моей утешался. «Россия мати, свет мой безмерный!..» Как же скучаешь там по родине, как молишься за нее, а вернешься, и об одном только думаешь,— скорее бы ноги унесть. {…}

— Милый юноша,— чуть не со слезами сказал Тредиаковский,— дай бог тебе во всем удачи. Кабы ты только знал, сколь утешна моему сердцу встреча с тобой. Вижу, не зря все муки и бдения, отзывается в чьих-то душах мое слово. Если случится быть в Париже, поклонись от меня сему граду:
Красное место! Драгой берег Сенский! Тебя не лучше поля Элисейски...
И молодой человек подхватил:
Всех    радостей дом и сладка покоя, Где ни зимня нет, ни летнего зноя...—
и,   низко    поклонившись   Тредиаковскому,    скрылся    в проулке.
Василию Кирилловичу стало одиноко и грустно. В памяти всплыла улыбка Волынского, которому не с кем было обменяться прощальным взглядом перед смертью. Как же пустынно человеку в мире! Лишь поэзия разрывает тенета одиночества. Стихи подарили ему дружбу этого юноши-морехода.
Ах, пока есть па свете нежный хорей и притягательный, неуловимый ямб, стоит жить! И Тредиаковский бодро зашагал к своему дому».

И ещё раз прочтём: «Лишь поэзия разрывает тенета одиночества.  Ах, пока есть па свете нежный хорей и притягательный, неуловимый ямб, стоит жить!»
Может быть, благодаря Тредиаковскому и Нагибину,  я чуть приблизилась к ответу на извечный вопрос: «Зачем пишу?»  Может быть…
 
А что же с «жестом великой русской литературы — к страждущему»? Этот «жест» - один из столпов традиций русской литературы. Но об этом в следующем письме.