Разорванный нимб. Глава 1-1

Глава 1

Раздел 1

Ад выглядел точно как моя мастерская: те же холсты, повернутые лицом к стене, тот же мольберт с незаконченными «выстрелами в крапиве», (как обозвали мою манеру письма в какой-то статье), тот же кованый сундук с реквизитом, даже на опохмел оставалось, как всегда, полбутылки. Однако скоро я обнаружил разницу, причем существенную: не было сортира. Или там сортир не нужен, или я не там. На месте, где он вчера был, красовалась кирпичная кладка: красный грубый кирпич, непросохший еще раствор небрежных швов… В дверь постучали и вошла ЭЭ, соседка, пожилая эстонка с тыквенного оттенка лицом. ЭЭ была моим ангелом-хранителем – пресс-секретарем, кухаркой и уборщицей. Она издали помаячила мне мобильником, пытаясь сфокусировать на нем мои глаза.
– Вам звонят.
– Эмилия Эльмаровна, вы случайно не знаете, загробные туалеты облагаются налогом?
– Вам обязательно надо взять трубку.
– Что – сам?
Я налил в стакан водку, отметил на полу воображаемую черту и, сильно горбатясь, дыша в стакан, повез ногами вперед и точно на черте опрокинул… ЭЭ передернуло. А я разглядел, что кирпичная кладка была картина, прислоненная к дверям туалета кем-то из вчерашних. Тоже мне, нашли кого удивить авангардом тридцатилетней давности. Я взял мобильник и пошел в туалет.
– Ну?
Голос в трубке на кого-то там кричал, и этот крик немедленно повернул свою ярость на меня.
–  Чего ну, тебя что, труба не зовет?
–  Куда?
–  Слушай, кончай! Надевай свои кирзачи и немедленно лови такси.
–  Обижаешь. Сроду не носил кирзачи, исключительно хром.
Голос всемирно известного режиссера упал до мертвого штиля, и я знал, как это опасно.
– Кажется, дождя не будет… Фауст, это очень важно. Важно для нашей Лестницы, важно для нашего фильма…  Почему ты не заведешь телофон? Почему я должен искать тебя через соседей, почему я должен их беспокоить, почему…
–  У меня телефонофобия, – перебил я, страшась возрастания этой ритмической поступи. – Ты же отлично знаешь…
–  И сапоги твои дурацкие, и телефонофобия твоя дурацкая. Кстати, отчего это у тебя? В детстве напугали в трубку? Слушай, в конце концов! Почему я должен с тобой няньчиться, почему…
–  Чего ты орешь? Я в твоем киноогороде морковку стащил?
–  Морковку не жалко, но ты же грядки топчешь.
–  Я не поеду.
Голос помолчал.
–  Это из-за итальянцев? Я что-то слышал насчет  запрета твоих работ за пределами проекта, но это же бред. С кем ты связался? Внимательней договор надо читать. Они это умеют – зацепиться за какой-нибудь махонький пунктик, который ты со своей творческой колокольни не заметил, и съесть с потрохами. Паша! Новый форум, первый сезон, – давай стартуем, и пусть нам будет хорошо, а волкодавам от кино плохо. В номинации «художник кино» «Хрустальная ладья» твоя, – а, Паш, разве плохо? Кстати, с этой колокольни ты можешь очень красиво на них плюнуть. Я на тебя не давлю, знаю, нельзя, я прошу, – да? В твоей номинации – абсолютно точно, – да, Паша? Ну все, ну давай, мне некогда, только быстро, скоро наш выход, я распоряжусь, чтоб без задержки, тут кордон в три ряда, напор кошмарный, я дам человека, такой Ваня Зайцев, стопроцентный эфиоп, но Ваня, но черный, но русский, ты его сразу узнаешь, ну давай.
Он не давит. Такой продавит, расплющит и в асфальт закатает. Он что-то такое слышал, ха. Ладно, не будем. Больше всего хотелось сейчас зарыться обратно под одеяло, но мешало чувство позора перед ЭЭ, которая молча убирала свинарник. Хорошо еще не висит с кого-нибудь подрамника какой-нибудь лифчик. Раздражал свет из больших окон. Казалось, он процеживается не через стекло, а сквозь пропитанную йодом марлю. Чего-то все-таки здесь не хватало. Вот чего: петуха Куратушки; обычно он ждал моего пробуждения, сидя на спинке кровати. Но я не стал спрашивать, ясно, что его унесла к себе ЭЭ, такое уже бывало.
–  Эмилия Эльмаровна, вы не знаете, к «Хрустальной ладье» деньги какие-нибудь прилагаются?
ЭЭ грохнула ведром. В том смысле, что нечего теперь подлизываться.
–  Что, и на приличную обувь хватит? А то некоторые думают, что я своими сапогами Шемякину подражаю. А причем здесь Шемякин, когда у меня дефект ноги. Как-то мы вязали плот, и я уронил топор в воду, а когда нырнул…
–  Да идите уже! Будет вам и на обувь, и на пряники.
–  Представляете? Заводь, тихая вода, и топор на дне… Бр. Я не любитель пряников, но все равно приятно. И впрямь, что ли, пойти?
Первый затор случился еще на дальних подступах к Форуму, но водила нырнул куда-то вбок, а вынырнули мы  уже где-то на задах и тут завязли напрочь…Топор на дне, хищно прищурившийся лезвием на ныряльщика. Хорошо, не головой. Выпуклую кость у большого пальца ноги рассекло, позже образовался небольшой нарост, но простая обувь уже не годилась…Я  хотел выйти и пробежать остаток, но водила снова нырнул вбок, пошли какие-то незнакомые переулки, и я  уже не понимал, куда и как. Хром: колодку вогнал, молотком чуть оббил… Что это я все про сапоги?  Ах да, через час они спасут мне жизнь.
  В какой-то момент мне показалось, что мы движемся в обратном направлении, но тут я увидел впереди негра в белом костюме. Он метался от машины к машине, наконец, увидел меня и показал все свои чудесные белые зубы.
–  Фастов! Наконец-то!
Впереди над толпой высилась она – знаменитая Лестница из стекла. Ступени, марши, широкие перила, большая ладья наверху – все было как бы высечено из льда, сверкало и искрилось, коротким замыканием вспыхивали режущие глаз грани…Придерживая в почтительном полупоклоне дверцу, Зайцев дождался, когда я вылезу и зачем-то сунулся в машину. После чего его глаза выразили тревожное недоумение.
–  А где дама?
–  Какая еще к черту дама?
–  Положено с дамой. Этикет, Павел Романович.
В черноте его лба обозначились бирюзовые жилы несчастья. Я не в шутку испугался, что он сейчас заплачет.
–  Боже ты мой, ну где я тебе возьму даму? Надо было раньше… Но ты, конечно, прав: топать по такой лестнице в одиночку – все равно что быть голым. Вань, пять минут подождешь? Будет тебе дама.
Зайцев пошел за мной, видно, Режиссер его предупредил, что я могу улизнуть, дай только предлог.
–  Павел Романович, я вас умоляю, мне голову снесут…
–  Ваня, не дрейфь. Я же сказал – пять минут.
Громада Метрополя высилась рядом, на той ее стороне, я знал, был пятачок, где круглые сутки паслись ночные бабочки. По моим расчетам в такой час должен быть большой выбор, но их оказалось всего две, да и те не первого сорта. Я наскоро объяснил задачу. От неожиданности они то ли не поняли, то ли испугались – молча хлопали глазами. Я начал заново, но тут получил тумака в спину.
–  Дуры, не понимают своего счастья.
Я оглянулся. Вот эта была что надо. Прежде всего роскошь общего рисунка, затем зной какой-то загадки: в смуглом лице – тающий ледок глубоко скрытой невинности; чем такое достигается, непонятно, артистизмом, особым даром или тренировкой…Ого! – и с меня почти ростом; большая черная сумка через плечо не казалась ни большой, ни тяжелой для такого крепкого торса, обтянутого странного покроя красной курткой – она оставляла неприкрытой широкую полосу от груди до пупка.
–  Разглядел? Пошли же, дружок, не будем терять времени.
– Ты еще пожалеешь, – сказала нам в спину одна из проституток.
–  Что, вторжение на чужую территорию? – спросил я свою спутницу.
–  А почему ты думаешь, что это они в мой адрес?
Ее шутку я оценил молча, потому что нам навстречу бежал Зайцев. Бедняга думал, что я не вернусь. Однако, налетев, он смутился и стал хлопотливо рыться в своей туго набитой барсетке. Достал две толстые пластиковые аккредитационные карточки и повесил нам на грудь.
–  Что это? – спросила «дама». –  Фу, почему такая толстая?
–  Это ничего, это у нас теперь так положено… Не надо снимать! Вас это ничуть не портит, честное слово, а главное, без нее не пропустят. Позвольте, я вас провожу.
По Лестнице уже поднимались пары, наверху их встречал Режиссер со своим обязательным белым шарфом. На противоположной от нас стороне площади подъезжали все новые машины, каждое новое лицо толпа встречала ревом, все как всегда. Это была феерия с легкой примесью тюремного бунта: возбужденную толпу окружали бесстрастные физиономии охраны, и хотя на крышах ближайщих домов не было видно снайперов, они подразумевались. Как и всегда, здесь тоже были свои недовольные: два рослых священника с упрямой кротостью в лицах держали бумажный плакат, призывавший запретить наш «Разорванный нимб». Подстать им две мощные тетки в наглухо черном, напомнившие мне кадры похорон какого-то палестинского лидера, убитого террористами, не очень убедительно что-то выкрикаивали, потрясая кулаками… Кстати, поговаривали, что Форум защищен от возможных терактов по самому последнему слову техники, что газон под Лестницей искусственный и плавает на какой-то пенной жидкости, гасящей ударную волну. Жертвам, упавшим в этот бассейн, оставалось только выплыть. Однако газон показался мне совершенно обыкновенным, видны были даже следы недавней стрижки… Я почувствовал, что рядом со своей спутницей я начинаю терять лицо, что из ведущего превращаюсь в ведомого. Выглядела она освежающе шикарно, все пялились на нее, не обращая на меня никакого внимания, даже Режиссер, увидев нас со своей высоты, в  рассеянности пропустил пару, не удостоив ее дежурным приветствием, и, поймав мой взгляд, показал большой палец.
Нас разделяло с ним еще несколько пар и два марша, когда я услышал просочившийся сквозь гомон странный звук, как бы горловое журчание. Передние пары все чаще стали оглядываться на нас, и я никак не мог понять, в чем дело. Журчание перешло в еле различимое, но отчего-то жуткое птичье щебетание. Прямо передо мной голая спина какой-то актрисы покрылась мурашками, видимо, это был какой-то пронизывающий ультразвук; актрису вдруг переломило и, зажав рот, она несколько раз дернулась в рвотных судорогах. Птичье щебетанье превратилось в сплошной пронзительный вой, он исходил от аккредитационной карточки моей спутницы. Я инстинктивно ухватился за ее сумку, пытаясь вырвать и перебросить через перила, но она оказалась готова к атаке: коленом ударила меня в пах, и на несколько мгновений я превратился в орушую боль. Я орал, чтобы убирались с Лестницы, что-то вроде сплошного «во-о-он, во-о-он!» Сверху Лестницы, расшвыривая встречных, к нам несся охранник. Моя спутница прижала одной рукой сумку к груди и, как бы пробуя свободу другой руки, встряхнула ею над головой, сбросив с запястья к плечу широкий струящийся рукав куртки… Я перемахнул перила и полетел вниз…          
  Удара о газон я не почувствовал, он совпал со взрывом такой ошеломляющей силы, что твердь подо мной просто разорвалась. Со странным ощущением, что оплодотворяю собой некую засасывающую горячую плоть, я все глубже погружался в ее  тайные глубины с пульсирующими жилами и нервами. В то же время я каким-то образом был связан с внешним невидимым миром: каждый мой рывок отзывался где-то там наверху криками боли, и если я здесь что-нибудь порву, там будет смерть; надо расслабиться. Нестерпимый сварочный огонь в мозгу начал сужаться в точку и погас. Тепло, как ночью в стогу, и слышен шелест накрапывающего дождя. Я еще успел подумать, не кровь ли это с развороченной Лестницы, но эта мысль каким-то образом превратилась в ощущение напирающей тяжести воды у плотины, где мы в детстве любили купаться. Злобный гул шмеля в пустом ящике комода вызвал ощущение счастья – наконец-то я дома. Застрявший на проводах воздушный змей. Невидимая ночью мать, потерявшая меня, не умеющего еще ходить, зато проворно ползающего, в огороде; ее обдувает сильный горячий ветер, и так угадывается ее фигура. Ветер в моей комнате, когда там машут полотенцами, прогоняя мух. Странное ощущение улыбки в темноте: я не вижу, кто там, но знаю, что он улыбается. Постепенно это стало превращаться в ощущение ужаса остановившегося времени, в смерть. Наконец я догадался осветить его собственной улыбкой, но это оказалась всего-навсего мордой лошади, выступившей из тумана.