Разорванный нимб. Глава 2-2

2

Оператор точно следовал моим эскизам. В свое время я много экспериментировал, пытаясь передать мир глазами животного (в фильме этим животным был осел) и в конце концов остановился  на сферически замкнутом изображении – мир, отраженный как бы в стеклянном шаре.
Изогнутый шест (на самом деле, конечно, прямой) с пучком соломы на верху, (что означало, что привязанный к нему осел продается), глинобитная стена в трещинах, ящерица, дышащая боками, (крупный план), часть дворика с колодцем, песчаная улочка, затем Елеонская гора, свинцовые наплывы ее склонов кое-где в крошеве слюды, мерцание пастушечьих костров… Легкое перышко отслоилось от шеста, поплыло по выпуклой сфере, увеличиваясь и разворачиваясь в громадное ликующее облако и, сплющиваясь в перышко, втерлось в другой край сферы… Сейчас появятся два покупателя и начнется торг…
Я решил больше не искушать судьбу и ретироваться обратным ходом. Вряд ли я увижу что-нибудь новое, а встреча с дядей Митей в изменившихся условиях могла кончиться плохо. Я просто не мог представить такую встречу. Но в этот момент в зал вошел человек в черной коже (охранник?) и, склонив голову, выслушал несколько слов дядя Мити и удалился. Пока я колебался, выбирая момент для побега, этот человек вдруг вошел ко мне, неся на подносе бутылку и закуски. Теперь он был в белых перчатках; рукава куртки очень тонкой кожи собраны к локтям. Я уставился на эту странную куртку с глубоким вырезом на груди, пытаясь вспомнить, где я уже видел что-то похожее… Он поставил поднос и, не сказав ни слова, вышел.
Ясно, что уходить теперь не было смысла. Я налил в граненый стакан водки. Пройтись по проекторской было негде, поэтому я наметил впереди на полу воображаему черту, мысленно быстро пошел к ней и точно на черте выпил.
Все это заняло какое-то время; торг на экране уже закончился.
Но дальше пошло что-то совсем не по сценарию. Или сценарий был переписан, что было невозможно из-за сроков, или Режиссер ввел изменения по ходу съемок, но в таком случае я бы знал об этом.
Не успели те двое свернуть за угол, как с другой стороны появился еще один покупатель. Очень странный, но я никак не мог понять, в чем эта странность. Он шел так (приближался, наплывая), словно создавал перед собой некое особое (разряженное?) пространство и одолевал его не усилием ног, а как бы усилием одной лишь улыбки – чем приветливей расплывалась его улыбка, тем ближе он становился. Вот он уже во весь экран: глаз один разбух, исчез под багровым наплывом, но тем ярче горел другой; мне показалось, что в нем вместо зрачка трепыхнулась летучая мышь.
–  Ну и жара! – сказал он жизнерадостно, обхлопывая на себе что-то вроде полосатого одеяла, перекинутого через плечо, поднимая при этом пыль. На нем были сандалии на босу ногу. – Но, я вижу, мне повезло. Сколько просишь за осла?
– Это ослица, – сердито сказал хозяин, тучный крючконосый человек. Наверное, остался недовольным только что совершенной сделкой.
–  Вот и славно; так сколько?
–  Продана.
–  Какое горе! Она продана! И вот так всегда: вечно я опаздываю… Послушай, за сколько бы она ни была продана, я плачу вдвое!
–  Ослица продана вместе с осликом, – с видимым удовольствием повторил хозяин, заранее смакуя ожидаемые стенания. И они последовали.
–  Горе мне! Каждый раз одно и то же: на какой-то день, на час, на какой-то шажок… И ведь знаю же каждый раз наперед, что опоздаю, каждый раз заклинаю себя: поторопись, упустишь, но – натура! Глупая, непростительная самонадеянность! Нет, ты только представь: несешь, к примеру, овцу; погоня сбита со следа, собаки отстали, ты уморился и ложишься под смоковницей, вместо того, чтобы успеть засветло к лодке… Просыпаешься, и что ты видишь? Как на тебя набрасываются с палками.
–  Так ты вор?
–  Я? Зевсов прыщ, с чего ты взял? Да я скорее та овца, которую у меня отобрали, я – жертва… А кто купил?
–  Сказали, что для Назарянина. Попросили пока присмотреть; через два дня заберут.
–  Этому сыну плотника? Через два дня? Да ведь все-то дело как раз в этих днях! Именно в эти два дня все и решится… Ну хорошо, не хочешь денег, – давай мы ее разыграем! – Незнакомец – хоп! – выхватил из воздуха возле дремуче заросшего уха хозяина игральные кости. –  как же я сразу не сообразил: разве значат что-нибудь деньги для гордого сына Эллады! Ведь ты не иудей, я вижу, тут все или мытари или менялы, готовые ради серебреника продать дочь в Персидский квартал.  Ты не знаешь Персидский квартал столицы? Счастливы обе твои дочери – им не грозит стать потаскушками. Так на чем я? Ты удачливый игрок, сын Эллады, перед тобой откроются дворцы Иерусалима, да что я говорю – самого Рима! Потому что за твоих ослов я ставлю печать императора… Тсс! Имя его –  ни-ни, я понимаю, но мы ведь здесь одни. Эту печать я заслужил как лучший напоминатель… Как, ты и этого не знаешь? Есть такая должность – напоминатель его августейшества. Ваш прокуратор сам себе пишет записочки, чтоб чего не забыть, так  он же не чета… – Незнакомец неловко, плечом защищаясь от упорно наседавшей на него осы, морщась от боли в заплывшем глазу, бросил перед собой кости. – Я плохо вижу; что там? Ага, плакала моя печать. Забирай.
Но хозяин печать не взял и отступил на шаг.
– Досточтимый напоминатель, позволь все же спросить, зачем тебе моя ослица?
–   Ну как тебе сказать… Я думаю, язычество все же ближе к Богу, чем эта новомодная теория Назарянина. В смысле – простодушие детства, милое ребячество, невинные игры с водой, разные там кумиры… А будет все оформлено в новое учение, дана точка отсчета – и вместо самостоянья человека будет бредущая куда-то толпа… Да как будто, Господи ты Боже мой, есть в этом мире точка отсчета – ну, такая одна-единственная, от которой можно отсчитывать все, вплоть до смысла существования! Где она?! – В раздраженном рассеянии незнакомец снял маску и протер ее изнанку полой своего одеяния. Причем, лицо его без маски оказалось точно такое же. – Ну и жара. Кошмар. И что мы, действительно, на солнце, лучше в тень, – говорил он, следуя за пятившимся от него в ужасе хозяином. Надел на ходу маску и сильно поворочал живым глазом, притирая его в глазнице, – Так вот, ослица мне нужна, чтоб задержать это милое детство.
Хозяин уперся наконец спиной в глинобитную стену и, распятый на ней, стал шарить руками по бокам. Рука одна прошлась по оконцу с мутным стеклом, он ударил по стеклу, схватил осколок и прижал его к голой груди.
–  Я не продам тебе ослицу; уйди! Не надо мне твоей печати!
–  Оте-те, что такое? Ты не поверил? А и правильно сделал: объясненьице так себе, на дурачка. Ну хорошо, я скажу при чем здесь твоя ослица. И только тебе, и это между нами. А при том, что все эти ваши переселения душ – чепуха. На самом деле вот что. Представь себе: вода во тьме, и больше ничего. Безвидная водна гладь. Время – ноль. Пролетая… Вглядывась сквозь мрак, Бог остановил свой полет, наклонился и смутно различил свое отражение, которое тут же пропало. Потому что океан вздрогнул, и вверх взметнулся шпиль восторга. Бог отпрянул, и тут пошел отсчет времени. Это был приступ вдохновения: а создам-ка я здесь жизнь. Водяной столб рухнул обратно – мириадами брызг, ледяным крошевом числ (надо же было все рассчитать), электрический дым, роща молний, грация льющихся лезвий… золотая пряжа миллиардов нитей… Ну и прочее. Каждая нить (то, что вы теперь называете душой), протягиваясь во времени, пронизывала – фараона ли, птицу Нубис, лягушку, лису, пастуха и вола или… Ну, или эту ослицу. Мне нужна эта ослица, именно эта, потому что хочу оборвать эту нить – именно эту. Чтобы оборвать в кишащей тьме бесстыдства, именуемой будущим… Впрочем, я заболтался. Отвяжи животное.
–  Я верую! В небесного отца, и ты не смутишь моей веры…
– Да что твоя вера! Подавленное сомнение – вот твоя вера.
–  Ничего не знаю, товар продан, и я верен договору… Уходи по-доброму!
–  А что ты можешь сделать?
–  Зарежу себя!
–  Ну, это как-то не по-гречески. Ты меня смешишь. Назови мне хоть одного из сыновей Лисистраты, этих забияк и ё…рей, который наложил на себя руки. Перс – это да. Иудей, подверженный истерике – куда ни шло. Нет, грек для этого слишком еще ребенок.
–  Врешь! И все ты врешь, проклятый насмешник! Я не пожалею себя, потому что Бог – есть!
–  Да кто же спорит, конечно, есть. Вот этот мир – видишь? Нет, не то что плох или хорош, а – что он вообще есть? Кто-то же должен сознавать и свидетельствовать, что он есть. А иначе его нет, он мертв, хотя и леса росли бы и звери бы в них бродили. Ну, а когда мир погибнет вместе с человеком, кто засвидетельствует, что мир этот – был? Хотя бы поэтому нужен Бог – как свидетель.
– Проклятый болтун, как ты мне надоел… – Хозяин всхлипнул и хотел протереть глаза, но только размазал кровь, сочащуюся сквозь кулак.
–  Ну хорошо, хочешь всерьез – будет тебе всерьез. Надеюсь, не будешь спорить, что все повторяется дважды? Столбенеешь сначала от содомского ужаса, а проходит время – и столбенеешь от смеха. Потому что во второй раз тот ужас покажется детским испугом. Ты ведь бывал в Персидском квартале, я знаю, только стыдишься признаться; видел, что там  творится. А квартал прокаженных? А Навозный квартал? Закон повторения – закон довольно сволочной, но таков закон. Теперь смотри. Было объявлено о втором пришествии – так что мы получаем по тому закону? А получаем, что придет Его осел. Нехорошо.
Хозяин уставился на незнакомца, и в его выпученных, затравленных глазах что-то бешено запульсировало в отпор.
–  Ну, так уж и предопределено, – перехватил незнакомец мысль. Ведь ты это хочешь сказать? Мол, предопределено ослу прийти, он и придет, и ничего не сделаешь. Ничего, и не такие ошибки приходилось исправлять.
–  Но есть ошибки, и есть ошибки…
– Эвой! Ты – прелесть! – Незнакомец смачно поцеловал щепоть пальцев недвижным ртом. – Однако я тебя перебил, извини. Ты хотел сказать, что мир, величие жизни движется не борьбою сил, а величием изначальной ошибки. Согласен. Адам. По образу и подоию. А – на фига? Если Бог абсолютно самодостаточен? Ну, затем, естественно, Ева. Первая подпорка к шаткому замыслу. Каин и Авель; ха-ха: уже есть кому и кого убивать. Нет, ну на фига себе эту головную боль: теперь надо что-то запрещать, за что-то наказывать. Нарастание все новых и новых ошибок, необходимость все новых и новых законов; был один – не сорви яблоко, – стало десять. Ложный замысел потребовал титанических усилий для воплощения – и нет конца воплощениям и усилиям… Так что если хочешь сотворить что-то большое, начни с большой ошибки. Ну, а я уж как-нибудь исправлю, если что пойдет слишком вкось.
–  Рождение Спасителя тоже ошибка? – хриплым шепотом спросил хозяин.
–  Да еще какая… Что-то устал я с тобой. И боюсь, что тоже большая. Так что вполне. Во что-нибудь и во внушительное может развиться. Ведь сколько разного недоумения надо разрешить. Ну, там, непорочное зачатие и все такое. Отшлифуют так, что… Дочери твои хорошо спят по ночам?
–  А что тебе до моих дочерей?
–  А что ты все время мигаешь? Привычка мигать на истину – привычка лживых.
–  Что тебе мои дочери, что ты хочешь сказать?
–  Да ничего не хочу. Вон у ослицы ноздри расцвели. Это младшенькая твоя за стеной несет кувшин с уксусом. Ну, так как? По рукам?
Хозяин закрыл глаза и заплакал от отчаяния. Ему не хотелось умирать. Но по груди его из-под кулака все сильней начала стекать кровь. Ноги его подкосились, и он стал оседать на землю.
–  Ну вот, уже стадо гонят. Прощай.
Незнакомец стал быстро удаляться, быстрей, чем позволяли шаги. При этом он, не глядя, как бы балансируя рукой, что-то писал в воздухе справа от себя. Строка вилась за ним слегка искрящейся вязью и тут же гасла. Вдруг он сделал последний прощальный росчерк и растворился в воздухе.
С пастбища возвращалось плотно сбитое стадо овец. Два пастуха бичами обстреливали воздух по бокам стада, отгоняя демонов перед тем, как загнать его в хлев.
–  Малх! Авиуд! – крикнул им хозяин вдруг окрепшим голосом. – Загоните туда же ослицу с осликом! Да поставьте охрану!