Разорванный нимб. Глава 2-3

                3

Охранник шел первым, дядя Митя за ним, я замыкал шествие. С той минуты, как дядя Митя махнул мне выходить, я, как всегда в ожидании катастрофы думал о пустяках. Например: что за странные уровни в этом доме, не этажи, а черт те что, три ступени вниз в конце коридора, снова чуть вверх по широкой лестнице, пустой зал, еще вниз… Или эта странная (как бы с подмигиванием) перекличка метафор: мои «волны восторга» и «шпиль восторга» этого «напоминателся». Или о том, почему мы всю дорогу молчим. Сказать хотя бы слово было все равно, что нажать красную кнопку неизвестного назначения…Рокоток генератора то усиливался, то пропадал; вдруг стал отчетливо слышен, и мы вышли на подъездную площадку. Рокотал не генератор, а вертолет, его двигатель работал на холостом ходу.
Трудно было поверить, что этот игрушечный монстр на кривых бульдожьих лапах может взлететь. Впрочем, я не разбираюсь в вертолетах; просто такого еще не видел.
Здесь случилась заминка: первым взявшись за поручень и подняв ногу на трап, дядя Митя обнаружил спущенную молнию на ширинке; занялся ею. Это был момент, когда, наверное, можно было задать вопрос, но я его упустил.
 В машине был еще один охранник, итого вместе с пилотом нас стало четверо. Вертолет взревел, подпрыгнул и, не найдя опоры для нового рывка, скользнул боком в сторону и вдруг сильно и легко, лбом вперед пошел в сторону гор. Ты хотел музыку сфер? Сейчас ты ее получишь.
Вершина Синюхи, всегда такая неподвижно далекая, навсегда занявшая угловое левое окно в нашей избе, всегда ненастная и неясная в облаках, была вот она, ясно и четко разворачивавшая все свои грани; и вот она уже позади. Далеко справа Чуйский тракт разминулся было с Катунью, но быстро опомнился, и дальше они запетляли вверх-вниз в одно дыхание. Куда это мы все-таки? К Монгольской границе? В саму Монголию? С этими людьми, похоже, так: не спрашивай, если сами не говорят.
Сели – географически не понятно где; на этой живой карте с пасущимися стадами облаков не было надписей. Какое-то плато, похожее на взлетно-посадочную полосу с невысоким ограждением скал справа и слева. Сели и сидим.
Когда рокот совсем стих, дядя Митя произнес, не открывая глаз (неужели спал?):
–  Размяться, что ли?
Но остался сидеть; разминаться пошли эти трое, я за ними.
Один из охранников поднял сухой сук и, задумчиво исследовав его, положил обратно. Второй охранник ногой стал подпинывать туда мелкий сучковый мусор. Минут через двадцать можно было уже поджигать. Мы стояли над костерком, и нас троих объединяло одно: они ждали чего-то (или кого-то), а я ждал результата этого ожидания.
Кажется, я стал что-то насвистывать, когда один из охранников, глядевший куда-то в сторону, вдруг выщелкнул из кулака палец.
На том конце плато показалось шествие. Я уже различал их бороды…Значит, по крайней мере не монголы. Человек, наверное, пятнадцать… При работе над фильмом мне пришлось изучать восточный костюм начала новой эры; тут было что-то похоже. Нет, вот этого не надо: если сейчас подойдут персонажи фильма, будет уже полный сюр. Хотя нет: в задних рядах пятеро несли «калашниковы». Да и в одеянии все-таки больше нынешнего афганского. Или иранского… В середине шествия наметился некий прогал, будто шли по бокам чего-то отсюда невидимого. Да, несли что-то, двое, держась за ручки в бортах ящика. Не ящик, а что-то продолговатое, сказать бы гроб, да очень уж плоский. На крышке блеснуло под солнцем золото орнамента.
Охранник постучал в корпус вертолета: идут! Дядя Митя выглянул, сел на пороге, зевнул. Достал из-за спины свои кроссовки и стал обуваться. Спрыгнул.
Шествие остановилось, от него отделились четверо и стали приближаться. Отставшие разошлись веером вправо-влево, отрепетировано занимая позиции.
Я подумал, что один из четверых здорово похож на Бен Ладена, хотел даже сказать что-нибудь смешное по этому поводу, но прикусил язык.
Потому что это был Бен Ладен.
Он шел с длинной, вровень с плечом, палкой, придерживая на груди бурнус. Шел осторожно, с большим вниманием к камешкам под ногами, чем это прилично мужчине. То, что я принял сначала за улыбку большого мягкого рта, было не улыбкой, а какой-то общей робковатой слащавостью. Писать его напрашивалось акварелью, но – только не акварелью, вот уж нет. Вылепить сначала череп тущью (острым пером), и пусть бы потом просвечивался жесткий каркас сквозь легкие слои сангины. Побольше лессировки, это ничего. Не картон, – бумага хорошего качества. И чуть ее потом помять, что ли. Чтоб передать эту мозаическую неровность хорошо мытой и ухоженной, не совсем здоровой кожи… Я мог бы по памяти выполнить этот портрет даже через год с фотографической точностью. Но, конечно, не ограничился бы только фотографией – уж очень неоднозначна была модель.
Группа остановилась в пяти метрах от нас, и Ладен что-то произнес.
–  Господин приветствует господ русских, – перевел самый из них молодой.
(Некий господин; без имени).
–  Ну, здорово, – сказал дядя Митя.
Переводчик стал переводить, но что-то уж очень длинно, наверное, сочинял ответ на восточный лад.
Потянулась пауза; я даже успел подумать, что неспроста их четверо – нас было столько же. Ладен неспеша осмотрел нас и свою загадочную монолизовскую улыбку остановил почему-то на мне. Потом на моих сапогах. И все это долго, черт его дери, так что я наконец почувствовал что-то вроде оцепенения. Когда он заговорил, обращаясь ко мне, я, разумеется, не понимал ни слова, но хорошо понимал голос: он был восхищен мной.
–  Господин отдает должное организации вашей охраны. Он думает… Он полагает, что охранять открыто такого человека, как дядя Митя, значит признать… э, значит, ваша охрана плохая.
– О да, – сказал я. – Открытая охрана – это забор, который хочется перелезть.
Ладен посмаковал своими мягкими губами мою мудрость и, прислонив палку к груди, свел ладони, развел и снова свел. Это он аплодировал. (У самого-то, поди, целая армия охраны, открытой и скрытой).
Отдав должное организации охраны, он потерял к ней интерес и дальше обращался уже только к дяде Мите. (Теперь я знал, что это звукосочетание было для него именем и фамилией: Дядя Митя). Он поднял палку чуть выше головы, и те, там, двое с ящиком, заспешили сюда.
–  Господин хочет преподнети господину Дяде Мите подарок, – сказал переводчик.
Содержание предваряющего подарок разъяснения сводилось примерно к следующему. Сулайман, сын Дауда (он же наш Соломон) был любимцем Аллаха, и дарована была ему долгая жизнь. Когда же Аллах послал ему смерть, Сулайман стоял, опершись о посох. Никто не знал, что царь умер, и он продолжал так стоять, пока жучки не проели посох, и только тогда тело упало.
Ладен простер над ящиком руки, повернул ладонями кверху, принимая благодать. Принял. Омыл им лицо и бороду, затем открыл ящик. Там, в длинном углублении, вдавленном в рытый бархат, лежал кусочек изогнутой палки землистого цвета. Сантиметров в тридцать. Углубление, конечно, обозначало первоначальную длину посоха. В этой пустоте было что-то бесконечно трогательное. Ладен взял фрагмент на ладони и протянул дяде Мите.
Я, конечно, понимал, что из себя представляет этот изнеженный бородач, но реакция дяди Мити меня все же покоробила. Никакого пиетета к торжественному моменту. Он просто взял деревяшку и пошел к вертолету, с трапа дотянулся до своей куртки, достал из нее лупу и стал изучать подарок.
Не сдержав любопытства, я подошел и тоже стал рассматривать предмет; наши головы почти соприкасались… И здесь, в этой цепенящей душу паузе между нами произошел первый и наверное последний острый разговор. Я хотел сказать, что это наверняка блеф, что Соломон существо полумифическое, ничего материального, связанного с ним, просто не может существовать, но для них реликвия все равно бесценна… Вместо этого неожиданно для самого себя разозлено спросил:
 –  Зачем ты меня таскаешь с собой?
 – Я – тебя? Это ты за мной таскаешься. Залез, понимаешь, в дом… И вообще.
–  Митя, в том теракте на Форуме есть твое участие?
 –  Есть! Вот на этом сколе – видишь? – по фактуре видно, что не палисандр…
–  Митя!
–  Дереву не больше тысячи лет. Маловато. Какой теракт, какой Форум? Черт, не могу вспомнить, что тогда росло… Но и не кедр.
–  Это вавилонская ива, балда.
–  Ты что, разбираешься в дереве? А , ну да, отец твой был столяр… Но здесь же явно многократная обработка какими-то составами…
–  Отец был столяр, и дед и прадед. Все, пошли, уже неудобно.
Эта вспышка откровения стоила мне сил: я весь взмок. Ощущение было такое, будто издалека налетел какой-то снаряд, обдал жаром и улетел в далёко. Я знал, что повторить попытку невозможно – дядя Митя просто наденет маску идиота.
После слоновой грации, с какой он поблагодарил за подарок, все как будто вздохнули с облегчением. Я заметил, как у одного из бородачей утих нервный тик, который он даже не посмел придержать рукой.
Сама местность внезапно преобразилась: низко летевшие облака проволокли на буксире гиганскую лучезарную линзу – чуть придымленный по краям прогал чистейшей синевы. Через все плато промахнуло солнце; во мраке, поглощающем подробности, выступили колоколообразные башенки буддийского монастыря. Любопытно, кто же был Тот, Кто навел линзу на этот базар религий – четверых христиан с некоторым агностическим уклоном в стане приверженцев ислама на виду буддийского храма? Во всяком случае разглядывал Он нас с легкой гримасой брезгливого недоумения.
Разговор шел с таким глубоким подтекстом, что разглядеть там суть было невозможно. Хотя одна сторона отлично понимала другую, это я видел. Сначала один из бородачей, стоявший все время неподвижно с выражением брюзгливой туповатости, завел разговор про какую-то школу. Хвалил ее. Пытался заинтересовать ею дядю Митю, может, хотел, чтобы он там выступил, не знаю. Дядя Митя скучал, блуждая глазами перед собой; у бородоча вдруг запрыгало нижнее веко, он прихлопнул тик двумя пальцами и замолчал.
Второй бородач, которого я назвал про себя Теоретиком, говорил:
–  Мы исходим из того, что неверие ищет истину в чем-то, а вера – в Ком-то. В этом заключается наша сила. Мы заключаем союз с Личностью, что позволяет вести диалог. Мы спрашиваем, Он отвечает, таким образом находим прямой путь к истине. Ваше положение даже сложнее, чем у неверия. С тех пор, как у вас журавля сменили на синицу, вы торопливо куда-то бежите, набивая себе по русскому образному выражению фонари, которые тем не менее ничего не освещают. (Я так понял, что смена журавля на синицу означала смену формаций в Горбачевско-Ельцинскую эпоху). Второе… Но согласны ли вы с первым, Дядя Митя?
–  Ну, типа того.
–  Второе. Мы так же исходим из того, что добро творится из материала зла, потому что иного материала просто нет – весь мир есть зло. Чтобы творить добро из зла, приходится брать в руки оружие зла, ведь других аргументов оно не понимает.
Тут было что-то ключевое, потому что все четверо уставились на дядю Митю, ожидая от него какой-то реакции, но дядя Митя ковырял в носу.
–  Вы с этим согласны?
–  Ну так ежели оно так, так оно и вроде бы.
Теоретик покашлял; мне показалось, что он пережидал приступ отчаяния.
–  Вам известно, что Чингизхан начал свое завоевание мира с этого места, где мы с вами стоим? – спросил он.
–  Иди ты?
–  Да, да, именно с этого места. И здесь же закончил свой земной путь.
–  Могила, что ли?
Теоретик мельком переглянулся с Усамой, и оба вздохнули.
Мне они, все четверо, напоминали эльгрековские фигуры, картины которого всегда с очень сильной печной тягой. Фигуры, неустойчивые на ногах, сильно вытянутые и как бы стремящиеся вверх… И здесь Теоретик вдруг отмочил такое, что я вытаращил глаза. Он скакнул чуток вперед и в пять секунд исполнил самую настоящую русскую чечетку – ладонями по груди, по бедрам и с размаху поставил точку – впечатал в землю каблук. Что называется, сбацал. Мне стало горячо в глазах от стыда, так это было дико и не к месту. Отработано было, само собой, заранее – на случай, если вдруг пригодится, но Теоретик, кажется, что-то перепутал. Я не успел подумать, какие еще приемы воздействия есть в их арсенале, как еще четверо поднесли что-то вроде носилок с балдахином. Переводчик же эту чечетку перевел как «не угодно ли будет господам перекусить чем Бог послал», и все стало на место.
Мы расселись на коврах вокруг носилок. Тут стояли четыре закрытые одинаковые серебряные судки, очень большие, с банные лохани. В первом оказались просто приборы, из второго, только что открыли крышку, вырвался пар горячего мяса, в третьем стоял рядок бутылок, четвертый пока не открывали. Распоряжался за столом переводчик, Он извинился за своих за то, что пить они не будут, но сам он с нами выпьет, потому как иначе было бы совсем невежливо.
–  Значит, два – один, – сказал дядя Митя.
Перевдчик поднял брови.
–  Тем тоже нельзя, – дядя Митя кивнул на пилота с охранниками.
–  А, понял, два– один. В вашу пользу. Значит, за встречу.
И мы втроем выпили. Я спросил:
–  Ваш чечеточник насчет могилы Чингизхана не выдумал?
–  Как можно! У нас есть свои источники исторической информации. Только не можем показать, где точно. Потому что захоронение потом заровняли. Но в общем где-то здесь.
–  Значит, сидим на косточках самого Чингизхана, водку пьем – получается тризна какая-то.
–  А пройдет еще тысяча лет… – Переводчик начал разливать по второй. – Плато это закатают в асфальт, и будет космодром.
–  Космодром – это точно, – сказал дядя Митя. – Только не асфальтовый. И не наш.
–  В смысле не землян?
–  Этот смысл твой Оксфордский диплом с отличием не поможет усечь.
–  То есть, вы намекаете на развитие цивилизации в нечто качественно иное? И осмыслить его сейчас так же невозможно, как осмыслить дикарю наш уклад жизни? С нашими мобильниками…
–  А ежели того дикаря отмыть? Да на кнопки мобильника нажимать научить?
Переводчик достал блокнот.
–  Я запишу. Нет принципиальной разницы между дикарем и нами, мы ведь тоже чисто механически… О, тут что-то есть. Принципиальная разница совсем в другой плоскости; я потом обдумаю. Вы позволите?
–  А зачем? Потом спишешь с микрофона.
Я думал, переводчик смутится, но получилось наоборот: движением пресыщенного неувориша он достал из судка с бутылками коробку сигар, выбрал одну и не торопясь ее раскурил.
–  Не нравится – могу выключить.
–  Да мне по фигу.
–  Тогда еще по чуть-чуть? – Мы выпили, и переводчик сказал, глядя на огонек сигары: – Слышь, дядь Мить, а чего мы все вокруг да около? Давай сразу серпом по яйцам: моему шефу что-нибудь светит?
–  Тебе вредно пить – наглеешь, – встрял я. – Вот не знал, что в Оксфорде есть курсы повышения квалификации русского языка. Это дяде Мите решать – светит, не светит.
–  Это уж точно. Только ведь восточный менталитет, он какой? Его на голодном пайке долго держать – начинает проступать скелет. В контурах которого не трудно угадать «калашникова».
–  Мент… чего? – спросил дядя Митя.
–  По-моему, он не только наглеет, а даже маленько угрожает, – сказал я.
–  Я здесь человек маленький, с меня…
В этот момент я поперхнулся. Если уж этот нувориш человек маленький… От приступа смеха и спазмы в носоглотке с минуту было совсем скверно, пришлось отойти в сторону. Откашлявшись, я поднял голову; линзы больше не было, одна бескрайняя синева. Господи, убери меня со своей дороги. Не нужен я тебе, тем более этим, с их непонятной, а в общем-то глупой и злой игрой.
– Ты чего? – спросил дядя Митя, встав рядом.
–  Да так. Вспомнил одного слесарька в театре. Что-то там ремонтировал на самом верху над сценой, да задержался. Спектакль пошел; из зала его не видно, ну, возится потихоньку со своим делом. И вдруг грохнулся. Прямо посреди сцены. Там диваны мягкие, ничего, живой. Хотел улизнуть, но режиссер ему из-за кулис кулаком: сидеть! И вот этот слесарек, не зная содержания пьесы, повертел головой,  послушал и начал помаленьку встревать со своими репликами. Да так разошелся…
–  Пошли, слесарек. Насчет содержания не обещаю, но конец будет любопытный.
Бородачи о чем-то спорили.
–  Это они насчет космодрома, – пояснил нам переводчик, – То есть, насчет будущего – можем ли мы осознать. Они думают, что со временем вера полностью вытеснит знание, ну и, так сказать, милосердный огонь веры и даст осознание. Не так. Сам этот милосердный огонь веры есть осознание величия замысла Аллаха, и все вопросы в нем сгорят, как мусор.
–  Вера-то? – сказал дядя Митя. – А вот ежели ваш Аллах собственной персоной явится за этим столом – что будет с верой?
–  То есть?
–  Ну, сядет, поздоровкается, и уж доказывать его существование вовсе не надо – что тогда с верой-то станет? Будете верить в него? Или знать, что он есть?
Переводчик надолго уставился на дядю Митю. Не стертая вовремя улыбка отвердела в странную гримасу – так застывают при виде неожиданной опасности.
–  Дядя Митя, я не могу это переводить.
–  Да ладно тебе. Скажи, у тебя под рубашкой тарантул – и вырубайся из базара.
–  А тут есть тарантулы? – спросил я.
–  Откуда я знаю.
–  Это не тарантул, а бомба, – сказал переводчик. – Можно, я скажу, что вы согласны с их мнением?
 –  Валяй.
Пока переводчик разговаривал со своими, дядя Митя налил мне и себе и прежде чем выпить, свел глаза в свой стакан.
–  Не, не бомба. Это у него там иней нарос.
–  Мучительный иней сомнений, – сказал я.
Он выпил.
 – Растопить, что ли?
Я выпил.
–  Да, но как?
–  А вот милосердным огнем веры и растопим.
Он дал знак нашему пилоту – крутанул рукой над головой: заводи. И пошел к вертолету, а я задержался, потому что с бородачами творилось что-то неладное. Сначала просто показалось, что метафора эльгрековской печной тяги обрела материальную видимость: все четыре сидячие фигуры начали колебаться сквозь сильное марево… Дядя Митя вдруг вернулся и со словами «любопытно все же, за сколько они хотели меня купить?» открыл крышку четвертого судка. Он был набит пачками купюр. Даже на глаз я не мог определить, сколько там, но, во всяком случае, не меньше, чем давали за голову Усамы Бен Ладена. Дядя Митя закрыл крышку, прихватил со стола недопитую бутылку и ушел.
Четыре фигуры не обращали на меня никакого внимания, мало того, они не обращали внимания, что горят. Пламя над головами было чистое и совершенно прозрачное, так горит спирт – никакого намека на дым…
Мы поднялись над плато и взяли курс обратно на север.
–  Не знал, что кошмар бывает такой красивый, – сказал я. – Любопытно было бы досмотреть.
–  Не советую, – отозвался дядя Митя.
–  Это почему?
–  Потому что это не ты его смотришь. – Дядя Митя зевнул. – А он тебя.
Я хотел сказать, что он держит меня за мальчика-подмастерья – кисти мой, краски растирай, а в секреты живописи пока не лезь… Но тут прямо под нами пошел настоящий, высого класса, хох-модерн: в гребне циклопической волны, завязнув в ней на полкорпуса, недвижно плыли бок о бок гиганские рогатые быки, все в одну сторону. Окаменевший заплыв, каменногромоздкий сокрушительный порыв. Взбиваемая их ногами белая пена цветов клочьями падала вниз и погружалась в умбру сумрачного распадка. Боже, как они трудились, как свирепо дышали их ноздри – карстовые провалы в мраморных жилах, – как им хотелось добраться до берега, утонуть в мареве пастбищ…
–  Ты все выворачиваешь наизнанку, – сказал я. – Какой-то пикассовский шиворот-навыворот – показать предмет одновременно с лица и с затылка. Только вместо затылка – ну, там, второго лица или маски – кукиш. Это у тебя от неуживчивого характера или такой диалектический метод?
Дядя Митя, затрудняясь с ответом, запрокинул бутылку, выцедил всю и выбросил за борт.
–  А, черт, – сказал он с трезвой досадой, – Про тебя-то и забыл.
–  А вообще, как тебе все это? Как-то все… Незавершенное, что ли. Не могу даже сформулировать вопрос. Как эта могила Чингизхана: то ли тут, то ли там. То ли вообще в Китае. Экстремалы в роли ходоков… Тот же буддийский монастырь: может, вообще мираж…
–  Да ну!
– Что – да ну?
Дядя Митя подумал.
–  Помнишь, в старых книгах за последней страницей вклеивали бумажку? С запоздалым перечнем опечаток?
Больше я ни о чем не спрашивал. Зачем, действительно, рыться в книге в поисках опечаток, когда она уже прочитана.