Разорванный нимб. Глава 4-4

                4
Я взял такси и поехал забирать деньги. По дороге спросил водителся:
–  Кривоколенный знаю, а вот Левоколенный – это что за анегдот? Может, я чего путаю?
–  Анегдот и есть. Раньше, еще при Петре, там немец такой проживал – Лео Голенштайн. Портной при царском дворе. Ну и улица в его честь. А попробуй выговори. Левоколенный – это нам проще.
–  Значит, мне повезло. Когда еще найду такого знатока. Давай сначала к этому Лео.
–  Как скажете; мое дело рулить.
Банк как банк. В ромбовидном сооружении фиолетового стекла с огненными бликами в каждом сегменте, выступавшем на углу унылого здания с унылым рядом окон, мне померещился тюремный пожар. Туго поддавшаяся тяжелая дверь рассерженно втолкнула внутрь, к подножию спирально уходившей ввысь лестницы. Разобравшись с дверями второго этажа, я вошел. Приемная как приемная. То есть, я не то чтобы вошел, а, как бы потеряв силы на лестницу, просунул только голову и плечом навалился на косяк. Секретарша, разговаривавшая по телефону, скосила на меня глаза. Я же кивнул в сторону другой двери, у себя ли, мол. Она покачала головой: нет. Уже на правах своего я ввалился, пошел на нее и уперся кулаками в стол.
–  А где?
–  Только что отбыл в Амстердам.
–  Как в Амстердам?! Положи-ка трубочку. Разве я не предупреждал? Амстердам – опасно. Это вам не на швейной машинке узоры строчить; там строчат серьезные люди. И не на швейной  машинке. Ну, козлина жидконогая, вернись только живым, я тебе мозги вправлю. Там же крыша протекает.
Она захлопала своими кукольными ресницами. Сейчас нажмет там что-нибудь, и по лестнице затопает охрана.
–  Как же быть? Может, позвонить?
–  Это само собой. Только звонить я буду из своего офиса. Фу, устал. – Я развалился в кресле. – Ты вот что. Он там какой-то картиной хвастался, кучу баксов отвалил. Что за блажь такая? Вроде  за ним такое не водилось. Действительно стоящая вещь? Какой-нибудь, поди, Рембранд?
–  Это кто-то из нынешних, но я не разбираюсь… Велел к себе занести. Там и стоит, повесить еще не успели.
–  Вот и пусть стоит. Мне антиквар по фигу, я больше по нумизмани-мани… Или взглянуть?
–  Пожалуйста-пожалуйста.
Она побежала открыть дверь. Кабинет как кабинет. Мореный дуб был именно мореный. Уж я-то могу отличить мореный дуб от дуба, выдержанного в парах серной кислоты… Картина в ольховой раме стояла у стены. Я был уверен, что именно скромная ольха, без блеска, без фактуры, подходит к ней…Но теперь уверенности уже не было – тяжелой галльской надменности полированного мореного дуба она не выдерживала.
Картина изображала нашу речку Улалушку. Она же – и детское наше лето, и бесконечный день без берегов, и брызги, и крики и счастье взахлеб, – берега ей были тесны, ее выплеснуло и понесло к облакам, и в солнечных брызгах летели инвалидная коляска вверх тормашками, и Вовка враскорячку, и я, сияя мокрой рожей, и вдогонку дядя Митя тяжелым селезнем…
–  Чего они летают-то? – спросил я.
–  Я думаю, это аллегория. Может быть, автор хотел поделиться своими воспоминаниями, и сделал это по-детски непосредственно. Вам не нравится?
–  Ч-черт его знает. А этот автор случаем не шизик? Может, он вообще красок не признает: положил на холст арбуз, впрыснул в него тротильчику – бабах, – и летят сочные шмотья и семечки… – Я как бы рассеянно оглядел кабинет. За директорским креслом, в продолжение дубовых панелей, сверкала некая плоскость блестящего металла с рядами кнопок. – На всякий случай и черный ход имеется?
–  Так ведь Владимиру Филипповичу лифтом удобней. Вы же понимаете.
–  Это мы понимаем. Еще бы не понять. Вовану без лифта никак нельзя.