Разорванный нимб. Глава 5-1

                Глава пятая
                1
С таежной заимки лесник повез пятилетнего малыша в больницу. Колея в подножиях гигантских пихт была тряская, колеса постукивали о корневища, поэтому лесник придерживал лошадь, норовившую пуститься под уклон. Голый малыш, уложенный в медвежью шкуру, плыл в чернильной мгле вместе с дохлыми рыбами его непонятных болезней. Вдруг сквозь решето прохудившейся мглы полетел дождь солнечного света – это отец пустил лошадь; пихты сменило мелколесье. Вместе со скоростью в нем росло опасение, что опаздывает…
Он накинул вожжи себе за шею, чтобы освободить руки и начал скручивать цигарку…
Кто не слышал, что такое «лошадь понесла»? Черт его знает почему, но, кажется, это чисто русское явление, нигде в мире такого нет (как нет больше нигде и дуги – этого странного ярма, удобного лишь для украшения – колокольчиками, лентами, цветами). Начинается невинно, с тропоты – сбитой с ритма работы ног, – когда вся сбруя ерзает и колотится, потом вдруг безобразные прыжки (выпрыгнуть из оглобель!), ну и понеслась, и уж берегись все что ни есть на дороге, и расступаются перед ней государства и народы.
По Кызыловской долине вдоль обрыва, и не вписались в поворот. Лошадь с телегой снесло, ударило о каменный выступ, лошадь в порванных ремнях несколько раз перевернуло с ног на голову, малыш вылетел из телеги и врезался затем в разорванную плоть. Отцу сорвало голову вожжой-удавкой. Все это месиво накрыло кромешной пылью с редкими факелами птиц.
Багровое месиво облепило его сплошь, оно было во рту, в глазах, в самом мозгу. В первые минуты ему казалось, что судороги плоти возникают в нем самом, уходят затем беспорядочной тропотой куда-то вдаль и там, отразившись от скал, возвращаются и смиряют следующую волну судорог. Потом все затихло – отпустило, развязались узлы, с него стали соскальзывать жилы. Он вылез из-под них и огляделся. Мир оказался продолжением конских внутренностей. Пузырь мездры, отделившийся от шкуры, начал раздуваться от жары и лопнул, ослепив мальчика зарядом дроби из мелкого жира. Он поплыл в сонной заводи крови, иногда его засасывало в донный ил, тогда он помогал себе ногами, стараясь избежать режущую чащобу берегов. Слепой, но хорошо различавший тянувшиеся к нему со всех сторон цветы-вспышки, он увертывался от их дымных глоток с дрожащими в них жалами. Наконец он смог встать и, разгребая руками живые заросли, прислушиваясь к шуму кровяного потока, пошел домой, безошибочно чувствуя направление. Иногда этот поток впереди затихал, встречая препятствие, напирал на него и, если не удавалось опрокинуть, обходил стороной. Мальчик знал, что нельзя выходить из этого потока, и когда все же потерял его, он наконец заплакал – о потоке, который потерял, о доме, который забыл, о забытом имени.
Но он был уже дома, посреди заброшеннго села Куташ; отсюда до заимки оставалось километра три.
В первый раз мы взяли его на дело, когда грабили ювелирный магазин. Вован выкупил его у куташинских дезертиров. Вначале там действительно были одни дезертиры из какой-то воинской части, но постепенно к ним стала присоединяться разная шваль и просто люди, не вписавшиеся ни в какой социум. (Разобравшись, что попали в еще более регламентированное сообщество с железной дисциплиной, они ушли и оттуда, уступая место новым). Несколько раз на Куташ делали облаву, с каждым разом все более изощренную и осторожную, но каждый раз заставали только остывающие печи. Явно кто-то их предупреждал.
Мальчик набрел на Куташ весь в струпьях засохшей крови, облепленный мухами; мухи и слепни роились над ним столбом. Он говороил на каком-то своем языке, никому не понятном. Обследование окрестностей ничего не дало. Два слова из мешанины звуков и мычания разобрать все-таки можно было: «Мммитя» и «дядядядя». Что с ним было делать? Решили сначала дядю Митю помыть, а там видно будет.
Жили куташинцы малым грабежом: там картошка, там куры; иногда уводили телка. И здесь дядя Митя неожиданно пригодился. Уходя на какую-нибудь очередную деревню (обычно с ночевкой), оставляли часового, который должен был в случае облавы дать знак: поднять оглобли забытой в крапиве телеги и – если успеет – уйти самому. Однажды часовой рассказал, как он был предупрежден дядей Митей. «Посреди ночи стал кричать, мыры-мыр, катыр-раскатыр, показывать куда-то ручонками, я на него тоже: кыш-раскатыш. Чего не спишь. Вроде бы уснули опять оба, и тут он меня за волосы, сучонок, тащит с кровати, да при этом стонет по-страшному. А глаза закрыты. Я на всякий случай его в охапку, да не в дверь, а в окно. Только от бани отошли вот сэдак, как слышу – со всех сторон шур-шур. Облава! Еле успел оглобли поднять и – в распадок». Сошлись на том, что звереныш с особым каким слухом или нюх у него волчий, за версту чует.
Этот несчастный ювелирный магазин грабили постоянно и каждый раз неудачно, обязательно накрывали на месте.Это была когда-то деревянная церковь, купол только снесли; место тихое, почти в центре, но от площади отделял густо заросший сквер; грабителям (всегда только приезжим, – свои-то знали) дело казалось плевым… Вован загорелся – взять и не попасться. К тому времени дядя Митя уже вымахал в крупного пацана, спрятать его было сложно, кругом фонари. В конце концов. упаковали его под досками тротуара; в те годы у нас были еще дощатые тротуары. Вся ценность дяди Мити заключалась в абсолютно точной оценке ситуации: над ним топали редкие ночные прохожие, на которых он не обращал внимания, но стоило стражу порядка проснуться в своей дежурке, надеть фуражку и пойти к магазину, как дядя Митя тут же каким-то образом об этом узнавал.
Я не знал, что делать с кучей золотых часов и гроздьями жемчужных ожерелий, два дня таскал их в карманах. Я не мог понять, почему этот тягучий блеск, очевидная редкость материала, ртутная тяжесть, натуга кропотливой выделки вызывали во мне отвращение. Отвращение к предполагаемым местам хранения, которые я должен был найти, к самой необходимости прятать и даже отвращение к самому отвращению. Выбросив на третий день в речку, я не почувствовал облегчения, а лишь с отвращением подумал о «голосе совести», которую вовсе не чувтствовал. В тех же днях я встретил дядю Митю. С улыбкой изувера он достал из карманов галифе, слишком больших для него, свою долю и, схватив мою руку, вложил в нее золотые кольца и браслеты. В следующую секунду мне показалось, что они начинают нагреваться. Сам ли я догадался или это была подсказка, неважно, но мы тут же развели хороший костер и вернули золоту его первозданную форму – ноздреватый слиток. Что не могла сделать вода, сделал огонь – отвращение прошло.
(Кстати, Вован через полгода купил мотоцикл М-72 с коляской; правда, тут же подарил его кому-то).
Нашими заклятыми врагами были пацаны из школы глухонемых. Мы знали их манеру драться: они заводились без стартера, без этих предварительных тычков в грудь, даже не с полуоборота, а сходу – бац в зубы. Будто взрывался такой мирный и домашний на вид стеклянный сосуд. Знали, и все же никак не могли найти контрмеру. Ходить же кодлой, как они, Вован не мог себе позволить. Мы всегда были биты в кровь, несколько раз мы с дядей Митей тащили домой Вована с его покуроченной коляской. Контрмера все же нашлась. Вдвоем с дядей Митей мы начали отбиваться как могли, Вован же откатился слегка назад, затем разогнался, врезался в кучу, вылетел из коляски головой вперед… Тогда я впервые почувствовал чужую смерть как боль от бритвы по вспотевшим бровям – не сразу, а лишь через мгновение, когда кровь начинает заливать глаза. (Был и такой прием у немтырей). До сих пор не понимаю, почему они тут же не бросились мстить за нож Вована; словно пришельцы с другой планеты, такие же, как мы, неразличимые от нас, но разоблаченные в своем пришельчестве, немедленно подхватили мертвого и бегом понесли куда-то, бегом, бегом, неловко перебирая ногами, скорей, пока мертвец не вернул еще себе подлинный облик…
Был такой судья, Кайгародов, грузный дядя в свиной щетине безбрового лица, – все удивлялся, как мог такой пшибздик (его словечко) порешить такого парня, да еще из глухонемых, которые славятся и тэ дэ. И опять, прерывая обвинительную речь: нет, но как мог этот, с позволения сказать, бледный червь… «Показать?» – вскрикнул Вован. Ну-ну, покажи. Вован разогнался с середины зальца и, подобрав ноги, врезался коляской в борт судейского стола, перелетел через стол и лбом выбил Кайгародову передние зубы.
Вован, как несовершеннолетний, получил десять лет (не за зубы, конечно), однако почему-то долго, месяца три, его никуда не отправляли, сидел в предварилке. Поговаривали, что Кайгародов специально тянул – ждал, когда немтыри возьмут предварилку штурмом. Месть немтырей, как место ушиба, багровеет не сразу, но уж зато в безъязыкой немоте неотвратимо… Вдруг объявили: завтра. Мы с дядей Митей забегали – достать машину, чтоб проводить Вована хотя бы до Барайска. И когда утром зарулили было во двор КПЗ, получили от ворот поворот: оказывается, Вована отправили вчера. Сам Кайгародов не поленился выйти к нашей машине и глумливо поинтересоваться, что это мы здесь делаем. И как же это мы так предали товарища, что даже не пришли проводить. Товарищ был очень огорчен предательством.
Я думаю, что чувство тайного (и тщательно хранимого втайне) превосходства над теми, кто считает тебя дураком, может быть очень сильным, даже в ряду основных инстинктов, власти, например. Чувство этого тайного превосходства на лице дяди Мити я заметил в тот момент, когда Кайгародов встал на колени. Он встал на колени, да, уперся руками в асфальт и лизнул асфальт. И так, на четвереньках, стал передвигаться в нашу сторону, время от времени облизывая перед собой грязь. Я тогда просто сбежал, но вовсе не от гадкого чуда, сотворенного дядей Митей, а от выражения его лица счастливого идиота.