Разорванный нимб. Глава 5-2

                2

В те дни я начал рисовать, (бессознательно помогая заблудившейся судьбе отыскать тропу к новому началу). Прежняя жизнь отмерла, там было много такого, что хотелось бы забыть, но падаль смердела сквозь припорошившую ее негашеную известь тревоги. Рисование не помогло. Однако догадался, что надо сотворить собственное владение, лечь там на косогоре, положить рядом на травку пачку Кэмела и надвинуть на глаза козырек фуражки. (Это ощущение потерянного дома, безуспешные его поиски, внутренний сдавленный вопль домой, домой, Господи, где же, куда и когда же наконец, и есть по существу то самое, что разными другими словами называют моим «творчеством»). Я достал огромную фанерину и, не зная ничего про грунтовку, намазал дерево, а под ним, в его тени, поглотившей подробности, – крутой спуск к воде. На той стороне (мои владения) – косогор и ничего больше. «Ничего больше» оказалось самым трудным, почти неисполнимым: как наполнить полосу фанеры перспективой, дрожанием воздуха, невидимой, но ясно угадываемой жизнью, гудением, звоном, прысканьем, тенью птицы… Водопады, скалы, марал, выносящий на рогах утреннее солнце, розы раздутых его ноздрей, косяки журавлей – были не для меня. Боже, как это сделать, чтоб ничего больше? Не справившись с косогором, я просто стал его обустраивать: куст здесь, куст там, верх загородил пихтачем, а в его прорывах – бредом кровавой рябины. Первый слой красок сразу же пожух, я пошел по новой, слой за слоем, пока не добился вполне угадываемой реальности. Тут открылось, что вполне угадываемая реальность опасна нездоровьем бесконечного совершенствования: абсолютно невозможно было остановиться. Главное, она никуда не вела. Чтобы оторвать меня от фанеры, отец привел какого-то там художника по фамилии Луппов, который где-то там вел какой-то кружок. Луппов был почему-то в шинели. Он сразу же нашел во мне «несомненное дарование». Как только он это нашел, я тотчас понял, что в картине чего-то не хватает. Луппов вынул из кармана руку с искусственной кистью в черной перчатке и, продолжая изучать картину, стал бить этой каменно твердой кистью в ладонь живой руки. Я с нетерпением ждал, когда он уйдет. Он ушел. Я взял кисть и крест-накрест перечеркнул картину.
Когда я вечером сунулся в свою комнату, там стояли Луппов в своей шинели и еще двое – старый еврей в испачканном краской свитере и толстяк с улыбающимися усами. Со стаканами в руках они стояли перед картиной. Заходи, заходи, сказал Луппов, мы тут того, ты уж извини. А то еще погуляй. Но прежде скажи: ты сам перечеркнул? А чего, нельзя, что ли? Вот за «льзя» мы и выпьем. Ну! Двое кивнули этому «ну», и они выпили. Извини, сынок, мы без даров, сказал толстяк, улыбаясь усами. Ой, боюсь, и он будет без даров, сказал пожилой еврей. А то и без штанов. Кому теперь нужны художники.
До обозостроительного дядя Митя жил в котельной центральной библиотеки. Помогал кочегару, то есть делал за него всю работу, за что тот его кормил и оставлял на ночь в тесной каморе за тремя большими котлами, куда никто не мог заглянуть. Кочегар этот был хитрющий и необыкновенно живучий клоп, сохранявший подвижность в адовой кислоте, каковой он представлял себе мир. Едва грамотный, он что-то непрерывно писал, что-то вроде романа-кляузы, брошюровал страницы, переплетал в виде книги и отсылал в издательства, давно уже не получая ответа. Он был похож на боксера в весе пера, который хорошо держит удар и на мордобой невидимого противника только хитро улыбается разбитым ртом. Мордобой был лучшим доказательством его правоты – особый тип жертвы с бесконечным запасом злобы, живой одним лишь наслаждением от обид и несправедливостей. Когда ему перестали отвечать, он стал задыхаться, как рыба, выброшенная на берег. Но многое ему можно было простить хотя бы за то, что задирал он только тех, кто был заведомо сильней его. Однажды он как-то рассеянно и ничуть не надеясь на удачу, сделал попытку научить парнишку грамоте. И неожиданно преуспел. «Отлично! Теперь мы им покажем!» Однако дядя Митя очень быстро потерял интерес к новой игре. Как теряет его взрослый, когда ребенок в песочнице терпеливо разъясняет ему правила игры: дядя, не так, ты что, надо вот так и вот так… Дядя, ты куда? Дяде не интересно и он уходит. Все же что-то там, в песочнице себе приметив, дядя вышел ночью с лопатой, быстро разбросал песок, ухватился за ржавую скобу и открыл люк в преисподню. Так я себе это представил, догадавшись однажды по красным воспаленным глазам дяди Мити, что ночами он проникает в верхние этажи библиотеки и просиживает там до утра.