Разорванный нимб. Глава 6-4

                4

Наш микроавтобус сопровождал эскорт из трех лимузинов. Это все, что я успел разглядеть перед тем, как дверь закрыли; окна были плотно зашторены.
В салоне длилось молчание исключительно высокого качества – молчание достоинства и собственного великодушия: да, мы все понимаем, нет, никаких аппеляций, никаких жалоб. Только я достал сигареты, как радиоголос рявкнул: «не курить!» Значит, нас наблюдают. Поэтому я решил не проталкиваться к дяде Мите, который сидел где-то впереди. Скоро по характерному шуму с обеих сторон я понял, что мы на Кольцевой. Однако тут же нырнули в какой-то поворот, почему-то круто вниз… «Миленький ты мой, – запел вдруг радиоголос, – возьми меня с собой в свой далекий край…» Такое вот настроение нашло на человека, и голос был хорош, баритон, и печаль его была светла, милая моя, взял бы я тебя, да вот такое дело, жена у меня. Мы до конца прослушали эту печальную повесть, а затем в салоне потемнело, ехали теперь в лесу, и гравий шуршал; разворот и – стоп.
Нас вывели и по живому коридору из охранников (других, и одетых иначе, без масок) провели к зданию, верхние окна которого закрывали рослые сосны. В круглом вестибюле с винтовой лестницей рассадили по диванам и креслам, видимо, собранным сюда из других помещений. Лестница меня заинтересовала. Не дуб. (Но и не ясень – срез молодого ясеня похож на дуб). Химия! Надо же, как насобачились… Размашистой широкой спиралью ступени фальшивого дуба  уходили в какое-то очень светлое верхнее помещение. У нас же здесь было полутемно из-за сплошных зарослей за окнами. Я подошел к дяде Мите, который уставился в эти заросли. Ветер ворошил ветви серебристой ивы, собирал их в копна и тотчас расшвыривал.
– Тебя сюда привозили в первый раз?
–  Не знаю. Непохоже. Слушай, ты случайно не знаешь языка глухонемых? Ну, языка жестов?
– Нет, а что?
–  Жаль. Вот они, видишь, разговаривают ветвями, а ничего понять нельзя.
Я подумал. И вдруг понял, что он это всерьез. Умение шутить приходит к человеку довольно рано, почти одновременно с речью, но к нему так и не пришло.
–  Мда. Поэзия, конечно, должна быть глуповатой, но не до такой же степени…
Вдруг скорым шагом в белом халате вошел человек, похожий на оперного мельника: волосы, усы, борода – клочьями во все стороны. Взглянул, и будто попал не туда, удивился и взялся за лоб.
–  А, ну да. Меня зовут Левон Константинович. Если угодно. Хотя… Да. Все равно. Видимся в первый раз, э… и в последний. Попрошу выключить мобильники. Потому что очень. Да, мне очень нужно. Сейчас вы посмотрите фильм. Очень нужно ваше внимание. Не фильм. Фрагмент видеоряда. Вы узнаете обстановку и, э… самих себя.. Ресторан «Кудеяр». «Кудеяр»? Да, кажется, так. Что нужно? Чтобы вы, посмотрев, сказали: так ли все было, как снято. Или что-то еще.
Он близоруко посмотрел на свою ладонь с хищно растопыренными пальцами и стал с напряжением сжимать их в кулак. И надолго замолчал. С первых слов мне показалось, что в котелке у него каша, но чем дальше, тем больше убеждался, что под котлом хороший напор огня. Мы его раздражали – отвлекали, но мы были ему нужны. Он поминутно о нас забывал – как бы проваливался в себя; отсюда и косноязычие.
–  Выключили? Вот. Что-то еще. Дайте. Ээ… дайте мне это что-то. Любая мелочь. Не знаю. Не тот графин в руках бармена. Посуда вдруг странная. Понятно, да? Вдруг что-то удивило… ээ… Да.
Желтые шторы разъехались, обнажив большой экран.
Снимали с движущейся камеры, видимо, камеру несли в сумке где-то на уровне колена: наплывом, покачиваясь, пошел паркет. Ножки столов и стульев. Потом камеру подняли, и пошла панорама интерьера, сидящие за столами люди, стойка бара; бармен разговаривал с двумя мужчинами (оба были сейчас здесь). Потом я увидел себя, изучавшего бутылку, официанта, столбом стоявшего у меня за спиной, и дядю Митю на заднем плане. Он сидел набычившись. Прыжок картинки; видимо, снимавшего толкнули. Репринтом пошли отдельные кадры: общий план, крупно, еще крупней.
На этом оборвалось.
–  Ну-с? Кто начнет? Э… Начнем с дамы. Да.
–  Нет. Я ничего такого. Все так. Было так. Да, так и было.
Я усмехнулся. Надо же – заразилась. Но была колоссальная разница: гениальное косноязычие человека, с трудом укрощавшего напор мысли словами-уродцами, и слабовольное подражание.
–  Следующий вон тот. Э… да, у которого   нелады с пищеварением. Язва? Я вас отпущу: пора принимать лекарство. Ну-с?
Я не успел посмотреть на того, чьей приметой оказались нелады с пищеварением, как кто-то за моей спиной возмущенно закричал:
–  Мы где живем? В Южно-Африканской республике? В Катаре? Не спросив нашего согласия и в такой грубой силовой манере… «Выключите мобильники» – черт знает что! У меня как раз сейчас деловые звонки. Где мы находимся? Извольте отвечать; вопросы простые и, я надеюсь, посильные для вас.
Но вопросы оперному мельнику оказались непосильны. Он был глубоководной рыбиной, которую вытолкнули в верхние слои. Он откровенно растерялся и стал озираться, ища помощи. Он забыл, где находится, и я понял, что здесь он впервые, что его откуда-то пригласили как редкого специалиста… В дверях появились два охранника. Один остался стоять, а другой подошел к возмущенному гражданину и сказал:
–  Пройдемте. Не будем здесь мешать. Мы отведем вас в отдельную комнату, там вы сможете звонить.
–  Нет уж, благодарю. Не надо мне отдельной комнаты. И если это действительно так важно… правоохранительным органам, я отвечу на вопросы профессора.
Охранник остался стоять над ним.
–  Слышите, профессор? – крикнул гражданин голосом человека, отставшего от поезда. – Там было все именно так, как нам показали. И нельзя ли прокрутить еще раз – ведь могло что-то ускользнуть из нашего внимания. Как вы считаете, товарищи? – попросим повторного показа?
Охранник наконец отошел, и тут Мельник неожиданно обратился ко мне.
–  Мнение очень бы желательно. Однако прежде вопрос: что бы вы хотели изобразить, э… Да. Больше всего. То есть, я хочу сказать, что, по всей вероятности… Вы художник? Бывает, что очень, а никак?
–  Бывает. – Мне хотелось ему угодить. – Бывает, профессор, еще как. Больше всего мне хотелось бы изобразить ночь с воскресенья на понедельник. Но это почему-то трудно. Остальные ночи – запросто, а эта никак.
И, похоже, я ему угодил. Он оказался в своих родных плотных слоях и заговорил вдруг свободно.
–  Много пьете, молодой человек. С детства не любите праздников, на празднике вы слишком один. И я снимаю свой вопрос – вы непременно солжете. Вы скажете: так все и было, и солжете. Следующего я попрошу вашего соседа, который думает, что сказать жене. Ведь ни за что не поверит, если сказать правду. Ведь не поверит?
–  Ни за что, блин, не поверит! – сильно шевельнулся мой сосед. –  Скажет, ты бы еще про НЛО что соврал. А что на счет этого самого, так вроде бы все так. Разве вот часы только.
–  Что – часы?
– Ну, там, в кадрах, в уголочке внизу бежали минуты, было без пять пять, а за баром на стене часы показывали девять с копейками. Может, врали?
–  Вы из какого района Владимирщины? – спросил Мельник, шаря по всем своим карманам. Наверное, искал карандаш. – Из Александровского?
–  Точно! А вы откуда знаете?
–  «Без пять пять». – Карандаша он так и не нашел, а скорее всего, забыл . – Ну-с, теперь… Да. – Мельник подошел к слегка задремавшему дяде Мите и, стоя к нему боком, задумался. – Да… Простите, вам плохо? Немножко, да?
–  Мне? – очнулся дядя Митя. – Немножко да. Тошнит что-то.
–  О! – живо посмотрел, живо повернулся Мельник другим боком и опять как бы задумался. – Да… А почему?
–  У вас тут где-то рояль стоит. Вроде вон там.
–  Там?
–  Там, – уточнил дядя Митя, показывая пальцем в стену.
–  Ага! Ну-с?
–  Уж очень он расстроен. Вот меня и тошнит.
–  Чудесно! – обрадовался Мельник, но как-то грустно: лицо его омрачилось дымком перегоревшей радости, и я перестал его понимать. То есть, понимать его отношение к окружающему и к собственным словам.
Мельник быстро пересек комнату, вышел, и через несколько секунд из-за стены донеслись одиночные удары по клавишам. Потом – несколько звучных, бравурных аккордов. И Мельник вернулся, стал расхаживать перед дядей Митей.
–  Эффект верербирации, только наоборот. Есть колебания, но это не оптически. Духовная энергия? Дикость! Однако же расстроенный рояль диссонирует с неким колебанием. Кстати! Мы дышим воздухом, уже многократно побывавшем в крови всех предыдущих поколений, но это, увы, химия. Перекачка всех видов энергии в одну? Что?
Дядя Митя слушал его очень внимательно с видом большой собаки: так собака, склонив башку, с беспокойным недоумением смотрит на человека, который в шутку лает на нее.
–  Похоже, но не то? – спросил Мельник. – Да. Как весело одолеваешь первый подъем, но убеждаешься в недоступности вроде бы приблизившейся ледяной истины. Все свободны. Благодарю вас.
Нас повели коридором обратно, и я незаметно стал нажимать на каждую дверь, решив нырнуть за первую же, какая откроется. Но все были заперты. Надо было во что бы то ни стало узнать что это за заведение и кто за всем этим стоит, но ничего решительно не приходило в голову. Один из охранников, шедший чуть впереди, начал уже подозрительно оглядываться, и тогда я в порыве отчаяния стукнул себя в лоб.
–  Вспомнил! Слышь, служба, скажи этому, как его, профессору, что художник хочет с ним поговорить.
Охранник пошел дальше, и мне самому показалось, что это мое «вспомнил» прозвучало как откровенная авантюра.
–  Смотри, мне ведь все равно. С тебя же спросят.
У лифта охранник остановился и стал что-то говорить в свою рацию. Я насчитал четыре этажа, когда лифт остановился. В таком же точно коридоре охранник показал на дверь: туда. И остался в коридоре, я же вошел.
За столом с селектором спиной ко мне сидел Мельник и по селектору кому-то докладывал о закончившемся эксперименте. Его белый халат висел при дверях на боковой стенке шкафа, и я встал за этим халатом, прижавшись к стенке.
–  …судить можно только о нулевом рефлекторно-гипнотическом трансе, другими словами, объект не может быть ведомым…
–  Пальцем в небо, – недовольно перебил голос, который показался мне знакомым. – А по «Кудеяру» что?
–  Сработала блокировка памяти.
–  Это кто говорит про блокировку? Спец по ее взлому или чайник, три богатыря в даниссимо.
Ага, вылупился, старый знакомый, бомж со свалки.
–  Память стерта.
–  Начисто, что ли?
–  Держать в сознании легче то, что облечено в слова, а здесь мы имеем другой уровень – уровень образов. Их нельзя стереть «начисто», но их можно отодвинуть в прошлое. Или в подсознание. Человек как бы пытается вспомнить то, что видел когда-то давно. Или во сне. Не исчезает, а блекнет.
–  Короче, если там что и случилось, то случилось как бы не там?
–  И не час назад. И не с ними.
–  Это как?
–  Возбуждение среды таким образом, что возникает эффект когнитивного резонанса. Нечто коллективное, не мое. Повальный грех, где виноват не я, а коллективный психоз.
–  Но что-то же было? Было или нет?
За дверью послышались приближающиеся шаги, и я вовремя успел выскользнуть в коридор – охранник уже намеревался стучать в дверь. В лифте он спросил:
–  Ну что? Профессор доволен?
–  Его не поймешь.. А он действительно профессор?
Охранник пожал плечами.
–  Это все равно что профессором назвать Бога. А в психоанализе Виленский – Бог.
–  Доходчиво излагаешь. Только я что-то не слышал про такого.
–  Он про тебя тоже не слышал. Но вся фишка в том, что ты не слышал – и никого это не колыхнуло, а он не слышал, только глянул – и ты у него под рентгеном. Разница есть?
– Есть, – согласился я. – Котелок у него варит, но я вот чего не пойму. Зачем он к горбунье советовал заглянуть?
Прямо перед моим лицом охранник протянул руку и уперся ладонью в стену. Я понял, что зашел слишком далеко. Сейчас он достанет пушку и если не пристрелит на месте, то втолкнет в какой-нибудь глухой чулан для дальнейшего выяснения. Но он сказал:
–  Ты аккуратней со словами. Екатерина Георгиевна сейчас на Каннском фестивале. Так, значит, он тебе посоветовал?
–  Ну да! Сказал, хорошо бы ваши наблюдения – мои, то есть – как художника передать Екатерине Георгиевне.
–  Наблюдения?
–  Ну.
–  Как художника?
–  Да пошел ты.
–  Руки, – сказал он настолько буднично, что я не понял, чего он хочет.
–  Какие руки?
–  Руки на стену.
 Он достал наручники и сначала защелкнул один замок на своей руке – значит, решил приковать меня к себе. Я бросился бежать назад, хотя это было бессмысленно – после лифта, ряда запертых дверей и вестибюля, где мы только что сидели, был тупик. В вестибюле я понесся вверх по винтовой лестнице – будь что будет. Странно, но охранник за мной и не думал бежать, он шел, твердо печатая шаг. Значит, знал, что деваться мне некуда. Действительно, наверху было точно такое же помещение, но без лестницы. Не высаживать же окно, чтобы прыгать не известно куда… Я встал за ограждающие лестницу перила, намереваясь, как только охранник поднимется, спрыгнуть за его спиной вниз. Когда он, наконец, показался, первое, что он сделал, это поднял голову, и мы встретились глазами. Это был дядя Митя.
–  Ну ты чего там? – спросил он. – Люди уже уехали, и я тебя обыскался.
–  А где этот… охранник?
–  Чай пошел пить. Ладно, пошли. За мной, понимаешь, приехали.
–  Кто приехал?
–  Ну что ты, ей-богу. Как маленький. Мне пора домой.
Что ж, я маленький, просто никудышно маленький, и не мне спрашивать, как это чай пошел пить. И кто там приехал за дядей Митей. Сам должен догадаться: люди его приехали, нашли беглеца. На дворе ждет длинный такой, как мост, белый лимузин, на каких разъезжают кинозвезды. Да так оно и оказалось, только вместо длинного лимузина стоял джип, и вон еще джип, и вон в кустах еще, и кругом его охранники в знакомой мне красивой форме. Короче, обстановка изменилась кардинально, сам воздух изменился, как и полагается при смене хозяев. Это было круто. Серьезная организация. Орден. Братство. Хозяева жизни – не только этого дома. Дом – это так, при дороге, по которой им случилось проехать. Небольшая заминка. Хозяев рассовали по разным глухим чуланам, чтоб не путались под ногами. Быстро, бесшумно, красиво. Меня спросили, куда подвести. Я представил всю эту кавалькаду в нашем переулке и сказал – до ближайшего метро. Мне кой-куда еще по делам.
Пока ехали, у  меня из головы не выходила эта Екатерина Георгиевна. Зациклился на ней. Горбунья на Каннском кинофестивале – что бы это значило? Что это ее туда понесло? И не ждать ли там, черт возьми, нового взрыва? И кто вообще она такая? И вы, ребята, – кто такие? Никак не спросишь. Все равно, что голыми руками схватить провода под напряжением. Не помогут здесь и сентиментальные рукавицы дружбы; запросто выкинут из машины в полосу встречной мясорубки.

Перед входом в метро я свернул в сторону, чуть обошел, протиснулся, свернул, протиснулся, уперся в тупичок, отвернулся от всего, (от сегодняшнего дня тоже) и принялся горячо молиться.
Господи, давай без паники, да? Дядя Митя не виновен, ты меня понимаешь? При чем здесь дядя Митя! Так зачем попущаешь разные такие намеки. Наводишь прямой наводкой; нехорошо. Или это не ты? Ясное дело, не ты. Это ж этот, сатана: тут подтолкнет, там подмигнет. Ей-богу, Гоподи, зарок дам не пить, только пусть он будет не при чем, пусть будет все это игрой; ну, забавляются ребята, время такое, плиту чугунную сдвинули. Долго лежала, сплющила души, а что бывает, когда ее сдвигают? Солнце ударило, и эти бледные сплющенные спиральки прянули в рост, а в обгон других, ясное дело, хищные лопухи и прочий репейник. А еще проще – сон, и пора просыпаться. Кто там кричал, во сне, я ли на кого, на меня ли кто; все же нормально. Ты бы там это, как высший контрольный центр, поаккуратнее бы с акцентами. Пристегнуть ведь можно что угодно к чему угодно. Божий дар к яичнице. Дядю Митю к взрыву на Лестнице. Извини, но Божий дар, твой дар, Господи, злодею – ведь ни в какие же ворота. Еще раз извини. Господи вседержитель, восстав от сна, прежде всякого дела встану пред тобою, усмирю все чувства в тишину и покой: Боже, милостив буди мне грешному. Сокровище благих и жизни подателю, прииде и вселися в ны, и очисти ны от всякия скверны, – не виновен. Ну пожалуйста. Да будет на том воля твоя, припадаю ти, блаже, да пойду, пожалуй, да? Милиция таких не любит в таких тупичках, и правильно делает. Документы попросит; мне это нужно? Ну, все.