Бегу

"Oh, you're sure to do that," said the Cat, "if you only walk long enough."
                Alice’s adventures in wonderland
   Lewis Carroll


« Я свалю отсюда» -  говорю я Вовке, и ежусь от холода. Мы сидим на заиндевевшей лавке, курим, ледяной ветер пробирается под пальто и в ботинки. Треплет волосы. Рядом на снегу лежит перевернутый проржавевший мусорный бак. Вокруг него копошатся собаки, время от времени устраивая потасовки из-за отбросов. «Куда ты нахер свалишь, визу достать невозможно, границы перекрыты все. Стране ****ец. Ты что телик не смотришь? Экономика страны разрушена Мировым Кризисом. Але, гараж.» Я вглядываюсь в рой мелких снежинок, которые ветер мотает между домами. Закуриваю новую сигарету, сложив руки лодочкой грею их дыханием. «Ты не понял меня, - говорю я, не глядя на Вовку. – Я не хочу за границу. Там не лучше. Миллионы беженцев, горящие города, трудовые армии…»
Мы с Вовкой долго спорим, он отговаривает меня, говорит, что это все не изучено, это все нелегально, были сотни несчастных случаев, о которых трубили по всем каналам. Он с жаром доказывает мне, что это глупая мальчишеская авантюра, что у меня «детство в жопе заиграло», что я Джека Лондона и Герберта Уэллса перечитал. Он говорит, что нужно только перетерпеть эту зиму, что, да, тяжело, что эта зима, эта сука, хочет нашей смерти, но нужно чуточку потерпеть, и все наладится. Он твердит о том, что у него есть для меня работа, на шахте, на поверхности конечно, в забой меня никто не пустит, работают всего два участка и там, в два раза больше людей, чем требуется. Половина ждет своей очереди. «Да, очереди – думаю я. – Ожидают, пока взрыв метана предоставит пару вакантных мест». Он говорит мне, что у всего есть упадок и Ренессанс, и мы непременно доживем до того момента, когда все станет хорошо. Он долго и с жаром говорит. Я не глядя на в его сторону слушаю, курю, и мне кажется, что он отговаривает меня только лишь потому, что сам хотел бы бежать вместе со мной, только он боится. Я говорю ему «как хочешь», пожимаю руку, и медленно иду восвояси утопая в грузном снеге. Он удивленно смотрит на меня, а потом кричит мне в спину: «Идиот! Ты погибнешь!»
Мне наплевать. Ежась от холода, я иду домой, прохожу по безлюдным улицам, останавливаюсь на перекрестке. Передо мной в снежном хороводе пролетает колонна ООНовских автомашин и бронетранспортеров. Кроме них на дорогах автомобилей больше нет. Очередной Нефтяной Шок сделал машину слишком дорогой роскошью. В Украине, теперь, ее могут позволить себе считанные сотни людей. Я с пол часа жду трамвай на остановке по другую сторону улицы, скрываясь от ветра за неоновой рекламой установленной у обочины. Скрежеща, подъезжает старый трамвай, обрисованный граффити и рекламой. Внутри несколько человек, нахохлившись сидят на пластиковых сиденьях. Я становлюсь сзади, берусь за поручень и гляжу в заднее стекло. Трамвай дергается и ползет дальше.
«Изо дня в день, непонятно зачем, эти бедные создания тратят монотонную вечность на движение по одним и тем же маршрутам, по одному и тому же расписанию, тратят треть своей жизни на глупые механические и скудно оплачиваемые действия. Они только сидят за своими рычагами, рулями, пультами, компьютерами приводя в движение гигантский, сложнейший механизм, сами же ржавыми скрипящими механизмами и являясь, автономными самодвижущимися частями Великой Бесконечной Тысячелетней Машины, гремящей, выпускающей пар, сверкающей лампочками и тумблерами, архаичной машины. И стоит только одному винтику выпасть из своего гнезда, гнезда, в которое он был помещен отверткой свыше, как он нещадно подбрасывается и давится поршнями, крошится шестернями, обдается раскаленным паром, и падает, падает на самое дно, покуда не находит свое забвение среди луж масла и металлической стружки…»
От лирических глупостей меня отвлекает кондуктор, который подергивает меня за рукав пальто и спрашивает об оплате. Я отдаю ему пятьдесят гривен и выскакиваю на своей остановке.


Многие думают, что бежать это проявление трусости. Что бежать значит сдаться, значит оставить борьбу, значит доказать самому себе что ты дешевка. Что ж, возможно они и правы. Только мне кажется, что оставаться это сумасшествие. Остаться значит не иметь сил рискнуть. Остаться – значит довольствоваться тем, что у тебя уже есть, вместо попытки обрести что-то новое. Возможно то, чего тебе всегда не хватало. Трус? Дешевка? Партийные функционеры орут на всех перекрестках о том, что Беглецы - предатели своей Родины, своего Народа. Что их нужно ловить с поличным и расстреливать на месте без суда и следствия. Вешать на фонарях, чтоб другим неповадно было. Эти псевдореволюционеры, псевдонационалисты, псевдораторы и псевдопатриоты наконец, кричат о том что наша Родина, Великая Страна с Великим Прошлым нуждается в помощи, она зовет всех, зовет в совхозы работать, поднимать страну с колен. Они плюются слюной, с обмороженными щеками орут на перекрестках о том, что весь мир в беде, и что наш народ способен побороть Кризис. Что нам нужно сплотиться, забыть о предрассудках и отдаться труду на заводах и фабриках, может пока что почти безвозмездному труду, но это пока…
Где-то я это уже слышал. Я вижу их, выпивших триста грамм для «сугреву», а сзади виднеются голубые каски ООНовцев и здоровенные негры из Иностранного Легиона. Люди тонут в апатии и тоске. Многие просто отказываются работать и лежат дома в кроватях, ожидая смерти. Главный вопрос – достойны ли мы существования? Ведь если мир рушится, возможно это закономерно? Мир рушится – «Аджэ вы цього варти».


Я прихожу домой, начинаю рвать на мелкие части документы, фотографии. Все рвать. А потом сжечь. Паспорт – к черту. Все фотоальбомы – в клочья. Прошлое больше не имеет значения, если ты твердо и бесповоротно выбрал будущее. Несколько часов я уничтожаю все, что будет иметь хоть ничтожный отпечаток моей личности. Сжигаю на кухне и смываю в унитаз свои дневники. Любуюсь, как горит моя телефонная книжка. Раздеваюсь, сажусь в ванну, на корточки, обхватив колени и подставив шею под тугую струю холодной воды. Я думаю о том, что когда-то, давным-давно, когда эта страшная сука-зима еще не была зачата, я хотел стать писателем. Я исписывал толстенные тетради, отображая на них корявым почерком собственный бред и галлюцинации. Я верил в то, что когда-нибудь моя модная одежда превратится в хлам, в котором можно будет разве что выбивать ковры или копаться на огороде. Я верил в то, что однажды, мои внуки продадут мою квартиру, и на мои любимые обои будут наклеены слои новых, а мой холодильник, долгое время будет стоять на лестничном пролете, дожидаясь пока кто-то соизволит отнести его к мусорнику. Мои внуки не удосужились бы мне даже позвонить, когда б я с трясущейся головой ночью в полном одиночестве сидел бы в своем ветхом кресле и наблюдал бы закат. Да. И только одна надежда спасала меня. Что у разных людей, разных национальностей и из разных стран, на полках будет стоять пару книг с моей фамилией на разных языках на корешке.
Что ж, видимо эти мечты были несбыточными. Сейчас книги нужны разве для растопки печей и костров.
Я плевал на всех и поэтому я бегу. Здесь мне делать нечего. Да и внуков, о которых стоило бы заботиться, мне завести, как-то не пришлось.


Встреча назначена на шесть, но этот долбанный мудак опаздывает. У меня в спортивной сумке почти двадцать тысяч долларов – все мои сбережения за восемь лет работы, которые я, повинуясь интуиции, снял до начала Кризиса со счета. Сейчас не лучшее время чтобы стоять с такой кучей бабла посреди темной безлюдной улицы. Он выныривает из подворотни, одетый в плотный пуховик и спортивные штаны. На голове у него шапка с бубончиком. Он подходит ко мне. Лицо худощавое, все перемерзшее. Он спокоен и пристально смотрит мне в глаза.
- Добрый вечер, - говорю я протягивая руку, - вы Олег?
- Да. Вы взяли с собой деньги?
- Мне нужно кое-что обсудить с вами. Я немного сомневаюсь в выборе, так сказать.
- Что ж. Такое бывает часто. Предлагаю зайти в какую-нибудь забегаловку.
Мы заныриваем в какое-то кафе, с совершенно незапоминаемым названием, скорее всего в честь шлюхи хозяина. Садимся за единственный свободный столик. Он грязный и на нем разбросаны остатки предыдущей трапезы. Вокруг курят и матерятся, потребляя литры паленой водки. Я предлагаю Олегу выпить. Он отказывается. Официантов не видно, и не понятно есть ли они вообще. Я закуриваю. Предлагаю ему. Он снова отказывается, говорит, что слушает меня и смотрит при этом  в сторону.
- Понимаете ли, - выдыхаю я, - я не совсем определился, куда я хочу бежать…
Он прерывает меня коротким жестом:
- Давайте я еще раз обрисую вам ситуацию в целом, у меня не так уж и много времени, если позволите. Значит так. Цена бегства зависит от вашего пункта назначения. Средневековая Флоренция – тридцать кусков, Древний Рим – Сорок пять. Очень популярна дореволюционная Россия, это примерно восемь тысяч. Недавно один персонаж отправился в шестнадцатый год убить Ленина. Он был твердо уверен в том, что все беды человечества из-за «плешивого антихриста». – Он коротко смеется, еле обнажая  зубы. - Также популярна Америка послевоенного периода, это три-четыре тысячи. Ну и так далее. Еще. Я не обязан предупреждать, но грех на душу брать не собираюсь: иногда Бегство может окончиться катастрофой. Видите ли, это специфика… тонкие расчеты… «кротовая нора» может захлопнуться до того, как вы выйдете из нее. Я не буду вдаваться в подробности процесса. Вероятность того, что все пройдет не совсем благополучно стремится к нулю, но все же… Думайте, время есть.
Я думаю, думаю, но мысли мои совершенно вялы и спутаны. Я с удивлением отметил для себя, что почти не задумывался всерьез над этим вопросом, это было вторично для меня. Главное было решиться. Я решился на Бегство. А теперь сам не знаю куда. Это так на меня похоже… Я потонул в своих размышлениях, и еле слышал сквозь пелену его голос. Он спрашивал меня, насколько хорошо я знаю историю, говорил, что не стоит выбирать Китай с начала девятнадцатого до середины двадцатого века, потому что могут быть серьезные неприятности из-за цвета кожи и разреза глаз. Да и вообще, говорил он, Китай не лучший выбор. Он еще что-то говорил об Англии и Австралии, говорил о том, что Канада четыре раза признана лучшей страной для проживания. Он говорил что-то об иностранных языках, просил меня не беспокоиться. Он много говорил, а я все думал.
Я спросил у него:
- Would you tell me, please, which way I ought to go from here?
- That depends a good deal on where you want to get to – ответил Олег
- I don't much care where – ответил я, вдавливая окурок в дно пепельницы
- Then it doesn't matter which way you go – улыбнулся он в ответ. – Давайте деньги, на месте решим.