Разорванный нимб. Глава 7-4

                4
Я собирал чемодан, когда заметил под дверью конверт.
«Вместо того, чтобы скакать по европам, выслеживая террористок, лучше бы занялись полезным делом. И еще. Не знаю, какая уж там у вас с ним дружба, а только ничего у вас не получится. Вы, конечно, догадываетесь, о ком я говорю. Матушка Русь переживала много разного калибра Распутиных, переживет и этого. И на всякий случай: те страшные силы, которые пасут его, не любят охотников-одиночек. Остаюсь ненавидящая вас. Е.
П.С. Кстати, если вы не в курсе, – здесь целый комплекс музеев. Не знаю, что вы ищете, но, может, вы заглянули не в тот?»
Что ж, спасибо за предупреждение. «Страшные силы» пока еще где-то далеко, а вот есть проблемы поближе. Как объяснить этому Курту, что делать мне здесь нечего? На все вопросы о Режиссере я уже ответил, участвовать в жюри не хочу, а хочу домой. Обидится ведь человек. А очень не хотелось обижать.
Однако все получилось как нельзя лучше. Курт явился сам и озабоченно сказал, что был звонок из Москвы: меня срочно отзывают. Ай да Матвей Петрович, выручил. Понял раньше меня, что я залез не в ту степь. Курт предложил мне свою машину с тем, чтобы я оставил ее на стоянке аэропорта, но я отказался. Предпочитаю, чтобы меня везли другие, сказал я. Он посоветовал мне утренний восьмичасовой автобус.
Из-за дурацкой русской привычки не доверять расписаниям, я вышел из отеля много раньше восьми. Остановка была где-то за парком, окружавшая монастырь. Я в пять минут пересек этот парк, взглянул на безлюдную остановку, взглянул на часы и двинулся обратно по другой дорожке, на всякий случай запомнив нужное направление…
Кажется, где-то здесь паломники жгли свой костер; коновязь, значит, была там… Нет, все кругом слишком заросло, чтобы разобраться. Начинать надо было от дверей трактира, но где эта дверь? Музейная дверь не годилась; та была, кажется, под нависающим балконом, а здесь просто стена. Я мысленно крутанул пальцем у виска и решительно двинулся на остановку. Эта новая дорожка расходилась надвое, чтобы снова сомкнуться за высокой каменной плитой. На камне под католическим крестом было что-то написано готическим шрифтом. Должно быть, чья-то могила. Или памятник какому-нибудь событию.
Я уже хотел отойти, когда обратил внимание на непонятный знак или рисунок под строчками. Он был у самой земли, и высохшие дождевые брызги покрывали его белесыми пятнами. Я протер рисунок рукавом.
 Это был шутовской колпак, карикатурно имитирующий корону; два его бубенца из шести свисали вниз, и если надеть колпак на голову, эти два бубенца свисали бы у правого уха. Точно так, как на мне в те часы, когда я здесь грелся у костра паломников. В таком случае под этим камнем лежал шут, то есть я.
Рядом стояло небольшое здание, похожее одновременно на триумфальную арку с замурованной аркой и каминные часы с колонками. Над дверью был даже циферблат в полстены, но без стрелок. Сама дверь резного дерева изображала песочные часы. В стрельчатых окнах цветные витражи тоже обыгрывали на разные лады тему часов.
Сразу за дверью у столика сидел точно такой же старичок, как и в том музее, – чистенький и квелый. Но была и существенная разница: этот резал на газете селедку. Взглянув мне в лицо, старичок достал из-под стола бутылку водки, видно, только что убранную при звуке моих шагов, и выставил на стол. Естественно было, как где-нибудь в нашей забегаловке, заговорить по-русски.
–  Простите, а…
–  Охотно прощаю. Будешь со мной?
–  Я бы да, но опаздываю на автобус.
–  Вечно мои соотечественники куда-то опаздывают. А как прекрасно что-нибудь не успеть: становишься владельцем дарованного тебе дополнительного времени.
–  Интересная мысль.
–  Кроме того, – слышишь? – в таком адском тиканье времени хоть отбавляй. Остопендрило мне это тиканье. Сбежать бы куда в тихое поле с березкой.
Я огляделся. Всюду были часы, в шкафах, на полках; некоторые напольные маятниковые выглядели мамонтами среди мельтешащего вокруг мелкого зверья. Тиканье было хоть и не адское, но что-то от саранчи – да.
–  Тихое поле с березкой – это понятно. Поэтому я не спрашиваю, откуда здесь вдруг русский. Ответ будет: это длинная история, сынок.
Старичок вздохнул.
–  Это длинная история, сынок.
–  А не много ли музеев в этом Лёйхтентрагере? Там – оружие, тут – часы.
–  Это еще что. Есть пантеологический музей, есть музей средневекового прикладного искусства, музей Агасфера. Можно сказать, свалка музеев. Чтоб в других местах площадь не занимать. Нынче в побежденной Германии площади стали в большой цене. Не в пример…
–  Наливай, – сказал я.
–  Другой разговор.
Старик налил в два высоких стеклянных сосуда в виде песочных часов и тут же перевернул их. Я не стал выяснять механизм фокуса, пить можно было, и ладно.
–  Агасфера, говоришь? Ну, будем.
Мы выпили.
–  А что это за граф такой – Лёйхтенрагер? Чем он удостоился?
–  Ты про Фонарщика? Я этого графа так называю, чтоб язык не ломать. Тут, брат, после первой и не разберешься. Во-первых, почему граф, когда он вовсе барон? Во-вторых, место это ознаменовано встречей на высоком уровне – Фонарщика с Агасфером, а кому где и какой камень поставлен – уже не разберешь. Агасфер – по-еврейски, а по-русски – Возлюбленный. А он, не в пример тебе, никуда не спешил, так что тоже удостоился. И посейчас продолжает не спешить. Вечный жид. Жиды, они такие – вечные.
–  А вот тут камень какой-то лежит поперек дороги; в память Фонарщику?
–  Не, это его шут. Был такой, сопровождал Агасфера по немецким землям. Любопытный экземпляр в здешней мифологии. Фауст при Мефистофеле. Его так и звали – Фауст. А может, прозвище такое; у здешних дойчев с именами вообще сплошной ребус. Он и шут, и фокусник, и художник, и лекарь и звездочет. Алхимик, короче. На этом самом месте, где камень, и убили его разбойники. Может, и не разбойники, а эти, блюстители, что ли, религиозной нравственности. За колпак с колокольцами и за разноцветные штаны. Перевернем еще по маленькой?
–  Перевернем.
–  Вишь, придумали. Намек на то, что за водочкой время идет не линейно, а взад-назад. Ленинской поступью: шаг вперед, два шага назад.
–  Но. Со смыслом.
–  У них тут все со смыслом, ничего не пропадает. Само поражение пристроили в механизм прогресса.
–  Это как?
–  А вот так. Тебя в драке побили, нос расквасили, но если ты умный и нос этот свой застраховал…
–  Ладно, дед, не брюзжи. Люди работают, что тут плохого.
–  Работают, сволочи, это точно. Видел, каките у них туалеты? Так и подмывает нагадить… Чего лыбишься?
–  Так. Вспомнил одну сценку. Из тех краев, где как раз «лыбишься» говорят. Рассматривал заезжую иномарку, чудо как хороша, обошел вокруг, полюбовался, и давай пинать. Его под микитки, оттаскивают, а он рвется еще разок поддать. Сволочи, орет, ну сволочи, умеют же делать.
–  Наш мужик. Победитель.
Я повел глазами по часам. Все показывали десять минут девятого. Автобус ушел.
–  А где этот музей? Этого Агасфера?
–  А как выйдешь на остановку, подашь чуток вправо и при назад по главной аллее. Она и приведет. За кого бы это нам третью-то?
–  За помин души Фауста. Хотя странно пить за помин собственной души.
–  Не въезжаю я в твой базар.
–  О! Где это, дед, ты так наблатыкался?
–  Тут без тебя наших хватает. Народец, я тебе скажу… Язык до того замусорил – лопатой выгребай. Ну и деньгами сорит тоже, это у них не отнять. Так я не въезжаю – чего ты там про свою душу?
 – Сон мне был недавно. Будто я – тот самый шут. Выходит, под тем камнем я и лежу. И пью за помин собственной души.
– Это, брат, не есть хорошо. Тут неподалеку церквушка стоит, православная. Рекомендую. Исповедуйся. Видно, грехи твои замысловатые, – дай им отдых. Может, нюхнёй балуешься, а то и черной? Кокаинчиком. Смотри. Эти, с мусором в голове, – кто только дурь им пихает, вроде, по-здешнему с этим строго, – бывает, тащатся. Намедни были втроем: дедуль, у тебя тут с полицией чисто, так мы посидим втихаря. Посмотрел я на них, как они «сидят», говорю, нет, ребята, пожалуйте вон…Погоди, выходит, ты об этом Фаусте раньше слышал или читал?
–  Ни в каком разе. Просто мы с моим господином лошадей привязали, он на чистую половину кутить, а я на монастырской кухне пиво пил с паломниками. И колпак на мне с колокольцами и штанины в разноцвет. А что Фаустом зовут, это я сейчас от тебя узнал.
Дед лукаво и весело погрозил мне пальцем.
–  Ты из этих, из киношников! Что съехались тут фестиваль готовить. Знаю я вас, выдумщиков, любите головы морочить. Молодец, здорово меня разыграл. Ну, давай, за помин, так за помин, земля тебе пухом.
Все-таки я не удержался и перед тем, как наведаться в агасферовский музей, вернулся к каменной плите и осмотрел его уже с личным, так сказать, интересом. Странным показался монументальный размер памятника, – это в честь шута-то? Пусть он там и алхимик впридачу, но такой камнище все-таки не по чину. Мне показалось, что гладкая его поверхность не совсем горизонтальная, чуть заметный уклон вряд ли был в самом замысле: если в замысле, то уклон должен быть явным, как, скажем, куб на ребре… А впрочем! Может быть и в замысле: этот не столь заметный, сколь чувствуемый наклон безусловно подчеркивал тяжесть камня, словно земля не выдержала и осела неровно. Тяжко, должно быть, лежать  е м у  там. Должно быть, дерзкие его насмешки имели свойство такого живучего яда, что и трава на могиле источала б его. Вот и придавили.
Впрочем, куда сильней меня занимал другой вопрос. Что дядя Митя здесь не бывал, это, конечно, факт. Но откуда он знал  т а к и е  детали пятнадцатого века чужой ему страны, чтобы с  т а к о й  достоверностью сотворить свое «произведение»? Я ни на секунду не мог поверить, что мы с ним каким-то образом оказались  т а м ,  и тем не менее искал что-то, что подтвердило бы или опровергнуло мою уверенность. Уверенность не требует доказательств, но я их, тем не менее,  искал.
Поэтому я добросовестно проделал весь подсказанный дедом маршрут: от остановки назад до главной аллеи, и по ней до предполагаемого музея Агасфера. От этого музея я многого ждал.
Однако никакого музея в конце аллеи не оказалось. Был круглый асфальтовый пятачок, да справа небольшое сооружение. По гигантским вертикальным щеткам я догадался, что это автомойка.
То, что я сейчас испытывал, было не чувство дасады или недоумения, – мне вдруг стало как-то не по себе. Я насторожился, но совершенно не понимал, что насторожило. Я неплохо ориентируюсь на любой местности, особенно в горах, даже в кромешной тайге и в дождь знаю, куда идти (так и неосуществимой до сих пор мечтой было – заблудиться, испытать, что это такое)… В чем же дело? Я заблудился в дебрях бытия. В мире людей с их вечной охотой одних за другими, с его сорвавшейся с цепи логикой… Нет, что-то проще, что-то конкретнее, что было рядом… Только тут я заметил, что щетки вращаются; без подачи воды не сразу и заметишь. Вдруг воду подали, валы завертелись быстрей, и я в каком-то затяжном оцепенении смотрел, как из глубины водяного бурлива выплывает черный лимузин. И прежде, чем показаться лобовому стеклу, я нырнул – буквально как в воду – в куст, перекатился по газону… Под ноги троих амбалов, которые именно здесь и ждали. Если и в машине трое, да машина наверняка не одна… Где твоя хваленая интуиция? Где ты видел музей, открытый в половине восьмого утра? А этот дедок? С его водкой в полвосьмого? Не мог отличить настоящего от хорошего театрального исполнения…
–  Ну хватит, – сказал один из амбалов. – Не валяй ваньку, вставай.
Машин, действительно, оказалось две. Засунули меня в переднюю; зажурчал под шинами гравий.
Когда через полчаса остановились и меня выволокли и уложили на траву, мы были в лесу с очень редкими деревьями; за стволами хорошо просматривалось небольшое круглое озеро.
Задняя дверца второй машины открылась, и я увидел сидящего боком, но лицом ко мне дедка из музея часов. Я перевел взгляд на деревья. Привет, спасибо за встречу. Это ведь и сравнить нельзя с каким-нибудь там подвалом, заброшенным складом, да хоть бы и с кабинетом с мягкой мебелью.
–  Ну уж, так я и поверил, – произнес дедок, – Так-таки совсем нет вопросов?
Я задумался. Вопросов было слишком много, но очень не хотелось спрашивать заведомо ожидаемого.
–  Есть один. Горбунья на вас работает или сама по себе?
Дедок вздохнул.
–  Ты-то сам как? На кого-то или вольный стрелок?
–  Ты не ответил на мой вопрос.
–  Извини. Она сама по себе.
–  И я сам по себе.
–  Мы тоже так подумали. – Он опять вздохнул и как-то пригорюнился. – Очень было похоже, что парень приехал на фестиваль. И ничего его больше не интересует. На том бы и порешили и отпустили бы тебя с миром. Но ты задергался. Тебе захотелось в агасферовский музей. Даже на автобус плюнул, так тебе захотелось в агасферовский музей. Зачем?
–  Про музей ты хорошо придумал. И про музей, и про могилу шута, – поздравляю.
–  Спасибо. Ну так как?
–  Ты можешь по-русски? Что тебя конкретно интересует? Надоел мне этот язык танцующих фламинго; ничего же нельзя понять.
–  Ты ведь не будешь отрицать, что в ресторане «Кудеяр» что-то произошло?
–  Странно, почему это всех так интересует?
–  Кого это всех? – не зевнул дед с вопросом. – Ну-ка, ну-ка, кого там еще?
–  Вот что, отец. Мне грустно. Божественный дар пахнет кровью. Слишком много шакалов среди человеческой породы. Когда-то эти шакалы простодушно кричали «распни его!», теперь поумнели и думают, как бы прибрать к рукам этот дар. Такой товар пропадает. Или оружие. Откуда я знаю, кто они такие. Вас же я не знаю. Да и знать не хочу.
Дед вышел из машины и надолго уставился на озеро.
–  Сентиментальный ты, парень. Не смотря на всю твою оголтелую жизнь. Иди сюда. Посмотри на эту воду. Хорошая вода, чистая, ветерок гонит две волны, нагонную и отбивную, и получается толчея. Ну в точности, как где-нибудь под Суздалем, Правда ведь? И камыши вон слева – так же зябнут в этой толчее. Но это чужое озеро. В нем не увидишь ты в затишке затонувшие купола, не услышишь благовест колоколов.
–  Не стращай, отец. Утопишь – с камнем на шее выползу, в пиявках, – ветром облака донесет с родной стороны, окропит.
–  Понимаю. Ненависть к шакалам в какой-то мере украшает смерть на чужбине. Однако где ты в русском народе видел шакалов? Волки водятся, знаю. Оборотни, лешие, овинники, домовые. Банники, полевые да водяные. Так вот я – щекотун. Не знал такого? Щекотун – хранитель старых кладов. И охочий до новых. Вот нашел ты клад, а я – не дам. Защекочу так, что сам себя забудешь. Есть такая у щекотуна косточка дребезжачая – страсть. Страсть – понимаешь ты? Так что интересует меня, кого это еще там трясет над этим кладом. Начни с самого начала: зашли вы с дядей Митей в ресторан – и?
–  Зашли. Только вместо ресторана попали в средневековый монастырь. Через час примерно забрали всех, кто там был, посадили в автобус и отвезли, только не спрашивай куда, не знаю.
–  Знаю. Теперь – знаю. Второй вопрос:  к а к  он это сделал?
–  Ну, отец, спроси чего полегче. Я бы сам, не знаю, руку бы отдал на отсечение, чтобы это узнать.
–  Что ты, что ты! – замахал на меня дедок. – «Руку». Типун тебе на язык. Плюнь скорей через левое плечо.
–  Вот что, отец. Если вы такие бандосы, что по любым заграницам…
–  А ты, кстати, какой рукой пишешь свои картины? Правой?
Я похолодел. И, чувствуя, что не смогу выговорить ни слова, просто уставился в этого Щекотуна. Похоже, что он немножко даже тяготился властью надо мной, но чистые не по возрасту, по-детски честные глаза его были глазами абсолютного убийцы.
–  Отц. Я клянусь, не знаю.
–  Если правой – ничего страшного, переучишься на левую. Репин переучился, и ты переучишься.
–  Отец…
–  Что «отец»? Кому ты туфту впарить хочешь? Друг детства, не разлей вода, вместе магазин бомбили – и не знать зарок? Да еще зарок экстра-класса.
–  Какой еще зарок?
–  Чтобы клад взять, зарок нужен – заклятье снять. Ну, это так, к слову. Ты поторопись, ребята мои уже скучать начали. Зарок, алхимически трансформировавшийся  в тотальную власть, – ну!
–  О! Я бы это записал, – можно?
Или мне показалось? – старик вдруг заплакал. Во всяком случае в горле его что-то жалобно визгнуло, и он судорожно всхлипнул.
–  Ребята, он меня обижает! Старого и убогого – обидел, честное слово. В крошево, миленькие, рыбкам на пропитание; обидел, ребятушки, ох тяжко мне.
Истерика убийцы – это страшно. Я понял, что все, ничего уже не будет, мир мой досмотрен, но как-то наскоро, и все оказалось гадость, надо было последним рывком избавиться от глупых, никому не нужных титров. Оглушенный собственным ужасом, я слепо опрокинул старика грудью и бросился к воде. Но долго ли проплыву; с берега я стану просто удобной мишенью. Направо вдоль берега густо рос березовый молодняк, не выше моего роста, но деваться было некуда. Держа руки крест-накрест перед лицом, я побежал сквозь секущие прутья; и тут застучали выстрелы. Роща скоро кончилась, и я увидел лошадь, запряженную в телегу. Странно было видеть на этой земле лошадь и телегу, но они были вот они; человек в желтом комбинезоне, только что вынув из канавы с ржавой водой длинную стеклянную трубку, стал рассматривать ее на просвет. В следующее мгновение человек и лошадь с телегой каким-то невероятным образом, не отрываясь от земли, начали подниматься, выше, выше, уже исчезли из поля зрения, и тогда я понял, что это сама земля поднимается стеной, и грохнулся в эту стену лицом.