Разорванный нимб. Глава 8-1

                Глава восьмая

                1
И тут они заходят.
Их было пятеро, вошли они неслышно, хотя глухонемые ходят шумно. Весь ужас был в том, что они абсолютно не обращали внимания на обстановку: им было все равно, читальный ли это зал или скотный двор. Точно так и в милиции было бы, если б дядя Митя спрятался в милиции. Окна читальни были большие, створка одна открыта и затянута марлей: комары. Чего-то он там зачитался (гладиаторы, партак и все такое) – не почувствовал вовремя опасности. Забыл про них. Разбежался и прыгнул прямо в эту марлю. Немтыри и это предусмотрели: еще трое стояли прямо под этим окном; палисадник, георгины, и трое стояли в георгинах, как раз закуривали от одной спички, склонив к ней головы. Рядом грохнулось тело, а они не услышали. Они взглянули друг на друга: что? а? Тебе ничего не показалось? А тебе? Это было, может быть, секунду, но дядя Митя уже бежал, срывая с головы марлю и отбиваясь от преследователей коротким мечом; Вован и Фауст лежали на песке арены, потомневшем от крови, трибуны ревели; он перемахнул воротца, но не те, откуда выпускали гладиаторов, а на противоположной стороне арены, в загон, где метались голодные львы… Нет, дело было серьезней, чем он думал, немтыри знали город не хуже его, знали все его логова, ни в котельную, ни в развалины обозостроительного никак было нельзя, Вован в КПЗ, Фауст вообще куда-то слинял… Преследователи бежали как-то тяжело, тесной группой, пихаясь, мешая друг другу; они очень старались. Им нельзя было упустить его из виду. Главное, не забежать в тупик, а таких в тесных и кривых переулках, повторяющих причуды улалушинского берега,, то высокого, то вровень с водой, было во множестве. Приблизительно он держал курс на цыганскую окраину, где начиналась дорога в Куташ; в Куташе и в окрестных дебрях он бы запросто заныкался. А то и дезертиры помогли бы. Но он не хотел такой помощи: это означало войну. Очень не вовремя с ним начинался приступ, который не мучал его своим темным наслаждением уже давно, – надо было скорей оторваться и где-то залечь. Начинался длинный ряд бараков, уже с год как пустых, пущенных на снос. Он оглянулся и преследователей не увидел, но, как бы продавленный их катящейся тяжестью, асфальт гнал к нему пологую волну. Начинается, подумал он и нырнул в тесный промежуток между предпоследним и последним бараками. Волна, неся на себе мусор и плиты трескавшегося с хрустом асфальта, прошла мимо. Он хотел забраться в проем, уже без рамы, окна, но раздумал: те будут прочесывать каждый барак. Внизу покатого внутреннего двора высилась из крапивы большая, беленая известью, уборная; он на четвереньках прочесал крапиву и за уборной скатился под обрыв к бетонному кубу ГЭСа. Это только называлось – ГЭС, на саом деле ничего, кроме этого бункера, куска начатой плотины и высокого земляного вала вдоль берега, здесь не было. Начали строить после войны, но проектировщика расстреляли за вредительство, и строительство прекратили.
Лицо, руки, колени жгло крапивным электричеством, Электрические потоки сквозняками промывали густую решетку корней; разгребая перед собой тяжелую тину приступа, он с трудом вбрел в бункер, но вдруг легко развернулся и, сдерживая учительский гнев, вышел навстречу троим. Видно, ватага по дороге разделилась.
– Так. Кто сегодня дежурный?
Глухонемые уставились на него, не понимая.
–  Ну, я, – произнес один из них, с ранним животиком, которого дядя Митя знал под кличкой Нашатырь. – А чего?
– «Чего». Кто доску вытирать будет?
Нашатырь поискал глазами тряпку, не нашел, снял с себя потную майку и принялся протирать бетонную стену.
–  Ладно. Это самое… Сегодня глаголы. Да! А домашнее задание? Ты! – Он ткнул пальцем в грудь тоще-высокого. – Проспрягай чего-нить, ну, Кавказ подо мною…
–  Да это мне семечки. А вот ехал Пушкин на Кавказ, продавала девка квас…
–  В классе нельзя материться. Ты! –  Он ткнул в третьего. –  Миллион алых роз!
–  Мылл… Ыыымм, ммы–ымм…
Дядя Митя широко размахнулся, но не ударил, а засунул тому в рот два пальца, отвалил челюсть и заглянул. Потом протолкнул почти всю пятерьню – у парня глаза полезли на лоб – и вырвал… Всем показалось, что язык с корнем, но это был небольшой сгусток цвета глины. Дядя Митя понюхал его и отбросил.
–  Ну-ка: миллион алых роз!
–  Не ссы в лопухи; я чо, глухой? Ну, алых роз миллион, а чего орать-то?
–  Ты меня лучше не зли. По губам читаешь, я же вижу. Ты слышишь, ты понял? Ты понял?! И эту привычку по губам читать брось. А то директора позову.
–  Гордеича, что ли? Ха, напугал.
–  При чем здесь Гордеич. Это у вас в школе Гордеич, а у нас здесь директор, мне даже страшно сказать кто. Ты вокруг-то посмотри и подумай.
–  А, ну понял. Только не понял, а чего это он-то? У него что, других дел нет?
–  Сейчас никаких дел, кроме нашего, у него нет. Ну, лопух, ты даешь. Разве не видно, что все внимание его на сюда. Мы у него под фонарем, и фонарь он включил на самый полный свет.
 –  А в натуре! Я еще подумал, может, клею нанюхался, так вроде не было… Как-то ярко все… Так это все без понта, да?
–  Не, пацаны, так не пойдет. Вы что, из холодильника? Что это за произношение: «ф натуфре, понфта…» В роте, блин, не мышцы, а тесто. Будем их тренировать. Вы тут поговорите меж собой, я пойду покурю. Чтоб треп стоял, я тут за дверью буду.
–  Да кури здесь, чего ты.
–  В классе не курят. Вот вам тема для затравки. Вот вы научились говорить, так? Кого бы вы первого выбрали, чтоб заговорить с ним?
–  Ха! Да я уже выбрал… – с азартом закричал было Нашатырь, но дядя Митя его остановил.
–  А ты все-таки подумай. Это же как второе рождение: ты только что родился для общения с миром; нельзя же с кем попадя…
–  А я – с первым встречным! – Тоже закричал тоще-высокий. Но, прислушиваясь к себе и плохо регулируя высоту и тембр голоса, закончил хрипом – он плакал. – Скажу… Здрасте, скажу…
–  Все-все-все. Я там послушаю ваш базар.