Разорванный нимб. Глава 8-2

                2
Но, пожалуй, случай этот был не самый первый. Еще в Куташе, с большака направо, за кузней первый дом…
(Кстати, судьба тех троих была нехороша. Нашатырь ночью залез в окно к милиционеру, который накануне разнимал драку и дубинкой несколько раз достал Нашатыря по голове. Залез и сел на пол против кровати, где спали мент с женой. Он тихо мурлыкал песню, дожидаясь, когда тот проснется. Мент проснулся. И тогда Нашатырь заговорил. Матерные слова, все, какие знал, он выговаривал старательно и несколько монотонно, еще не научившись модулировать голос. Мент достал из кобуры, висевшей на спинке стула, пистолет, сел и выстрелил Нашатырю в голову. Он не мог ни сам понять, ни объяснить потом на следствии, почему он это сделал. Двоих других отчислили из школы «за симуляцию». Без казенного довольства, не имея никого из родных, те быстро опустились, – божественный дар обретенной речи пошел на попрошайничество, молодые бомжата, поколачиваемые, кстати сказать, своими же бывшими товарищами, подались в большие города и там сгинули бесследно).
В Куташе, за кузней… Первый или второй? Дом стоял – так, значит, кузня, так – кладбище… Впрочем, неважно где. На Солярисе. С отцом они тогда жили еще в Куташе, это уж после на кордоне. Куташ – покинутая деревня. Кажется, еще и дезертиров не было.
Отец куда-то пропал. Сказал – завтра, и сгинул. Сказал, в контору по каким-то делам… И малыш быстро дичал. Мир, как в наводнение, превращался в затонувшие заросли; в корнях и слоях цветного тумана он различал гнилые, больные места, фасолины зла. В приступах острого страха он чувствовал, что отцу плохо, что он как-то ограничен в движении, может, связан или заперт в подвале… Время шло; медвежий капкан, поставленный отцом неподалеку на солонце, оброс защитными слоями, как рана на дереве. Малыш иногда приходил к нему, садился на корточки и подолгу смотрел на вспотевшее железо. Он чувствовал его напряженную силу, там притаилась смерть – и все наращивал и наращивал эти защитные слои. Но когда он решил проверить и прутом потрогал его, капкан сработал, прыгнул на малыша, но цепь срубила этот прыжок. И мальчик понял, что ему подчиняется только жизнь, мертвые предметы существуют сами по себе.
Когда отец, наконец, появился, мальчик не сразу понял, кто этот бородатый и чем-то напуганный человек. Отец стал гасить лампу раньше времени, а дверь на ночь запирал не только на крюк, но и подпирал столом. Во сне он с кем-то спорил, настаивая на каких-то цифрах, и мальчик понял, что отец проиграл в карты большие деньги.
Было утро, Митя только что проснулся в странной тишине – почему-то вдруг умолкли верещавшие всю ночь на чердаке и за всеми стенами цикады. Он уставился на сухую ветку пихты, прибитую отцом над дверью. Это, сынок, барометр. Если конец ветки опустится вниз – к дождю, если поднимется вверх – к вёдру. Ветка была прямая. Отец еще спал. Внезапно по тишине с ее мелким мусором шорохов пробежал легкий трепет – и замерла волна еще более глубокой, на грани обморока, тишины. Митя дернулся в паутине надвигающегося кошмара, и тотчас непонятно где, в груди или за дверью, лопнули перезревшие фасолины зла, и было поздно подавить их внутренним вскриком. Дверь дернули, и сразу обрушились страшные удары, верхнюю петлю сорвало вместе с куском косяка, дверь свалилась, косо легла на стол.
Отец спросонья сделал самое глупое и бессмысленное, что только можно было придумать: метнувшись туда-сюда, он шагнул за пленочную занавеску, протянутую между печью и шкафом.
Здесь ли была та первородная минута, когда малыш обнаружил свою власть?
Когда один из бандитов встал над ним, спросил, где отец, а потом зажег спичку и погасил ее в пену, выступившую изо рта мальчика, второй ходил по комнате, пиная табуреты, смахиваяс плиты посуду и опрокинул, поднатужившись, комод. Первый зажег еще спичку, нацелился на глаз, но второй как раз отдернул занавеску, и Митя увидел жалкую фигуру отца. Догоравшая спичка обожгла руку первого, он замахал ею в воздухе, а второй вдруг вскрикнул: пленка в его руках вспыхнула, разом вся, снизу доверху, отец исчез за пламенем, бандит все кричал, стряхивая с рук прикипевшие лохмотья пламени, и с пламенем на голове кинулся к окну. Первый бандит со стоном усилия, словно был связан, отодвинулся от скалившего зубы маленького чудовища, попятился спиной в горевший столбом шкаф и с гребнем пламени на спине полез на стену, ища и не находя выхода. Отец вынес Митю в тот момент, когда потолок рухнул в огромный котел с огнем, взрывом жара их сбросило с крыльца.
Дом весь пылал, сквозь черный дым пролилась струя жидкого стекла от чердачного окна, тело бандита, застрявшего в окне, зачернело, мелькнул последний раз черный голый череп, и тотчас широкий и бесконечно высокий костер как-то вдруг ухнул и сжался в размерах, стали видны отлетающие вверх лохмотья чего-то легкого, будто сгорела всего лишь куча бумаг.
Ничего не понимаю, сказал отец.
Безлюдная деревня молчала.
От бандитов осталась одна машина. Отец заглянул: ключи были на месте.
На Бакалинском взвозе после долгого надсадного подъема круто вправо и сразу вниз, и в этом углу поворота – обрыв с вечной сыростью и сумерками на дне. Посадив сына подальше и от обрыва, и от дороги, он пошел рядом с урчащим джипом, не дошел до обрыва двух шагов, и джип полетел, мелькнув напоследок серым от пыли днищем. Немного скрежетнуло где-то близко; отец вынул карманные часы, приложил к уху и стал их заводить. Грохнуло. Стены ущелья металлическим рыком ругнулись, перекидывая друг другу эхо, и кто-то там, вечно спящий, протяжно вздохнул и уснул снова. Отец ждал взрыва, но его не было.
Это странное состояние постоянного ожидания взрыва (а его все нет и нет), какой-то освежающей разрядки, грома в сгустившихся грозовывх тучах, сопровождало его еще долго, осень, и зиму и весну, до самого того момента, когда лошадь понесла, как и полагается, взорвалось не там, где ожидалось, и смерть ахнула, такая глупая, такая случайная, на ровном месте; глупее не придумаешь.