Разорванный нимб. Глава 9-2

Кстати, можно ли поточней определить это логово? Что кузня, это ясно, что вот она: четыре столба со скобами – место, где подковывали лошадей, – они еще стоят. Дальше – заросли  крапивы, как и положено над пожарищем. Значит, тут стоял дом дяди Мити с отцом. Что вон там кладбище – тоже понятно. Не осталось никаких крестов и оградок, но торчит фрагмент чугунного склепа. Надо же, литой чугун. это еще со времен первых золотопромышленников; чугун пережил жестяные тумбы с жестяными звездами и железные узорчатые загородки. Логово могло быть в любом доме, их было немного, а осталось от них – вон бревно и еще вон. Время трудилось: одичание, но еще не дикость. Дикость – как завершение, как совершенство. Время приберет остатки человеческого хлама, место обрастет пихтами, и сюда можно будет войти, как в храм.
А ведь рыбка-лоцман – это… Это не так ведь просто. Если ты ловишь малейшие колебания среды, температуры, анализируешь и делаешь выбор, и за тобой послушно следует многометровое двухтонное тело, то ведь это уже власть… (Нет, пока не будем об этом).
Как-то банда задумала небольшой загул в Веселую Сёйку. Дня на три. Оттуда дали знать, что будет богатая цыганская свадьба, деньги цыгане гребут лопатой, толкая дурь, обнаглели без смотрящих – надо бы навести порядок. Один из банды некстати заболел, остался. У них к этому времени был уже трактор «Беларусь», увели из дальнего леспромхоза. Упаковали дядю Митю вместе с его коляской в прицеп, и хотя дядя Митя ревел, почему-то не хотел ехать, и кто-то даже засомневался, мол, дороги не будет, все-таки отправились. И на переправе через горный ручей не углядели: пацан вдруг перевалился через борт и плюхнулся в воду. Когда выловили и посадили на берег, он замычал, выпучив глаза, и пытался зачем-то засунуть в рот оба кулака сразу. Нет, не было дороги. Развернулись и погнали обратно. Дома дядя Митя показал на пустую кровать, где должен был лежать «больной». Ясное дело, пошел сдавать банду. Только он забыл, что дядя Митя видит человека насквозь, так же ясно, как в бледном черве черноту земли. Беглеца, разумеется, догнали и без лишних слов пристрелили.
Редко, но бывало, наведывались и в город. В костюмах и при галстуках. Прихватили однажды дядю Митю, не подозревая, что концентрация живой энергии для него не просто кошмар с непривычки, а смертельна. Особенно рынок, куда сразу же и завернули, чтобы одеть пацана, наконец, прилично. В этой кишащей массе, как в атомном котле, он потерял сознание. Бегом вынесли его из толчеи куда-то за склады, проломили забор, положили у реки и принялись поливать из фуражки… Он еще дышал, но с хрипом, и никого не узнавал. Решили пока оставить его здесь, а как стемнеет, вернуться, отнести его к больнице, положить под дверью и позвонить. И пошли на хату. Дальше все было, как обычно. Под утро все уже спали мертвым сном, кто где, один почему-то на полу эстрады городского парка. Это был самый выносливый на питье, бывший штангист. Солнце было уже высоко, редкие прохожие с уважением косились сквозь железные прутья ограды: как он туда попал? Под тем же ярым солнцем лежал дядя Митя, быстро покрываясь нарывами, которые тут же лопались. Все тело шевелилось от вулканизирующих нарывов, над ним густо роились мухи. Сознание его погрузилось на самое дно его существа, над ним росли папоротники; выскакивал завиток ростка, распрямлялся пружиной, тесня соседние побеги; папоротниковые корни выкачивали его кровь, разрастались вглубь, все тело внутри изнывало от страшного зуда. Это была уже не  кровь, а сгусток, свернувшийся от вчерашнего рыночного внезапного натиска злобы, вожделения и жадности, и много еще другого, чему несчастный не знал даже названия. Все это обрушилось на него, будто он оказался в стоге сена, и стог этот подожгли сразу со всех сторон…
Базарная бомжиха, знаменитая Марфа Николаевна, зимой в любую стужу ходившая босиком, брела меж забором и рекой, тукая своими твердыми синими ступнями; здесь всегда был хороший урожай пустых бутылок, здесь и нашла она дядю Митю и перенесла почти невесомое тело в свое логово. Это был утепленный сарай с косым потолком, он стоял на заброшенном участке под насыпью автострады; когда-то здесь самовольно копали под картошку, огораживали каждый свой клочок проволокой, тарой, панцирной сеткой; даже вот и сарай. Комната как комната; нищий уют, и даже неожиданно чисто. Топчан и тумбочка. На тумбочке стоял белый бюст Ленина. Пахло здесь хорошо; все стены были увешаны пучками сушившихся трав – Марфа Николаевна была знахарка. От самой Марфы Николаевны не исходило почти ничего, так, сырой алкогольный дымок, при ее ходьбе ронявший на землю тающие клочья; от бюста вообще ничего, и первое время дяде Мите было здесь хорошо. Если бы не муки внутреннего зуда, будто в самих костях завелись муравьи. Лечила она его так: набирала в рот водки, клокоча, полоскала глотку, дожидаясь, пока водка не смешается с целебной слюной, и со своего роста – ей трудно было наклоняться, и не сгибались колени – опрыскивала его голое тело. После тем же способом кропила настоем из трав. Ленин смотрел при этом безучастно, ему тоже трудно было наклониться, склонить каменный взор, разглядеть на полу изрытое и загаженное гноем тельце.
Я себя под Лениным чищу. А? Дядь Мить? Скажи на милость, чего я тут ищу битый час? В этом твоем Куташе, которого давно нет. Бурьян – немой хранитель прошлого, все давно под слоями его перегноя, и все бурьян, и таксист заснул в бурьяне. Ничего, подождет.
Марфа Николаевна после каждой процедуры позволяла себе пропустить и внутрь, садилась на топчан и подолгу смотрела и, пригорюнившись, тихо плыла в своих материнских грезах, не зная материнства. На третий день под этим ровным и неподвижным взглядом дядя Митя вдруг открыл глаза – прямо в ее зрачки, словно еще под веками прицелясь.
Марфа Николаевна вздрогнула от ясного ощущения, что на нее смотрит сын. Она даже  вспомнила родовые муки, но никак не могла вспомнить, куда он потом девался. Должно быть, его украли еще в больнице – она слышала о таких кражах с целью продажи заграничным приемным родителям или продажи внутренних органов, – и вот теперь его, выпотрошив, выбросили. И, должно быть, разум ее помутился, если ни разу не вспоминала о нем, а вспомнила только сейчас. Она бросилась осматривать его тело – не осталось ли где шрама или других следов операции… Сын заплакал. От толчков этого плача из него на пол полилась струя. Чистюля Марфа Николаевна поспешно подставила свой стакан, а пол вытерла тряпкой.
Дядя Митя. Черт бы тебя побрал.
Дирижируешь своим чудо-оркестром, а в ноты заглянуть не даешь. Дескать, хочешь знать, но не лучше ли просто участвовать. Дескать, все равно не напьешься из водопада. И пусто в этом бурьяне; некий звук еще дрожит в решетке чугуна – дрожит струна в тумане, и пусто в бутылке. Гад ты, Моцарт. Я музыку хочу разъять, как труп. Пошел вон. Я – Сальери, но я по крайней мере никого не убивал. Моцарт-убийца, гений и злодейство; слышь, командир, пора домой.
Водила тряс меня за плечо: пора домой, командир. Заладил. Я и так дома, и в горнице моей светло.
Он стоял надо мной и канючил, знал бы, не поехал бы, скажи хоть, чего потерял. Забрал у меня пустую бутылку и зашвырнул в бурьян. Приподнял под мышки, я обмяк, но все-таки как-то окреп ногами, и мы заковыляли к машине.
–  Из родных, что ли, кто? Или сам тут жил?
–  Пошел вон. Какие родные? Дезертиры.
–  А, ну да. Ты ножками, ножками.
–  И дядя Митя.
–  И дядя Митя; давай, давай.
–  Кто такой – знаешь?
–  Дядя Митя-то? Явление природы.
Я отпихнул его и задумался.
–  Гениально. – Я достал полусотенную зеленую и вручил ему. – Явление природы. И все. И все. Гениально.
–  Командир, этого мало за туда-сюда. Да я за полдня…
–  Это не за дорогу. Это премия за всеобъемлющую формулу. За дорогу будет отдельно. Стой! А ты знаешь, что они его чуть не загубили? Дезертиры.
–  Кто тебе сказал? Это он их сгубил, и туда им дорога.
–  Стой!
–  Ну, стою. Дальше что?
–  Ты чего мелешь? Как это может быть?
–  А так. Марфу Николаевну помнишь? Он у нее жил, за сына своего выдавала. Ну, эти и пришли, дезертиры. Все, тетка, спасибо, забираем нашего пацана. Она в слезы: умер мой сыночек, похоронила. Не поверили. Где, спрашивают, покажи. Ну, пошли, она бутылку прихватила – помянуть. Пришли. И на первую свежую могилу показывает: тут. Выпили за помин. И все там полегли. Отравила. Она же знахарка была, колдунья, снадобья и яды знала.
–  Стой!
–  Сам стой, не падай: до суда дело не дошло – пропала старуха. И дело осталось, покрытое мраком. Однако сильно поговаривали, что это пацан велел ей. В смысле внушил.
–  Чего ты мелешь! Вовка Николаев его у них выкупил, это уже на моей памяти…
–  Так это другие были. Новый контингент.
–  Нет, надо разобраться. Сходи принеси еще одну.
–  Ага, счас. Тут рядом, за ближайшим углом. Послал мне Бог пассажира. Мы едем или не едем?