Разорванный нимб. Глава 9-4

Я не сразу понял, что это тырло.
Я не знал точного адреса Ольги, и водила вызвался отыскать ее. Сервис есть сервис, сказал он. Найду сельсовет, там спрошу. Я остался один.
И тут они появились.
Сам я не застал этот вид местной гулянки, он начал исчезать, усыхать, как река после разлива – так же теряет движение, распадается на отдельные неподвижные лужи. Рождение тырла совпало с концом войны, с возвращением солдат с фронта, когда их встречали далеко от дома (шли иногда до самого Барайска, до станции) и возвращались вместе домой. Это шествие, протяженностью в несколько дней, с пляской, гармонью, смехом и слезами, было как пожар – от деревни к деревне, захватывая все больше людей, так что шли полем, косогором, и постороннему наблюдателю – нам, например, с высоты сегодняшнего дня – было бы не понятно: что это? Что за переселение народов? По обезлюдевшим селам можно было подумать, что здесь прошла эпидемия безумия…
Я не мог определить, что за древний ужас проглотил мое сердце. Кругом все танцевало и пело, я же чувствовал только озноб другого времени. И пока не захлебнулся, не утонул в нем совсем, я лихорадочно искал глазами Дирижера, но нигде не находил его. В мире что-то судорожно дрогнуло, как при выбросе из недр раскаленного угара, и я провалился в тырло. Садко, провалившийся в подводное царство и обнаруживший, что ничего, дышать можно; само царство и все его упоительные недра дышат жизнью.
Какая-то старуха спешила к нам от полуразвалившейся избы. Она несла раскрытый патефон и кланялась этим патефоном, как кланяются иконой. Пластинка крутилась, но ор кругом стоял такой, что расслышать было невозможно. Какой-то высокий старик на деревянной ноге принял у нее патефон, поднял его над головой, и его понесло потоком дальше.
Я остался стоять, пропуская мимо нескончаемую толпу, и скоро понял, что тырло началось не этим днем и уж наверное не в этом селе. В Ае и в половину не было столько жителей.
Головная часть начала уже сворачивать к паромной переправе, когда в толпе наметился прогал, пробежали ребятишки, и я решил, что больше никого не будет, но тут раздались выстрелы бичей, и из-за поворота показались цыгане. Бичи были укороченные, ближнего боя, но после каждого выстрела надо было еще укротить эту жалящую змею, при этом не дать застать себя врасплох, постараться застать врасплох другого, да еще следить за своей тенью, потому что другие целились в твою тень; в общем,  это был и танец, и бой с тенью, и стрельба по движущемся мишеням. Такое я видел впервые. (А что еще ждало впереди, и тоже с бичами!) Их шелковые рубахи и жилеты, радужно переливавшиеся красным, перламутровым и белым в горошек, были уже грязны от пота и пыли. За ними шли цыганки. Эти успевали забежать в открытые двери пустых домов; выносить было особо нечего и, разглядев на свету какую-нибудь драную фуфайку, бросали тут же. Одна на моих глазах стащила с веранды противень с пельменями и, не зная куда их девать, высыпала в свой необъятный подол.
И шла еще лошадь, тащившая что-то непонятное под сплошными попонами и медвежьей шкурой, какую-то длинную таратайку. На шкуре сидел, развалясь, скорей всего барон; две молодые цыганки кормили его земляникой, дразня каждой ягодкой; этой земляники стояло там несколько туесов. Вернее, одна кормила, а другая, давясь от смеха, вытирала ему рот своей косой. Они поравнялись со мной, и барон скосил жгучий глаз в мою сторону. Это был дядя Митя. Дирижер.
Я поднял руку в приветствии и хотел съязвить, что-нибудь вроде того, что вот, мол, опять барон, что роли он себе выбирает с титулом, но тут он без замаха что-то швырнул, что-то мелкое, стрекозино сверкнувшее в воздухе, и я чисто рефлекторно поймал. Это оказался ключ.
–  Вон, видишь? – показал он пальцем, – Освободи несчастного.
Я посмотрел в указанном направлении. Там улица расширялась в большое неровное поле, что и было центром Аи. В этом поле стояла изба сельсовета с пристройкой под сельпо, рядом в невообразимой топи по самую кабину утонул гусеничный трактор. Грязь давно уже засохла в камень, и выбраться самостоятельно он, конечно, уже не мог. К трактору был прикован наручниками милиционер.
–  Кто это его? – спросил я.
–  Сам. Про Одиссея слышал? Был такой греческий ромалэ, так он сам себя к мачте привязал, чтоб не сбежать на остров сирен. Вот и этот себя приковал, чтоб приглядывать за сельсоветом. Иди; к черту сельсовет; у человека есть право на праздник.
Я пошел было, но тут он поманил меня пальцем. Я подошел. Он пристально смотрел на что-то на моей груди. Я тоже опустил взгляд и понял, что он смотрит на мою авторучку, торчавшую из кармана рубашки. Авторучка входила только еще в моду, но это был к тому же «паркер» – редкая, дорогая вещь. Постепенно взгляд барона начала заволакивать сонная истома.
–  С золотым пером? – спросил он.
–  С золотым.
Истому начала сминать судорога боли. Чтоб не мучить человека, я протянул ему ручку; взгляд его немедленно вспыхнул детским счастьем.
–  Бери любую! Красавицы, а? Нет, обеих бери; надоели.
–  В другой раз, – сказал я, смеясь.
–  Зачем в другой раз? А, ну да, ну да! Сначала освободи человека, а потом забирай.
Когда я подошел к милиционеру, он по-собачьи посмотрел на ключ в моей руке – одинаково готовый броситься с цепи на незнакомого человека и завилять хвостом. Я отомкнул на запястье наручники.
–  Из какой газеты? – спросил он.
–  «Звезда Алтая».
–  Будешь писать, – он как-то неопределенно повел рукой, но явно имея в виду тырло, одновременно давая понять, что не одобряет стихийность происходящего, – не забудь упомянуть, что участковый Зеленцов сделал все от него зависящее. Э…
Он принялся обнюхивать свои подмышки.
–  И умывает руки, – сказал я в затянувшейся паузе.
–  Что? А вот китель снять – это бы надо.
Он побежал косо через поле, видимо, домой переодеваться. Когда я догнал таратайку, рядом с ней шел тощий босой мужик почему-то в женской ночной рубахе, настолько ему великой, что в ней совершенно не чувствовалось его тела. Его лихорадило с застарелого перепоя  и оттого,  что хотел сразу слишком много: хотел высказать свою жалобу, хотел, чтоб таратайка остановилась и тогда бы он смог вскарабкаться на нее или хотя бы сесть на дорогу, хотел выпить, хотел поймать баронову руку и облобызать ее и хотел набить кому-нибудь морду. Но только судорожно двигал кадыком, бил себя в грудь и кашлял.
–  Это не ко мне, – сказал барон. – Вот газетчик, обратись к нему.
Я не знал, что человеческий взгляд может быть таким блудливым. Но оказалось, что глаза его просто блуждали, он никак не мог сразу поймать меня в фокус своих глаз. А когда поймал, обрел и дар речи.
–  Ага. Газетчик. Я в танке горел, понял? Меня пуля не брала, а тут такое оскорбление. Этот мусор, этот, короче, Зеленцов, пришел и попросил аппарат. Я дал. Я дал! – ударил он себя в грудь, сминая там клокочущее рыдание. – А он! Оттащил, ну, метров… – Он отмерил взглядом неизвестно что и хотел уточнить шагами, но его поволокло в сторону, и он грохнулся на дорогу. Когда после нескольких попыток ему удалось наконец встать, он совершенно забыл, о чем говорил.
–  Какой аппарат-то? – спросил я.
–  Самогонный! Какой еще. Бросил на дорогу и давай топтать. Раскурочил вещь. Я думал, он для тырла, у меня брага тоже готова, думаю, ладно, пусть он сперва…
Барон поддал вожжами, я прыгнул в таратайку, и хозяин аппарата, наконец, отстал.
Новый паром, отстроенный вместо старого, сорвавшегося в половодье, работал без отдыха, перевозя людей. Как только мы съехали к причалу, барону с его таратайкой сразу же нашлось место. На той стороне мы свернули в поле, и барон погнал в обход шествия. Это было похоже на смотр боевого отряда полководцем. Однако, обогнав шествие и вернувшись на дорогу, он не остановился, а все гнал и гнал, пока не показались Маймищенские пороги с застрявшим в них баркасом старого парома. Два из трех баркасов унесло дальше, а этот застрял и теперь с будкой паромщика торчал среди валунов. Когда я увидел доски, перекинутые с берега на баркас, то решил, что барон или живет здесь, или что-то прячет. Барон, за ним обе молодые цыганки, а затем и я перешли по доскам на баркас. Через люк мы спустились в темноту трюма, пахнувшего смолой. Через минуту, бормоча ругательства, барон зажег керосиновую лампу, и я увидел помещение, сплошь заваленное лоскутными одеялами, коврами и подушками. А на всем этом лежали, играя бликами, инструменты духового оркестра. Весь набор, включая гигантский геликон и барабан.
Барон был взбешен.
–  Я же сказал, без меня никуда ни ногой! Удрали, что ли? Да нет, инструменты-то здесь…
Он схватил барабан и, держа его над головой, вылез обратно на палубу. Послышались гулкие нетерпеливые удары: бум-растрабум-перебумбум. Я тоже вылез. Барон ходил по палубе и, волоча за собой длинный бич, бил в барабан рукояткой, будто удары эти могли сотворить оркестрантов прямо из воздуха. И действительно, сначала с одной стороны из зарослей облепихи показался верховой в штанах с лампасами и в казачьей фуражке. Лошадь была без седла, и неумелый ездок трясся на ней, как крышка чайника. Потом и с другой стороны показались люди, четверо. Эти были при всем казачьем параде, с рядами медалей на груди.
–  Чего шумишь, хозяин? – спросил ездовой, пустив лошадь к воде.
Барон пустил бич волной по палубе, успокоил волну и выстрелил. С «казака» слетела фуражка.
–  Хозяин, ты нанимал музыкантов, или кого? – сказал один из пеших. – Мы тебе не конюхи, в натуре. Кони разбежались, а мы за ними гоняйся…
–  Казаки липовые!
–  Да кто спорит-то. Сам же говорил: не обязательно гарцевать. Вот вам мундиры, вот вам кони, главное, чтоб казачий духовой оркестр. Так мы оркестр, а не эти…
–  Ладно, поздно разговаривать. Вон тырло движется; бери инструмент, выходи встречать.
Музыканты полезли в трюм, потом построились на палубе со своими инструментами.
–  Чего играть-то? – спросил тромбон, видно, главный у них.
Барон почесал затылок рукояткой бича. И вдруг засвистел что-то бравурное.
–  Так это из Вагнера. Ария Тангейзера. Ребята, отступ на два такта, там вступление: тааде-тра-та-тааде, тра-та-та, ти-та! Три-четыре!
Катунь еще не слышала Вагнера! Я невольно повел глазами по горизонту. Прямо впереди за Чуйским трактом горизонт загромождала гора, но справа вся долина распахивалась с такой роскошью ближнего плана и с таким обилием блеска дальнего, что Вагнер бы тут обалдел. И Лысая его гора с вальпургиевым шабашем показались бы ему детской песочницей…
К вечеру мы были в Маймище, прошли его, и тут на развилке тырло, еще приращенное полутысячной толпой маймищенских, раздвоилось. Мне показалось, что оно этого не осознавало: просто одни пошли дальше по тракту к Сросткам, другие, своим краем слегка завалившиеся за косогор, этого не заметили и потянулись вправо к Ише, чтобы оттуда через Карагуж свернуть к Улале.
Однако оба крыла скоро сомкнулись снова. Потому что подъехали две полуторки с барайскими номерами, высадился десант милиции и как-то бессмысленно принялся теснить толпу – то ли обратно, то ли не пуская дальше. Некоторое время задние продолжали напирать, не понимая, в чем дело. Командующий десантом майор все пытался выяснить, по какому поводу демонстрация и кто ее зачинщик. К нему подошел барон.
–  Это не демонстрация, начальник. Это великий поход на молебен по случаю засухи. У вас там тоже жарко?
–  Тоже. Ну?
–  Вот я и говорю. Второе лето ни капли дождя, урожай гибнет. Одна надежда на него. – Барон показал кнутовищем в небо. – В Карагуже, говорят, поп объявился.
–  А почему все веселые? На молебен, а с виду будто на свадьбу. Да еще с оркестром.
–  Да это так, одна видимость. Считай, что вопли и рыдания перешли в икоту.
–  Темнишь ты чего-то. И некрещеный, поди. Цыган?
–  Мой табор ушел в небо, начальник. Журавлиным клином. А я с подбитым крылом спотыкаюсь по грешной земле.
–  С подбитым крылом… Да об твой лоб месячных поросят бить. Цыган ты какой-то подозрительный, не черный. Русская мама в таборе переночевала? Ну ладно. А те куда? Эти в Карагуж к попу, допустим, а те-то куда? Я же видел: подались в сторону, теперь вернулись.
–  А те – к шаману. Темнота, конечно, что те, что эти, но ведь не запретишь. Шамана вызвали с гор, камлать будет. И тоже за дождь.
–  Вроде состязания, что ли?
–  Но! Хочешь посмотреть, чья возьмет, – оставайся. А ребят своих отпусти, чего им молодые головы дурить опиумом для народа.
–  Ты тут не командуй… Что это?
Где-то в задних рядах послышалось нарастающее завывание. Видно, там догадались помочь барону в его трудных переговорах с начальством.
–  Вопли и рыдания, – подсказал барон.
Майор достал портсигар, вынул беломорину и постучал ее мундштуком по крышке. И хмуро задумался. Барон сделал в воздухе ловящий взмах, будто поймал муху, но в кулаке его, когда он раскрыл его перед майором, горела спичка. Майор стал прикуривать.
–  В цирке работал?
–  Где я только не работал.
–  Ну-ну. Значит, так. Молебен – это не по нашей части. Но! Чтоб тут ничего такого, понял? Ничего политического. Будешь за главного, Чтоб абсолютно, понял?
–  На два слова, брат.
Барон взял майора под локоток, завел за свою таратайку, поднял там край медвежьей шкуры, и оба головами засунулись туда на целую минуту. Майор, наконец, вышел из-за таратайки, закусывая дряблым огурцом.