Разорванный нимб. Глава 11-3

3
Проснулся я уже в сумерках и обнаружил, что остался один. Что ж, не ночевать же здесь; я достал свой ключ и – не нашел в дверях скважины. Сплошной лист железа. А что же ты хотел? Мог бы и сразу сообразить, что такая дверь открывается только снаружи. Иначе бы обязательно ковырялись кому не лень и чем попадя…
Я подошел к зарешеченному окну и выглянул. Метрах в десяти от стены тянулся бетонный забор. За ним – я это знал – был внутренний двор горбольницы, сам корпус больницы скрывался за деревьями парка, а сразу за забором стояло какое–то длинное бетонное, унылое строение с плоской, залитой гудроном, крышей. Склад какой–нибудь..
Можно было, конечно, постучать, но я не стал этого делать: что–то творилось с моим зрением, хотелось переждать… Снова из нижнего угла поля зрения выплыл узорец, но это была уже не амеба, а кусок колотого стекла с прожилками. Сквозь него, как за бесформенной линзой, плавилась и шла волной – вслед за передвижением взгляда – стена камеры. Саму камеру заливало прозрачной плазмой, настолько прозрачной, что угадывалась только по игре узорчатого света в ее глубине. Надо будет как-нибудь проверить давление. Однако особого беспокойства или неудобства я не испытывал, пожалуй, одно только любопытство. Скоро я заметил, что стены камеры вовсе не являются емкостью для плазмы (или как ее там), то есть, они ее не ограничивали, она простиралась и вне стен, утопив само здание и все, что вокруг, может быть, и весь город. Как бы это поясней… Стены были как мокрая бумага, что ли: все, что изображено на той стороне, различимо насквозь. Я даже смутно различал и то, что дальше, но только… Да, только живое. Шагающий, например, силуэт тигра (из угла в угол, невидимых мне) в каждой фазе своего движения оставлял за собой как бы клочья самого себя, тут же гаснувшие. Ну, как если бы он горел, и встречный ветер срывал с него пламя… Нет, это уже слишком; я запаниковал.
Не знаю почему, но грохот железа, когда я начал молотить в дверь, вызвал у меня твердую уверенность, что в тюрьме никого нет. Только я да тигр и, кажется, крысы: после паузы тишины снова возник текучий шелест где–то под полом.
Я вернулся к окну и как раз застал некое действо. Несколько человек в уже знакомой мне форме охраны дядьмитиного дома сидели в засаде за бетонным забором. Я хорошо различал их складчатые куртки с большим вырезом, собранные выше локтей рукава и ботинки с высокой шнуровкой. Рывком один за другим они чуть продвинулись в сторону наших главных ворот и снова присели. Тут я заметил их оружия: что–то вроде дырявых дипломатов с чуть высунувшимся стволом. Было ощущение, что они вовсе не ведут осаду тюрьмы, а наоборот, занимают позицию для защиты тюрьмы. Но от кого?
Зрение мое между тем продолжало свои фокусы: бетонный забор местами начал оплывать и вязкими потеками сплывать вниз, как расплавленный воск. Деревья на той стороне колебались вроде гигантских водорослей. И там, в текучем донном иле что–то двигалось, какие-то крабы, что ли… Все текло и плавилось, и только приземистое строение с плоской крышей оставалось прежним в своих контурах. Если б не этот саркофаг, я бы точно решил, что рехнулся: он один сохранил свою реальность и тем самым не давал соскользнуть в безумие. Но я не мог понять стойкую силу этого крохотного островка, я вообще ничего не понимал и застонал от ужаса.
– Да ладно тебе, – произнес за спиной голос дяди Мити. – Это же морг, ты что, забыл?
Я сильно растер лицо ладонями и через гаснувшие красные круги в глазах стал смотреть, как он разворачивает принесенный с собой матрас и ложится.
– Морг? Ты хочешь сказать… Островок с нулевой энергией – ничего не излучает?
– Ну да. Видишь, как все просто.
– Тебе все просто… Просто взял и вошел в эту железную дверь.
– Ну да. Взял и вошел в эту незапертую дверь. Ты что, думал, тебя здесь заперли? Кому ты нужен.
– А  можешь ты объяснить, что это со мной сейчас было?
– Ты попал в зону.
– В зону, понятно.
– Не обижайся. Как-нибудь потом, ладно?
– Слушай, а что это за крабы там? В темноте не разглядел, – в парке под деревьями?
– Это нехорошие люди. Ищут нас с тобой.
– И что будет, когда найдут?
– В лучшем случае пристрелят. А чего мы в сухомятку разговариваем? Я же принес.
Он достал из бумажного пакета две бутылки, помидоры, буханку хлеба и стаканы. Мы выпили и некоторое время молча жевали.
– Ты сказал, в лучшем случае. А в худшем?
– Отвезут в нехорошее место.
– Нехорошие люди отвезут в нехорошее место… Хотелось бы все–таки прояснить ситуацию. Что я, например, вижу. Вернее, о чем догадываюсь. Ты меня поправь, если где ошибаюсь. Некие нехорошие люди очень хотят заполучить себе уникального дядю Митю. И есть другие люди, которые этого не хотят. Эти другие спрятали тебя в тюрьме и в эту самую минуту отбивают атаку нехороших людей. Так?
– В общем-то да.
– Что это за нехорошие люди?
– А шут их знает. Пусть сами разбираются. Давай по второй.
– Митя. К взрыву на Лестнице ты имеешь какое-нибудь отношение? Извини, я уже, кажется, спрашивал, но тем не менее.
–  Какая еще лестница?
– Митя. Мне все это остоебенело так, что даже пить не хочется.
– Не имею. И больше так не пугай.
– Фу–ух, камень с души. Остальное все семечки, даст Бог, как-нибудь разберусь.
– Пить он не хочет; надо же так сморозить.
– Извини, больше не буду… И водка дрянь, по-моему. И на тюремную охрану ты зря надеешся. Как–то ненадежно тут все.
– Какая охрана? – удивился дядя Митя. – Все давно разбежались.
– Очень мило. И дверь не заперта. Ну ладно. Надеюсь, ты контролируешь ситуацию. Мить.
– Оу?
– Нет никакой зоны, а?
– Нету, точно.
– И я хороший ученик, да?
– В смысле?
– В смысле нет никакой зоны, и то, что происходило с моим зрением – это твоя работа. В смысле урок, на котором я был учеником.
– Хм.
– Только чуть–чуть мне все–таки чего–то не хватает. Не объяснишь, чего?
– Дело не в этом. Напор жизни слишком велик, чтобы вот так сразу… Помнишь: нельзя напиться из водопада? Здесь даже не водопад, а брансбойт. Видел пожарный брансбойт? Бьет метров на сорок, а с пяти валит с ног. Ты и подставился, а в рот не попало.
– Странно. Если такой напор, то как же люди его не замечают?
– Вот это меня тоже удивляет. Даже с тобой, таким способным, пришлось повозиться.
– В смысле?
– В смысле создать обстановку. Не так ведь просто затолкать в один котел сразу троих убийц. Правда, случай помог. Купрума, например, привезли с леспромхоза, он там своего напарника за что–то пихнул под пилу. Этот, в резиновых сапогах, тракторист, по пьяни въехал к соседу в огород, разворотил стайку, где сосед чего–то чинил. Ну, а старик столяр пристрелил жену.
– Кстати, за что?
 – А дурак. Не надо было жениться на молоденькой. Чуешь, какой аромат в котле?
– Как я мог чуять, если ничего этого не знал?
– А и знать не надо. Ты можешь его не чуять, но он же действует.
Дядя Митя стал наливать, и в это время где–то во дворе послышалась короткая автоматная очередь. Мы выпили.
– Ну хорошо. А зачем еще этот Гилельсон?
– Для приправы. Чего–то малость не хватало, дай, думаю, добавлю истерики. Такой, знаешь, интеллектуальной затяжной истерики. Получилось в самый раз.
Тут мы вместе одновременно захохотали, но я, впрочем, не совсем ясно понимал, что нас так развеселило.
– Да–а, такому повару цены нет. Слушай! Выходит, на какой-нибудь планете, скажем, на Марсе, где жизни вообще нет, ты бы ничего это не смог бы? То есть, все твои способности свелись бы к нулю?
– Как-то не приходило в голову. Думаю, да.
– Значит, что? Выходит, Земля наша уникальна еще и по этому параметру?
– Сечешь.
– Боже, храни нашу землю. Налей, и я скажу. Боже милостивый, Боже всемогущий, вглядись в свое творение. Знал ли ты в момент творения, что разумная жизнь сгустится до такой критической массы, что станет горючим для… Как это назвать? Духовная субстанция годится?
– Да как ни называй…
– Горючим для духовной субстанции… Нет, как–то неуклюже. Сверхразум? Это уже было. Солярис? Ноосфера? Ладно, ученые придумают. Господи, вопрошаю я, было ли это в твоем проекте? Мить, ты как считаешь?
– Пожалуй, для него это оказалось сюрпризом.
В коридоре послышались шаги в ломающемся ритме, словно человек был обут на одну ногу… Или терял на ходу шлепанец… Наконец, дверь чуь отошла и всунулась голова охранника. Я хотел спросить, как там, как, мол, идет оборона, но охранник, не проронив ни слова, затворил дверь и пропал.
– Ты чего это так испугался? – спросил дядя Митя.
– Я? Не смеши. Рядом с тобой испугаться – все равно что первого апреля испугаться, что вся спина белая.
– Ну смотри. Не перехвали. Дело–то ведь дрянь. Минута у тебя еще есть. Уходи.
– А ты?
– Да я ведь нужен им живой.
– Всего минута?
 – Ну, самое большое три.
– Тогда наливай.
Я взял стакан, сделал несколько шагов и выглянул в коридор. Охранник, только что заглянувший к нам, лежал на полу мертвый.
– Так что ты там говорил насчет плохих людей? Кто они, я не понял?
– Я тебе ничего не говорил.
– Ну да, мне лучше не знать. Для моей же безопасности. Как  насчет Накшбанди? Что вроде бы значит художники, если я правильно понял.
– Это тебе Запрудаев сказал?
– Кто такой Запрудаев?
– Таксист, с которым ты все эти дни катался. Ты мне лучше вот что скажи. Как художник. Опасность – какого цвета?
– Ладно. Хорошо. Опасность – что-нибудь фиолетовое с дымом. И еще бы спичкой чиркнуть.
– А страх?
– Ну, это что-то серое. Надвигающееся, как поток крыс. Подойдет?
– Крыс? Интересная мысль.
Вот не ожидал: рука дяди Мити со стаканом начала трястись. И мне очень не понравился его бритвенный взгляд – пристально любопытный и насмешливый. Внезапно его крупно передернуло и, словно я коснулся оголенных проводов, меня передернуло тоже. Страх, не серый, а бесцветный, как пот с бровей, залил мне свет в глазах.
Главное, страх распахнул шлюзы запахов. Они нахлынули отовсюду, обозначая источник опасности и пути к спасению. Не задумываясь, я бросился к батарее отопления, и хотя она выросла передо мной в виде башен элеватора, в один тягучий прыжок, без перехвата, взобрался наверх. Отсюда шла труба к потолку; там у поворота в стену чернела дыра, из которой сильно тянуло крысиным ходом. Я лишь на секунду присел, как бы вжался в себя для следующего броска, но дядя Митя успел воспользоваться этой секундой: располосовав мне спину когтями, взвился по трубе первый, засунулся в дыру, как в глотку удава и исчез. Я злобно крутанулся, пытаясь слизнуть кровь со спины, и в тот момент, когда дверь распахнулась, с трудом вскарабкался по трубе и стал продираться в клочьях боли.
На этой стороне была шахта мусоропровода, давно не работающая, но пахло все равно хорошо: простором и выбором. На дне шахты крысиная дорожка раздваивалась, одна шла в подвал и была свежая, другая вела в разгрыз штукатурки под порогом какой–то двери… Мне очень не нравилась свежая дорожка: встреча с крысами означал для меня конец. Почуяв кровь, они, если голодны, разорвут меня в клочья. Всеми вибриссами, кончиками острых волос в шерстяном покрове, я чувствовал в той стороне крупное скопление компактной стаи, но дядя Митя, крутанув носом, решительно двинулся туда; я за ним. В одном месте накатанную дорожку загромождала куча вороньих черепов, перьев и рассыпавшегося в прах помета. Я несколько раз проехался спиной в этой вонючей пыли, чтобы перебить запах крови.
Я еще не видел стаи, но чувствовал, что она за кирпичным крошевом, накопившимся тут во время большой туннельной работы многих поколений. Рваная паутина на потолке трепетала, но не от тока воздуха, а от вибрации, какая бывает над сбившимся плотным комом из сотен крыс.
Явно что–то случилось. Где–то в самом здании, может, само здание грозило вот-вот рухнуть. Я понял это по поведению стаи: весь ком ходил ходуном, верхние и боковые старались проникнуть внутрь, слышались подавленные стоны, пузырящийся шипучий свист от укусов, сырой угар испарений, смертный пот. Судорога живого кома на секунду стихла при вулканическом извержении внутренностей: задавленная на дне взбесившаяся крыса вспорола кому-то живот… Странно, если что–то случилось, то куда смотрят вожаки? Или их здесь нет? Ага, вот он, один высунулся, здоровенный, незряче блеснул в нашу сторону своими бусинами. Вылез из кучи и попер, саблезубый дурак. Дядя Митя поднырнул под него, перевернулся и в один прием разодрал ему брюхо. Крысиный ком осел и разошелся кругами, как вода от бухнувшего камня; наружные круги – самые активные, оценщики ситуации, из тех, что изучают пришельцев или незнакомый предмет и первыми рвут добычу, – окружили нас и начали наседать. В центре остались подавленные – парии, слабые и  ни к чему не годные. Тут дядя Митя повел себя на столько сокрушительно агрессивно, что я с трудом подавил в себе желание всунуться в горячее месиво подавленных. Растерзав с десяток ближайших, он сделал дуговую пробежку по стене и, оставив задние лапы на стене, стоя на передних, круто поднял голову и сморщил нос…
Вдруг явно понесло дымом. Тем тяжелым холодным дымом пожара, который оседает на пол, просачивается в подвалы – в отличие от летучего и жаркого над огнем…
В этой неподвижной позе дяди Мити – задние лапы на стене и круто задранная голова – было абсолютное пренебрежение всеми. Я. Даже тигр, вышагивающий где–то над нами во все убыстряющемся темпе, был для него просто большим глупым животным. Пожар урчал где–то на другом крыле тюрьмы. Дядя Митя принял наконец решение и кратчайшим путем бросился к лазу в потолке. Я последовал за лидером, за мной – все остальные. Здесь был толстый утоптанный слой соломы; мы вынырнули из этой пропитанной мочой соломы, пробежали между ног тигра и по ребру его кормушки подобрались к зарешеченному окну с разбитыми стеклами. Тигр подпрыгнул, судорожно тряхнул в прыжке лапами, прижался к стене и оторопело уставился на вереницу крыс. На внутреннем дворе тюрьмы стоял смрад горелой краски, раскаленного кирпича и  летучего бумажного пепла. Слышно было, как с визгом корчится кровельное железо. В воротах и дальше вдоль улицы стояли пожарные машины, бездействующие. Люди просто стояли, курили и смотрели на пожар. По обе стороны ворот вдоль бетонного забора стояли цепью фигуры в камуфляже, с автоматами. Видимо, цепь окружала всю тюрьму, и я так понял, что они ждали кого-то, кто прятался в тюрьме.
Дальше я перестал что-либо различать: я был в потоке, к нам присоединилось еще несколько стай из соседних строений, мы неслись по дну какой–то траншеи с незакопанной трубой. Я обгонял, меня обгоняли, по мне перебегали, я перебегал, мы валили сплошной массой. Наконец, вместе с трубой нырнули снова под землю, в какой-то подвал, не стало раздражающего солнца, наши вибриссы снова обрели сверхчувствительность, обоняние обострилось до осиного жала. Пахло мыльной водой, сыростью не этого времени, сыростью древней, пещерной, каменный фундамент зарос вислыми водорослями в ракушках. В следующем помещении запахло человеческим телом без примеси запаха одежд. Пахло их дурным самодовольством, самоуверенностью давно подохших властелинов – они не знали, до чего же они беспомощны. Пахло их болезнями, желчным, горчичным запахом слепой молодости, дряхлой кожей старчества; насколько же крысы  чистоплотней, они моются во всякую свободную минуту, не то что эти: моются все в одном месте и только после того, как запахнут одинаково – жиром и грязью. И все равно остаются беспомощны: узнают друг друга только глазами, то есть не понимают друг о друге ничего.
Вот, пожалуйста: как только мы проникли в небольшое верхнее помещение вроде каморки уборщицы, где на перевернутых ведрах сидели четверо и били картами по гитаре на ведре же, я сразу понял намерения всех четверых. Один, молодой, в вислой майке, с наколками на плечах, хотел вскочить и пнуть ведро в нашу сторону, но остался сидеть и оцепенел. Другой, по виду здесь совершенно неподходящий, в белой рубашке с галстуком, вовсе ничего не хотел, разве что вскрикнуть, но голосовые связки схватила спазма; будет заикой. Уже заика, не знал еще. У третьего, в вонючей фуфайке на голое тело, желание раздвоилось: ему захотелось немедленно выпить и одновременно заглянуть в карты заики. С четвертым было не совсем разборчиво: он кинулся бежать, но влип в стену и, как бы продолжая бег, замолотил коленями в стену. И все же я разглядел его главное желание: ему хотелось влиться в наш поток, отдаться нашей сокрушительной немой воле. От этого-то желания, которого никак в себе не подозревал, он и бежал в ужасе, влипнув в стену.
В следующем помещении ничего нельзя было разглядеть в пару, но оно было очень большое: стуки тазов по мрамору, шипение кранов отдавались приглушенным эхом. Пар был такой, что растревожь его ударом колокола, и он прольется дождем. Мы заструились вдоль скользкой стены, и вслед нам, волной, шел истошный женский визг. Падали и катились тазы. Трудно выразить чувство омерзения при виде этих белых больших тел. Одна упала в обморок поперек нашего движения и, перебегая по ее рыхлому телу, я остерегся укусить ее: от приступа страха у нее сделалась плохая кровь.
Через вентиляционную трубу мы проникли наружу. Прямо у выхода шла стальная растяжка, державшая высоченную трубу котельной. Я не видел лидера, но по неостановимому движению понял, что он заскользил вверх по растяжке. Мы все лезли и лезли, все выше и выше, не понимая и не задумываясь, зачем. Скоро отдаленные деревья, заслонявшие улицу, начали собираться к подножию трубы, вид расширился, всплыло мелководье далеких окраин и казалось, что, падая, можно попасть на любую крышу. Но те, кто срывался и падал, летели почему–то строго вдоль трубы, в какую–то неразличимую уже точку. Срывались те, кто карабкался внизу растяжки, цепляясь за тех, кто наверху. Казалось, растяжке не будет конца, к тому же ветер начал ее раскачивать; вдруг я почувствовал дрожь железа и услышал скрежет обруча… И тут я увидел лидера. Он был на самом верху; он пробежал по окружности трубы, оттолкнулся и прыгнул.
Я видел перед собой настоящий крысопад. Я мог бы прыгнуть и отсюда, не залезая наверх, но какая-то сила заставляла повторить весь путь первых. Оставалось совсем немного, я докарабкался по чьим–то спинам, не пришлось и  отталкиваться, мы просто повалились кучей. В воздухе мы расцепились, я летел, растопырив лапы, и сердце мое разорвалось раньше удара об асфальт.