Разорванный нимб. Глава 12-1, 2

Глава двенадцатая

1

Итак, господа судьи, господа присяжные заседатели, и объяли нас воды. Добро пожаловать во всемирный Потоп–2. С тех пор, как человеческие стаи слились в одну, она вытеснила окружающую среду, и воды, то бишь субстанция, выделяемая мыследеятельностью, поднялись и затопили нас выше головы. Чужие сны – вот наша среда. Все сомкнулось в одно токопроводящее месиво, тут моргнул – там вспыхнуло. Я хочу то, и сосед того же; топота потоп, вот именно. Странно, что древний фактор отбора еще работает, но теперь он работает исключительно в направлении – извините за академизм – закрепления форм криминального поведения. Подвинься, не то врежу. Нас несет, молотит друг по другу, обкатывает, малые и большие Гольфстримы крадут наши сны и навязывают экранные. Тут моргнул, там вспыхнуло, а дальше уже и грохнуло, есть человеческие жертвы, создана комиссия по расследованию. Архитекторам сна это на руку: из клочьев они слепят вам новые сны; продолжение следует. А вы говорите, дядя Митя. Что – дядя Митя? Дядьмитин ковчег хоть и невелик – всякой пьяни по паре, – но он плывет. Он плывет! На его борту – алхимическая лаборатория с котлом, перегонным кубом и ретортами, в которых он варит свои шедевры. Причем, в любых жанрах, кроме разве что соцреализма. Не застал, что ли. Или в ретортах обнаружилась непроходимость для столь неплавкого продукта. За это – судить? Да, разумеется, он совершает насилие, потому что всякое творение есть не только энергия заблуждения, но и насилие. (Тем, кто думает, что он не творит, а просто перебрасывает в другую эпоху, вселяет в другую душу или в бездушную тварь, я советую держаться подальше от дяди Мити. Потому что, если это так, они рискуют не вернуться. Тогда, черт возьми, он и сам однажды исчезнет – застрянет где-нибудь там. Он-то больше рискует, взяв на себя творящую функцию Бога. Вдруг Бог этого не любит и осудит. Видите: Бог! а не вы ему судья. Фильтруйте базар, господа). Кстати, кстати! Творить он может только в Потопе–2. То самое: тут моргнул – там вспыхнуло… Все бы ничего, но вот мусор и помои за бортом. Зачерпнешь, а в ведре какая-то, черт ее знает, нервная дрябь. Склизкие мозги, прокисшее семя, клочья чьих–то снов. Причем, какие любопытные совпадения: вчера где-то выше по течению объявили траур по случаю очередного теракта, а сегодня зачерпнул – дрябь. И клочья снов. Это, господа, наводит на мысль, что истребители жизни – своей и чужой – тоже видят сны. Да, и все чаще эти объявления, все короче промежутки между ними. Только встал в минутном молчании – опять вставай. Боюсь, когда дядьмитин ковчег пристанет наконец к Горе, там окажется страна с горсткой спасшихся душ, где навечно приспущены флаги, бессрочно отменены увеселительные мероприятия, и все навечно застыли в минутном молчании. Но это еще плыть и плыть. А пока предлагаю составить список. Каждый по его желанию: кто бы кого бы хотел взять на борт. Но только одного, ковчег не резиновый. Лично я бы взял… А кого мне взять, елки–палки, когда густо в собутыльниках и пусто в друзьях, и тех уж нет, а те далече. Тетку возьму, горничную из гостиницы, чем–то она  запомнилась, мать напомнила, она мне пить принесет, пить хочу, чистой воды хочу, глотку жжет, пропустите мать, бросьте ей трап…
               
                2
Помнится, в номере был пульт вызова, я им не пользовался, но сейчас решился. Очень хотелось пить. С тумбочки что–то полетело, и чей–то голос спросил:
– Чего надо?
– Горничную позовите.
– То ему судей каких–то подавай, то горничную, – произнес другой голос, но как бы из того же источника – я не мог определить, рядом ли они звучали или далеко. – Ты, парень, не на суде и не в гостинице
– А где я?
– Мужики, а ведь он в себя пришел, надо сестру позвать.
Я услышал шаги, но и они звучали в той же неопределенной точке – мой слух потерял стереоскопичность. Вместо сестры я увидел над собой следователя Панкратова. Некоторое время он разглядывал меня, потом пощелкал пальцами. Над левым своим плечом, над правым, видимо, проверял мои реакции. Я закрыл глаза.
– Он что, не разговаривает?
– Еще как, – произнес один из прежних голосов. – Замучил нас лекцией о потопе.
– О потопе? Странно. Ему логичнее было бы об огне. Мне показалось, он меня не узнал.
– За апостола Петра вас принял.
– Не понял.
– Ну, парень вроде того что утоп, а тут видит, мужик перед ним пальцами щелкает. Значит, Петр ключами бренчит. Теперь в раю кайфует.
– Какой в раю, если горничную зовет.
– Вот что, юмористы. Позовете, если что.
Я открыл глаза.
– Панкратов. Почему в огне логичней?
Панкратов принес от дверей стул и сел возле моей кровати.
– Потому что отравлен продуктами горения, а бредишь о воде. Ты как – поговорим или зайти позднее?
– Какие еще продукты горения?
– Ничего не помнишь? Ты был в камере, когда тюрьма загорелась. Дверь была не заперта, ты пошел искать выход и в дыму заблудился. Попал в подвальное помещение, там галерея вела в подсобку… Это мы уж потом восстановили твой маршрут. Да впрочем, других вариантов и не было. Галерея заканчивалась тупиком, ты разобрал доски и попал прямо в Марусин вольер. Там в тигриной кормушке тебя и нашли. Дверь заперта снаружи, а на окне решетка.
– Маруся выжила?
– Тут такая странность: человек оказался крепче скотины. Низовой дым – он самый тяжелый. Но дело не в дыме – тигрицу хватил инфаркт еще до. Чем это ты ее так напугал?
– Было такое медицинское заключение?
– А ты не улыбайся, именно медицинское заключение. Тигрица отлично знала, как спастись: под кормушкой у нее был свой лаз… В камере ты был один?
– С этого бы и начал. Ясно, один.
– Я бы не сказал, что ясно. Две пустые бутылки, – с кем пил–то?
– Да какая разница. С дядей Митей посидели… Панкратов! Он жив?
– По крайней мере кроме обгорелых костей охранника других не обнаружено. А действительно, какая разница… После больницы что думаешь делать? Какие планы?
– Да какие планы. Домой. Тут мне делать больше нечего.
– Домой, это правильно. Чего ты тут потерял? Домой, домой, душа покоя просит.
– Хватит темнить, Панкратов. Говори, чего надо. Мне ведь, правда, делать тут нечего.
– А вообще–то чего это вдруг?
– Устал от собственной глупости. Уж и не помню, от какого это фонаря пошел такой бред – связать взрыв на кинофоруме с какой–то организацией, и где! Да еще приплести сюда нашего дядю Митю – это ж ни в какие ворота. Хотя… Знаешь, было бы даже странно, если бы его способности не обрастали мифами. Вот и бедный Понедельник–Запрудаев не избежал искушения. Мифотворец, прости меня Господи. Слушай, сообразил бы попить, глотку жжет. – Панкратов быстрой ногой принес со стола графин, нашел в тумбе стакан и налил. – Даже Матвей Петрович, трезвого ума практик… Кстати, он что, где–то здесь?
– У него теперь штаб в Барайске, вроде взял какой–то след. Больше ничего не знаю, меня он не посвящает, я и не лезу. Его понять можно…
– А я не понимаю: какого черта. Хотя и сам туда же, нагородил. Нарыл в досье какие–то совпадения. Вычислил порядковые номера– кому когда очередь на тот свет… Хватит, устал.
– Ну почему. Совпадения многое могут сказать.
– Нет никаких совпадений, есть неполнота фактов. Первые капли дождя вспороли пыль – и такие ли еще иероглифы нарисуются. А хлынуло – и одна сплошная грязь. Говори, чего пришел.
– Домой – это хорошо. А документы у тебя есть? Паспорт, например?
– Паспорт в куртке. Панкратов, я ведь сейчас встану…
– В этой? – Панкратов снял со спинки кровати куртку и подал. – Проверь.
Пока я шарил по карманам, успел заметить, что Панкратов выразительно постукивал ребром паспорта себе в ладонь. Бумажника я не обнаружил.
– Зачем тебе мой паспорт, Панкратов? Зачем вытащил?
– А вот это тебя наверняка удивит. Когда узнаешь, кто вытащил. Алешина по кличке Купрум помнишь? Он. Еще задолго до пожара. При пересылке в барайскую тюрьму Купрум сбежал. С твоим паспортом. Правда, он рыжий, но на фото это не очень заметно, а в остальном вы с ним довольно похожи. Так что бежал не Алешин Валерий Васильевич, а Фастов Павел Романович.
– И как же его поймали?
– А его и не ловили. Слушай дальше. В Тишково сел в автобус, через несколько остановок вышел и… Ты что? Тебе плохо?
– Вышел, присел у дороги и умер?
– Не совсем так. Зашел в чайную, заказал двести грамм водки, – на твои, естественно деньги, – гуляш, купил пачку сигарет, устроился у дальнего столика под фикусом…
– Не грузи! Гуляш, фикус… Ну, присел и уж тут умер, так ведь паспорт – это всего лишь бумага: умер-то все-таки Алешин…
– Устроился под фикусом, налил полный стакан, и тут действительно… Не скажи. Бумага бумагой, так ведь он в твою шкуру влез. Повадки, привычки, манера держаться; артист! Купил не Приму, какие обычно курил, а твою Яву золотую легкую… Я там кой-каких свидетей нашел, расспрашивал – так я кого узнал? Тебя!
– Короче, все как с Запрудаевым.
– Один к одному. Никаких признаков насилия или отравления. Молодой, здоровый парень. И сбежал красиво. Устроил в воронке драку с этим трактористом в резиновых сапогах, а когда кинулись разнимать, прыгнул прямо с машины под откос. Там Катунь близко к дороге, роет под асфальт, ну и течение, сам знаешь какое. Бумажник твой герметичный оказался, паспорт не подмок.
– Тюрьму кто поджег?
– Уходишь от темы, понимаю. А почему ты думаешь, что это поджог? Официальная версия – старая электропроводка подвела. Есть свои соображения или что-нибудь видел?
– Разве так трудно разглядеть людей с автоматами? Там ведь вроде бы и стреляли?
– Я бы посоветовал тебе забыть об этом. Езжай домой, поправляйся, пиши свои картины… Когда волки гонят лося, сусликам лучше не высовываться. Знаю, знаю, ты не суслик, не дуйся. Но и не волк же.
– А кто я?
– Ну… Одичавшая собака годится?
– А что! Во всяком случае не так обидно. Но ведь такие одичавшие собаки чаще всего и становятся жертвами волков?
– Слушай. Не идет у меня из головы этот Запрудаев. Которого ты почему–то называешь Понедельником. Может, поможешь? Его и Купрума убили, ведь это убийство, как ни толкуй. Как убили – это мы разберемся, когда знать будем – кто. А, Паш? Может, все-таки что-то скажешь? Запрудаев уже не скажет, но ты-то… Какие-то соображения, догадки?
– Соображение такое. Если ты не слышишь выстрелы за окном и мне советуешь забыть о них, ничего у тебя не выйдет.
Панкратов взял со спинки кровати мое полотенце и стал вытирать распаренное лицо.
– А нельзя ли как-нибудь…
– Нельзя. Ну нельзя же выдергивать рыбу из реки, чтобы понять, как она плавает. Так что не говори: при чем здесь река, при чем  дядя Митя, выстрелы, пожар… Ты заведешь когда-нибудь собственный платок, Панкратов?
– Дядя Митя-то как раз при чем.
– О, ну-ка, ну-ка!
– Паша, это у тебя от нервов – непоследовательность. То все не при чем, то вдруг… Ладно, отлеживайся, а меня труба зовет, ребята в машине ждут.
Когда за ним закрылась дверь, парень на соседней койке энергично замаячил рукой, призывая мое внимание. Но одного меня ему было мало.
– Мужики! Спорим! Счас вернется, считаю до пяти, раз… Я его знаю, однажды мы с ним тоже вот так… Два…
Панкратов вошел и издали швырнул мне в грудь забытое в руке полотенце.
– Две бездны, говоришь? Бездна может быть только одна, понял?
– Я ничего не говорил, чего орешь–то?
– Если кто и сошлись в душе, так это лох и палач, понял? Лоховатый юродивый и безжалостный цивилизованный палач. С компьютором, законом и узаконенным топором. У пещерного урода нет даже каменного топора и единственное что он может – улыбаться разбитым ртом. И победителя нет, потому что душа у них одна на двоих. А ты говоришь, бездны. Собачья свадьба это, клыки, клочья летят. В результате таких оргаистических содроганий иногда и рождаются дяди Мити. И я тебе вот что скажу: наш юродивый – это не чудотворец, это диагноз. При упоминании этого имени я ищу куда бы сесть, потому что теряю опору у всеобщего порядка вещей. А мне вредно сидеть, мне при моей комплекции надо двигатья. Диагноз, понял?
– И чем же мы больны?
– А то сам не знаешь. За дядей Митей кто только не охотится. Тебя тут сколько уж не было, – так что творилось, еш твою клеш. Столичный экстрасенс по пятам ходил, уговаривал в свою клинику, не знаю уж в качестве там кого. Красноярский какой–то институт экспертов подсылал. Да и круче: пять лет назад к нам амнистированных подвалило, пахан один, масть держал очень серьезную, увивался возле, но дядю Митю к тому времени уже прибрали к рукам. Пахан не сразу понял, с кем имеет дело, а когда понял, было уже поздно – закатали в асфальт. Так что у болезни нашей название короткое: хап. Хапнуть все, что обещает прибыль. От безобидного синдрома сороки–воровки, хватающей все, что блестит, до хапнувших эти наши горы. Со всеми их недрами, кедрачами, белым мрамором и золотом. Вот спроси меня, кто сейчас в городе хозяин – не знаю. Знаю только, что основные силовые линии проходят не там, где я получаю зарплату.
– В общем, иногда закрыть на что-то глаза – не всегда с испугу.
– Ну хоть это просек. Ты вот уехал – и живешь, а мне здесь с такой клавиатурой работать – не на ту кнопку нажал, – и на холодец. Ладно, меня, правда, ждут.
И он пошел.
– Панкратов. Кто прибрал его к рукам?
Не оборачиваясь, он сделал рукой «привет» и скрылся.