Разорванный нимб. Глава 12-3, 4, 5

                3
На стоянке такси у гостиницы я постучал в затемненное окно ближайшей машины. Стекло не дрогнуло, а голос из–за него спросил: «куда?»
– Это самое… Тут у вас таксист один парковался, красная Лада, номер не помню. Запрудаев. Случайно не знаете, где он жил? Частный извоз, кажется, он был один такой…
После паузы стекло поехало вниз, и я увидел крашеную желтым маску улыбающегося алтайца. Улыбку подчеркивали грубо намалеванные морщины, как бы стиснувшие и без того узкие прорези глаз. Маску держала рука с нечистыми ногтями.
– Какый-такый таксист?
Не иначе, как этот тоже махал тогда кулаками. Я достал сотенную, плюнул на нее и шлепнул на лоб маски. Когда не знаешь, что делать и с чего начать, начинаешь с глупости. Я огляделся. Возле ближайшей машины стояли четверо и тоже в масках – те же высокоскулые и с улыбкой, серийный выпуск. Так, один против пятерых…
– Эй, табарщ, садись однако.
Теперь из машины на меня смотрел водитель без маски, чем–то похожий на свою маску – у него были такие же высокие скулы. Я обошел машину, сел рядом, и мы поехали. Скоро с центральной улицы свернули на Карагужинскую.
– Я тебя обидел, ты уж извини.
– Ха! Да ты мне эти обиды только лепи… Точно я, конечно, не знаю, жил ли он в том доме, но машину его видел там часто. Спросишь хозяйку, может, она что знает. Я подожду.
– Хорошо. Но все же, елки-палки, зачем тебе маска? И корешам твоим – зачем?
Я поймал в зеркале его изучающий взгляд.
– Ты этому частнику друг? Или кто?
– Друг.
– Мне очень жаль, что так получилось. Что мы его того, поколачивали. Зря это все. Особенно зря, когда грызня мышей происходит в мышеловке. Что за мышеловка, не спрашивай – не знаю. Но время от времени в эту мышеловку запускается страшная лапа… И нет, к примеру, твоего друга. И меня бы уже не было, если бы случайно не вырвался. Ну, мы и решили заказать маски. Прежде чем посадить пассажира, разговариваешь с ним через маску, выясняешь, что почем. Метод, конечно, не ахти, но все же…
– Не скажи. В отношении лично тебя находка гениальная. Кому придет в голову, что под маской прячется ее оригинал.
– Вот этот дом. Видишь наличники? Я отъеду дальше, заверну за угол и буду ждать там.
– Если через час не выйду – уезжай.
Я незаметно положил в маску, лежавшую между нами, еще бумажку, вылез из машины и толкнул калитку.
Хозяйка, монументальная старуха в кирзовых сапогах, в платке на платке – темном на темном, –  выпрямилась меж грядок и тыльной стороной ладони не то почесала затылок, не то поправила это сооружение. Стопкадр: памятник русскому огороду. Я задал свои вопросы и получил ответы: да, снимал здесь комнату; гроб вчера отправили на родину, в Барайск. Сейчас в комнате сидит его мать. Я поколебался, входить ли; вошел.
Женщина сидела за пустым столом и пустыми глазами смотрела в пустоту. По возрасту она показалась мне где–то вровень с сыном. Но так бывает, когда сын вдруг вымахивает на голову выше матери и затем стремительно мужает. Я сел возле шаткой этажерки с немногими книгами. Спохватился, что не поздоровался сразу – теперь могу ведь и напугать…
– Я вас искала, – сказала она вдруг. – Поэтому и задержалась. Человека, который видел его последним. Как он…
– Я понял. Мы ехали от питомника вниз. Разговаривали. Вдруг на полуслове он замолчал… Нет, это я на полуслове, да, машину стало заносит, я посмотрел… Да, как–то сумел остановить машину, я пытался сделать все, что мог, что знал, что умел. Не знаю, в чем тут дело, но у меня было чувство, сразу же, с первой секунды, что все бесполезно. Нелепо, необъяснимо. Так гаснет экран, когда вырубают ток. Извините, я, наверное, не то. Как его звали?
Она, наконец, повернула ко мне голову.
– А сюда? Зачем вы пришли сюда?
– Да собственно ни зачем. Сам не знаю. Может… Остались какие-то записи. Книги. Он ведь како-ето время работал в архиве? В Барайске… Не знаю; что-нибудь, что помогло бы – проследить, найти след… Он вам говорил, что ведет какие-то записи? Какое-то расследование? Ладно. Извините. Собственно, я сюда заглянул по–пути: если здесь ничего, то поеду в Барайск, в этот архив, где он работал, закажу книги, какие заказывал он, буду читать то, что читал он… А вдруг? Он очень интересовался какими-то «художниками»…
– Здесь ничего нет.
– Тогда… Я бы мог вас сопровождать.
– Нет-нет, мне еще с хозяйкой… Кое-что надо еще уладить. Вы не могли бы исполнить мою просьбу?
– Да, конечно.
– Если не затруднит. Вот эту шкатулку передать. Ничего особенного, безделушки. У него была невеста, я думаю, он собирал для нее. Какие-то горные камушки, не знаю, я не хочу видеть. Ни эту невесту, ни эту шкатулку, Бог меня простит. Я позвоню ей, чтоб встретила вас и забрала. Если вы автобусом, то на автовокзале, да?
– Я на такси, но могу заехать на автовокзал. Как я ее узнаю?
– Она узнает вас. Будете стоять с этой шкатулкой. На этажерке; заберите.
Шкатулка, которую я принял сначала за толстую книгу, лежала на верхней полке. Я взял ее в руки, хотел спросить еще раз, как его звали, но не спросил. Для пустых ее глаз, глядевших в пустоту, я больше не существовал. Заставить ее произнести имя в прошедшем времени было все равно, что ударить; я вышел.

                4
Через час мы были на Барайском автовокзале. Знакомая мне слоновая сутолока автобусов, пыль, жара, куда-то очередь, терпеливая, как тайная ненависть, босые цыганки, многие с пузом, а лица – не старше Аленушки, перегоняющей куда-то гусей, но гуси, то есть цыганята, шныряют в толпе, и это их работа; динамик со свирепой торжественностью объявляет, что номер такой-то не пойдет, а номер такой-то просят освободить… Вон там, сказал мой таксист. Я и сам знал, где причаливает улалинский автобус, и пошел туда. Шкатулку держал на груди, как ящичек для подаяния на храм. И почти тотчас она подошла.
В черном, и черное ей идет. А кому вообще не идет? Я стеснялся ее разглядывать, а она – меня, и мы уставились на шкатулку, которую я несколько отвел от груди. Церемония подношения чаши, вздох судьбы. Неслышный ток подземных ручьев, полных разнообразных смыслов, мысленный перебор слов без смысла. Боже мой, его нет, и как же он нагрузил нас своим небытием; бери же и проваливай. Она взяла в обе руки, и мы повернулись в разные стороны. Никогда ее больше не увижу, но минута запомнится.
– Послушайте, как вас!.. Я ничего не понимаю!
Я не сразу понял, что это мне, что это она. И не сразу разглядел над толпой шкатулку, которой она размахивала. Шкатулка была непристойно пустая, перламутровая раковина позора. Было ясно, что я попался, что меня подставили и самое верное сейчас – это бежать и бежать изо всех сил, но я одеревенел. Было еще и какое-то гадкое любопытство: глубоко ли еще до дна человеческой подлости и есть ли вообще дно. Я пошел к ней, убивая по дороге, сбрасывая трупы в ров…
– Как же так, браток? – Теперь шкатулку держал стоявший рядом с ней детина восточного типа, и глаза его горели таким интенсивным огнем, что я не поверил. – Успокойся, Лид, мы сейчас разберемся. Ты что же это, говна кусок, на чем бизнес делаешь? На чужом горе делаешь? Видали, да? – Он показывал пустую шкатулку на все стороны, благословляя все стороны на подвиг. – Десять тысяч баксов было, пустой коробкой отделался! Милиция! Кто будет свидетелем, будем протокол…
«Свидетели» подались назад, и меня под колени толкнул бампер неслышно подкравшейся милицейской машины. Двое выскочивших мента, излишне сопя, – я не сопротивлялся, – сунули меня в машину, народ расступился, образуя коридор. Сзади кто–то за волосы нагнул мне голову, сильно, и в самую боль в затылке ударил чем–то твердым.
В сознание привело странное чувство, настолько странное, что я не поверил, что это вообще сознание. Было ощущение, что я несу стекло, в распятых руках большой лист стекла, и мир качается в моих руках. В этом стекле мгновенными проблесками колола мысль сама истина, разгадка тайны… Держи, не балуй! Где-то я уже… Да, и зуд в пальцах: порезаться, разбить. Да, и стекло плывет в руках. Острейшая догадка запульсировала, заливая кровью стекло, не разглядеть. Я разбежался и грохнул стекло об стену.
Моей головой разбили стекло какой-то массивной парадной двери, и я оказался по плечи внутри. Голову стискивали железные прутья решетки, защищавшие стекло. Я видел, как ко мне от столика у парадной лестницы бежал дежурный охранник и слышал, как сзади тормознула какая-то машина. «Не дергайся!» – узнал я голос моего таксиста. Охранник изнутри, таксист снаружи принялись выламывать ножи стекол, и я наконец высвободил голову. Кровь заливала лицо, но раны были вроде неглубокие. Таксист отвел меня к машине и достал аптечку. Подошел охранник.
– Мужики, я, конечно, понимаю, но как будем-то? Будем платить или как?
– А никак, – сказал таксист. – Я номер машины запомнил, рожи тоже, так что решай.
– Не годится. Стекло-то дорогое, а там ущерб еще доказывай…
– А мне показалось, что ты тоже их узнал. И тебе прямо не терпится встретиться с ними…
Тут я перестал что-либо слышать. Я увидел на стене рядом с дверью табличку, и  на ней значилось: «Министерство Р. Ф. Краевой архив. Основан в 1894 году».
Охранник, красный от злости, толкал таксиста в грудь, приговаривая: «Давай-давай! И чтоб я вас здесь больше не видел!»
Когда мы отъехали, таксист спросил:
– Ты что-нибудь понимаешь?
– Понимаю. Что дорогу мне сюда заказали.
– Куда, в архив? А он тебе очень шибко нужен?
– Нужен. Но еще шибче кому-то нужно, чтоб я не совал сюда носа.
– Да-а, дела. И заказали-то как убедительно. Ну что, на вокзал?
– Нет. Обратно в Улалу.
 Водитель приставил к лицу свою маску и посмотрел на меня в узкие прорези.
– Какый-такый Улала? Не знает моя Улала.
– Смотри на дорогу.
– Чуяло мое сердце, не надо с такими связываться. В Улале у тебя что, с кого-то должок? Учти, высажу там, где посадил, дальше – без меня.
– Смотри на дорогу.
– Заладил. А я куда смотрю?
– Ты все время смотришь в зеркало, нет ли погони.
Мы проехали мост, здесь город кончался и начинался Чуйский тракт.
– По-моему, она уже, – сказал водитель, оглядываясь в заднее стекло. Я тоже посмотрел: какая-то машина двигалась прямо за нами и не обгоняла, хотя мой водитель и сбавил скорость.
– Остановись совсем, – сказал я. – Посмотрим.
Мы остановились, и та машина обошла нашу. На заднем стекле ее была табличка «Учебная». Я достал из бардачка тряпку и подал водителю; его руки были слишком потные.
– Ты знаешь, куда ориентированы творения художника? – спросил я.
– Понятия не имею, – огрызнулся он, вместо рук вытирая лицо.
– Вот и я тоже. Но то, что ты не испугался и погнался меня выручать – в этом есть-таки мистифицирующий импульс.
– Иди ты? А с головой у тебя все в порядке?
– Втягивая в свою суггестивную орбиту, эти мистифицирующие импульсы сакрализуют мир. Вот почему можно сделать вывод, что творения художника ориентированы в небо. Мы чего стоим?
– Интересно же послушать, – сказал водитель и включил двигатель.
               
                5
В логове развалин обозостроительного завода дяди Мити, разумеется, не оказалось. В особняке и вокруг не наблюдалось никакого движения, но я был уверен, что и там его нет. После событий в тюрьме он мог вообще исчезнуть из города. У такого человека, даже если он под охраной, должен быть свой заныр. Может быть, и не один. Всякая опека была для него уже несвобода… Но где? Все же я решил для начала понаблюдать за особняком и развалинами. Лучше всего было подняться повыше к хребту, найти там наблюдательный пункт и залечь. Чтоб не быть на виду, я пошел в обход и вернулся на дорогу, по которой несколько дней назад мы спускались вниз с Понедельником...
Странно, его машина валялась все там же, где я ее бросил. Она была огорожена желтой лентой на колышках. Удивительное свойство русского человека: загони тут машину в железный гараж, он взломает дверь и распотрошит машину, а протяни казенную ленту – и не переступит… Что если бумаги свои он возил с собой? Три двери оказались заперты, четвертая была сильно помята и отскочила, когда я ударил в нее ногой. Я залез, осмотрелся во все окна и начал методичные поиски.
Общую тетрадь я нашел скоро, она лежала в бардачке под черным картоном, имитирующем дно. Засунул ее в куртку, вышел на дорогу, свернул и принялся карабкаться к хребту.
С высоты хребта город был как на ладони, но теперь особняк скрывали пихты. Наконец, я нашел точку, откуда в просвет пихт просматривалась часть особняка и развалины, сел, разулся и достал тетрадь
«Иногда мне кажется, что шедевры Дмитрия Черданцева – это черепки какого–то одного сосуда. Представить его форму, а тем более содержимое, невозможно. Для этого надо собрать всех, с кем он проводил свои фокусы, а ведь могли быть и коллективные сеансы. Собрать, подобрать один черепок к другому таким образом, чтобы составилась целая картина. И тогда окажется, что каждый, переживший с ним какой-то фрагмент прошлого, был свидетелем и участником, а не просто зрителем. То есть был там на самом деле».
Интересно, как вписывается в эту идею «фрагмент» с крысами? Так что это вряд ли.
«Сегодня смотрел, как он на пустыре возле плотины играл с пацанами в футбол. Своими габаритами и свирепым азартом он мешал и его поставили на ворота. Ватага носилась туда–сюда, он, растопырив руки, метался в воротах, толкался. Мяч улетел за бетонную ограду, все бросились туда. Он долго ждал, но никто больше не появлялся, может, ребята увлеклись чем-то другим и забыли про него. Из–за ограды выдвинулась черная машина, он поплелся к ней и сел… Мне кажется, это самый несчастный человек на свете. Нигде не свой».
«Надоел этот старик сосед. Живет один, больной, вечерами учит свою бестолковую собаку выть. Слушай сюда! Когда помру, делай вот так: ууууу. Вот опять за оградой: ууууу. Боится, что помрет и никто не придет. Собака молчит, не понимает, чего от нее хотят».
«Возил одного в Чемал, по дороге кафе «Серебряный ключ». Над родником на кустах ленты и тряпки. Берусь доказать, что в язычестве больше Бога, чем во всех мировых религиях вместе взятых».
«27 мая. Где-то в пять вечера завыла соседская собака. Сказал хозяйке, что надо бы сходить посмотреть. Через пять минут она вернулась: сосед умер, но выла не собака. Как не собака? А кто же тогда? Да есть у нас один такой. Оповещает. Что, есть такая специальность? Рассказала: сирота, жил над городом в сгоревшем обозостроительном заводе. Ночью увидел: свет в городе погас, сразу во всем городе, что-то с электричеством. Малыш зажег лучину и понес свет в город, защищая огонек ладошкой. Злой человек надвинулся из темноты и задул огонек. Малыш тронулся умом, но зато в нем открылся дар узнавать, где погасла одинокая душа. Легенда эта интересна тем, что разделяет ум и дар».
«Вечером за водочкой сидели две монументальные старухи, моя хозяйка и какая–то ее приезжая знакомая. Это кто? – спросила приезжая,, когда я проходил в свою комнату. Это мой постоялец, таксист. Понятно, что постоялец, только он не таксист. А кто я по–вашему? – спросил я улыбаясь, но при этом почему–то холодея. Так ведь ты нам не скажешь, а нам не догадаться. Но завезет твое такси не туда, куда следует. Так что смотри. Вы, наверное, ворожея? – спросил я. А вот мы с Петровной еще выпьем, и я скажу, куда тебе твое счастье перепрятать. Если только уже не поздно. Наверное, искусство ворожеи состоит в том, чтобы словесными клише попасть на рецепторы тревоги. Это «если уже не поздно» стало навязчиво мерещиться в образе Далиевских часов, стекающих со стен на пол. Хотя я не мог взять в толк, что это за счастье, которое надо перепрятать, важным тут было то, что уже поздно».
«Чуть не расплакался. В бывшем Алтайторге, теперь супермаркете «Сартакпай» видел такую сцену. В одном из залов стояли два сверкающих Лексуса, и там стремительно нарастал какой-то скандал. Оказалось, что в одном из них спал вдрабадан пьяный дядя Митя. Как он туда попал, не понятно, да он и сам, скорей всего, не понимал. Наверное, залез еще вчера, так и заночевал в запертом магазине. Кто-то губной помадой нарисовал ему клоунский рот. Его растолкали, вытащили и обыскали. Стали поталкивать к выходу, он же порывался обратно, не мог понять, за что лишают его уютного гнезда. Народ смеялся и улюлюкал. На подмогу сотрудникам магазина пришли два милиционера с улицы, эти принялись снова обыскивать. За что вы меня обижаете? – спросил дядя Митя. И я чуть не расплакался».
Да, это был всего лишь дневник или размышления по поводу, главного же не было. Главное он унес или в могилу или прибрали к рукам те, которые его убили. И чуть не убили меня, но ограничились тем, что перекрыли доступ в архив.