Разорванный нимб. Глава 13-1, 2

Глава тринадцатая

1
В логове дяди Мити спалось плохо: я все же надеялся, что он появится, и просыпался на всякий шорох. Крепко заснул только под утро и занял свой пост на хребте только часов в одиннадцать.
И тут я его увидел. Удивило не то, что он оказался именно здесь, а то, что он, хоронясь, лежал среди камней и что–то высматривал по другую сторону хребта. Тут торчала когда–то скала, но ее давно развалили на плитняк и вывезли, остались неподъемные плоские глыбы; на одной такой он и лежал и заглядывал за край. Насколько я помню, там не могло быть ничего особенного – широченная и пустая, безлесная долина, полого поднимавшаяся к далеким горам. Может, увидел на склоне косуль и прилег понаблюдать?
Я подкрадывался осторожно, желая застать его врасплох. Хотелось, чтобы он понял, что я искал его и теперь настроен решительно. Но когда он наконец оглянулся на шум шагов, он лишь свирепо показал рукой: пригнись! и снова отвернулся. Я приблизился, лег рядом и осторожно выглянул за край плиты.
Долина внизу простиралась на весь свой распах и была похожа на небольшую страну. Всему в ней и над ней хватало места: кучевым облакам, державно бороздящим синеву, черной туче, плашмя лежавшей в самом низу долины в левом ее краю, – там лупил дождь, превращая ковыль в качающиеся волны… Ну и что? Где? Что тут смотреть?.. И вдруг я вздрогнул. Эти блескучие волны не просто качались, а двигались вверх по склону, черт возьми, это были всадники, да, плотно сбитая круп к крупу кавалькада, да, и каждый держал над головой кожаный щит, их покачивающий под ливнем переблеск я принял сначала за волны ковыля. Кавалькаде не было конца, ее лавина становилась все шире, там и там в этом разбухающемся месиве возвышались громоздкие повозки, груженные стенобитными орудиями и чем-то еще, непонятным и страшным.
Краем сознания я заметил за собой способность сопротивляться: этого не может быть. Я лихорадочно цеплялся за ту реальность, где этому не было места, но все, что мне удалось, это вспомнить про черепки и сосуд: да, в этом что-то есть, непременно должна быть некая единая картина… Я искал способ избавиться от наваждения, но слишком выразильной выделки было все: ровное мельтешение лошадиных ног, равномерное покачивание их голов, тяжкое проворачивание гигантских, сколоченных из досок, колес… Я достал тетрадь и как утопающий, схвативший соломинку, открыл наугад и стал читать, не понимая смысла: «…собирать по крупице только обязательно каждый день и так шаг за шагом но иногда охватывает отчаяние приближаюсь ли я к истине…» Страница стала ломкой, как опресноки, я отломил полоску, сложил вдвое, сунул в рот и стал разжевывать, будто гостию святого причастия. Аве Богородице, милосердием твои окончен наш долгий путь. Но конец пути не страшит ли меня больше, чем начало? Еще одна кавалькада показалась, она двигалась параллельно первой, но гораздо ближе: слышен был храп лошадей и тот ровный наплывающий шум морского прибоя, какой создается перестуком множества копыт. При виде такой дикой армады среди самой дикой, какой только приходилось мне видеть, природы, я тотчас забыл все наставления Святейшего, который доверил нам с мессером это посольство к варварам. Забыл и всю схоластику монастырских диспутов, забыл кабалистику заученных латинских имен и понятий… Пресвятая, спаси: позади нас теперь тоже двигалась кавалькада и, значит, с минуты на минуту мы будем поглощены монолитным потоком. А наши лошади? А поклажа при них? Я бросился к лошадям, привязанным к дереву, но было поздно: два монгола, спешившись и растопырив руки, с двух сторон подкрадывались к нашим испуганным лошадям. Один сделал приседающее движение, напоминающее волка перед прыжком, лошади шарахнулись, но попали в руки другого, который ловко повис на обеих уздах сразу. Сыромятная кожа на его спине была косо распорота, торчали клочья овчины. Еще двое копошились возле нашей поклажи, мешая друг другу. Потянули суму в разные стороны и принялись пинаться. Окружающие с интересом смотрели, чья возьмет, посыпались реплики; один из зрителей что-то сказал и захохотал. Проезжающий мимо всадник в  металлических наплечниках резко повернул коня, подскакал и наотмашь хлестнул хохочущего плеткой. Этот, в наплечниках, был, видимо, тысячник и надо было, не теряя времени, объяснить ему, кто мы такие, но тут произошло нечто странное. Те, что были поближе к хохотуну, тоже принялись свирепо хлестать его, будто он совершил преступление или нечто здесь запретное. Нас, пеших, погнали вперед.
Похоже, что движение было наиболее естественным состоянием, просто образом жизни для этих людей. Мне даже показалось, что стоя на месте, они плохо соображают и все вопросы решают только на ходу. Та неразбериха и некоторая даже растерянность, возникшая при недолгой остановке, в движении быстро сменилось порядком и смыслом. Из десяток всадников, гнавших нас, несколько сменилось и в конце концов осталось пятеро постоянных. Тысячник появился вновь, объехал нас кругом и, ничего не сказав, погнал куда-то назад; пятеро наших стражников загарцевали на месте, видимо, кого-то дожидаясь. И когда мой господин мессер Маттео оглянулся, один из них свесился с седла, схватил его за волосы и подтянул к себе.
– Мберщ!
– Не оглядывайся, мессер, – сказал я. – Видимо, сейчас будет кто-то из важных.
Странно, маленькие монгольские лошадки без всякого видимого понукания продолжали перебирать ногами на месте. Наконец подъехала колымага с навесом на четырех шестах, и мы двинулись вперед. Колымага была плотно окружена всадниками в одеждах совсем другого покроя, чем вся остальная масса: эти были в китайских шелковых халатах с золотыми драконами на спинах. Один из всадников выделялся европейскими доспехами; трудно было различить его лицо в шлеме и забрале, но по длинным белокурым локонам на плечах можно было судить, что и сам он европеец. В просвет между всадниками я видел единственного пассажира колымаги. На носилках, закрепленных на особых рогатых подставках, возлежал тучный молодой монгол. На его лице, похожем на вымя, узкие глаза смотрели пристально, но как-то без всякого выражения. Мы все двигались и двигались, а он все смотрел и смотрел, но ничего при этом не происходило; все молчали.
– Тут что-то не так, – сказал мессер.
– Наберись терпения, – отозвался я. – У них все так: полдня раздумывают, прежде чем почесать голову.
– Я не о том. Ты видел, как тысячник ударил воина? Ударил только за то, что тот смеялся. У меня плохое предчувствие.
Всадники в халатах приотстали, наша стража подогнала нас к колымаге, и так мы продолжали движение. Под ногами стали попадаться камни и как-то, запнувшись, я невольно схватился за грядку колымаги. Монгол с улыбкой стукнул по моей руке чубуком, насаженным на позолоченную кишку, которую раньше я не замечал.
– Ты – переводчик, – сказал он полуутвердительно.
– Да, ваша милость. Родом я из Багдада, а Багдад, как известно – столпотворение языков и, имея слух к чужестранным речам, познал их множество. Спутник же мой – мессер Маттео Амброджо, монах францисканского ордена. Его святейшеством папой Гонорием III возложена на него посольская миссия – передать Потрясателю вселенной послание с выражением дружбы.
– Родом из Багдада, но не жил там, не так ли?
– Так, ваша милость. Но почему вы так думаете?
– Потому что мы запустили из камнемета за городскую стену дохлого дервиша, зараженного оспой. И ни один багдадец не вышел живым из оцепления. Давно из Бухары?
– Был и в Бухаре, но откуда…
– «Потрясатель вселенной». Так называют своего шаха бухарцы. Хотя нашего повелителя называют проще.
– А как именно, ваша милость?
– Мы называем его: он. Он сказал, им решено, его воля. Степь называет – Великий Каган. В здешних улусах его знают как Темучин Баатур. Уйгурцы и каракитайцы зовут хан Чингиз. В ваших краях называют Желтоухий…
– Да отсохнет язык у этих олухов.
– Желтоухий, Рыжебородый, Пожиратель мертвечины. – Узкие глаза его смежились скукой. Мне показалось, что он задремал. – Кстати, что там в вашем послании?
– В послании святейшего папы предлагается Потря… Великому хану Чингизу обмен послами. Переговоры по поводу взаимопомощи против общих врагов. Каких именно, об этом я не уполномочен говорить. Не угодно ли будет спросить мессера Маттео?
– Я тоже не уполномочен. Но я доложу кому надо. И когда надо. А сейчас вам вернут ваших лошадей. А то твой господин хромает.
– Он не хромает, ваша милость. Почему вы решили, что он хромает?
– Разве не видишь – он идет, опираясь на палку.
– Это не палка, а трость. Мой господин собирает редкие или чем-нибудь знаменитые трости. Эта его трость действительно похожа на сучковатую палку, однако, ей много тысяч лет. В долгом нашем странствии проповедуя истину о Господе нашем Иисусе Христе, мессер испытывал больше гонений, чем сочувствия. Но однажды к нашему костру пришел пастух и попросил принять в дар эту палку. В его роду существовало предание, что она срезана с дерева, которое посадил Ной, высадившись…
Монгол поманил меня пальцем, я приблизился и даже склонил к нему голову, готовясь услышать что-нибудь доверительное, но вместо слов он ухватил мое ухо и больно и вместе с тем добродушно потрепал. Видимо, это надо было понимать как укор за вранье, но одновременно и восхищение. Солнце било мне в затылок, и на секунду мне показалось, что у нас с ним одна тень на колеблющейся занавеси, защищавшей паланкин от ветра. Странным образом этот человек чужой мне породы и чужого вероисповедания (скорей всего никакого) успел с первых же слов стать заговорщиком: вместе со мной в заговоре неизвестно против кого – там, мол, посмотрим.
               

               
                2
На склоне дня кедровые кроны сомкнулись над нами в непроницаемую крышу. Сюда не доставало солнце; на бестравной черной земле бегали, растопырив крылья, раскормленные неподъемные куропатки. Было влажно и душно, на редких полянах гигантские цветы липли к колесам, а воздух струился, как в каминной трубе, с такой силой, что подбрось камень – упадет обратно только остывшей ночью. И я бы не удивился, если б в воздухе меж кедровых колонн проплыли рыбы.
На ночь нам поставили отдельный шатер. И сразу же пришел человек в латах, неодобрительно посмотрел на наших стражников,  развалившихся на земле в крепком сне, но будить не стал. Сел при входе в шатер, скрестив по-восточному ноги.
– Еще один день превращается в очередное вчера, – сказал он, будто принес важную новость.
– О! Вы говорите по-итальянски! – обрадовался мессер Маттео. – Из каких мест, осмелюсь спросить?
Гость снял шлем и аккуратно, как кувшин, пристроил на колено. Против света костра, догоравшего возле спящих стражников, я не мог различить его лица, зато прорези глазниц на шлеме меня удивили. Они были в виде летучих мышей с растопыренными крыльями и были черны, как сама ночь.
– Ну и как вам Угэдэй, сын Чингиза? – спросил он, игнорируя вопрос. – Не правда ли, сей бурдюк с кумысом хитер, как лис?
– Мой молодой спутник и переводчик Паоло передал мне их разговор. Несомненно, что Угэдэй наделен проникакающей силой ума.
– Вы с ним поосторожней. По всей вероятности это преемник, будущий Великий хан.
– Я надеюсь, отменное, как я слышал, здоровье хана Чингиза послужит ему еще многие годы. Да поможет ему в этом…
– Уже нет. Не поможет.
– Как понимать ваши слова? Уж не занемог ли Потрясатель вселенной?
– Этот Потрясатель уже не сможет стрясти репейник с гривы своего коня. Он умер.
Мы с моим господином разинули рты.
– К-когда… Как? – выдохнул наконец мессер.
– Мы возвращались с победоносного похода в Тангутское государство Си-Ся, когда хан упал с лошади. Весьма неудачно упал. Подвернул ногу, но, главное, его меч застрял в ремнях седла и при падении кованный бронзовый конец ножен описал разящую дугу и угодил ему в висок. Удар судьбы. Мужчина был еще в самом соку.
– Теперь понятно, почему был наказан неуместный смех, – сказал после долгого молчания мессер Маттео. – Предчувствие мое оправдалось. Однако, прошу прощения, нельзя ли нам выйти? Что-то мне тут тесно… Ты, Паоло, не находишь, что в шатре нечем дышать?
– Да, тревога и мне теснит душу. Хорошо бы прогуляться.
– Разумеется, мы не отойдем далеко – сколько будет позволено, господин, э…
– О, сколько угодно! – Наш рыцарь встал, надел свой шлем и первый вышел из шатра. – Приглашаю к себе, мой шатер попросторней. Кстати и поужинаем. Скорбь аппетиту не помеха.
Шатер рыцаря оказался не только большим, но и роскошным. Два факельщика стояли у входа. Внутри был только китаец с косичкой, видимо, повар. На ковре стояло длинное, как лодка, серебряное блюдо с дымящимися кусками мяса. Рыцарь жестом пригласил садиться. Мессер Маттео сложил перед грудью ладони и прочел Benedisite – молитву о благословении. Я, как и положено послушнику, завершил Edent pauperis, и мы принялись за трапезу.
– Edent pauperis, – повторил хозяин шатра и, засучив рукав халата, запустил руку в груду мяса. – До чего удобна латынь: скажи «едят нищие» – и аппетит испорчен, а скажи «Edent pauperis» – и грех обжорства целомудренно приглушен.
– Однако латынь остается ковчегом премудрости, – напомнил мессер.
– Но вряд ли кладезем здравомыслия.
– И все же сохраняет крепость познания.
– Оплот твердости – в слове? Ну, не знаю…
– Латынью, этим кадилом святости, ограждаем себя от сомнительных новомыслий.
– Ваша взяла, сдаюсь. А поищем-ка истину в вине. По слову основателя вашего нищенствующего ордена пить вино монахам невместно, но ведь и не запрещено.
За трапезой мессер Маттео поинтересовался, каким образом европеец и, судя по говору, уроженец Лотарингии, оказался в столь отдаленных местах.
– Известно же, что рай находится далеко на востоке, – с улыбкой отвечал хозяин шатра. – Увы, рай вытоптали монгольские орды, и оказался я среди варваров не по своей воле. В милой моему сердцу Лотарингии я слыл неплохим мастером по сооружению мостов и различного рода переправ. Шесть лет назад я на свою беду был приглашен Хорезмшахом в Бухару, и когда прибыл, оказалось, что приглашен я был не один – множество разного рода мастеров собралось во дворце шаха. Мы начали строительство нового дворца, когда на севере небо заволокло пылью, и прискакавший с той стороны гонец сообщил, что приближается Чингизхан со своим неисчислимым воинством. Что затем сталось с Бухарой и со всем Хорезмийским государством, вы знаете. Я в числе остальных мастеров был взят в плен, но бежал с сыном шаха Джамалом–ад–дином на юг. Спасаясь от преследователей, мы шли через опустошенную страну – мертвые города, вытоптанные поля и сады, загаженные оазисы. Наконец, обессиленные от голода, заняли оборону в Гази. Валялись трупы первых защитников крепости, некоторые из них были в доспехах наемных лучников никейской империи. Когда стало ясно, что оборона бессмысленна, я облачился в доспехи, сняв с мертвого, и лег рядом. Монголы осматривали каждый труп, они явно кого–то искали. Но не Джамала–ад–дина – его взяли живым в числе первых и тут же казнили со всеми остальными пленными. Когда наконец меня и еще нескольких мастеров обнаружили, тотчас накормили, посадили на коней и погнали назад. Оказывается, погоня была из-за нас, мастеров, а особенно из-за меня, видно, мои молитвы были услышаны святым Покемуком, покровителем мостостроителей. До похода в Китай монголы переправлялись через реки вплавь, держась за гривы коней, но в Китае они взяли на вооружение стенобитные машины и камнеметы. А для переправы этих тяжелых машин нужны были плавательные средства. Так я, мастер Чезаре Неста, спасся от смерти. Больше того, мне было присвоено звание нойона, было выделено четверо слуг, шатер, повозка и все, что нужно для кочевой жизни.
– Покемук… – произнес после некоторого  молчания Маттео. Мне показалось, что он помрачнел. – Что–то я не помню такого святого покровителя.
– Друг мой, у всякого дела есть свой покровитель.
В эту минуту я уставился на широкие рукава халата, которыми хозяин возил по столу, то и дело опрокидывая фарфоровые чашечки. Странно, как же я сразу не обратил внимания? Ведь вошел он в латах, – когда же успел переодеться? Даже просто снять латы, нужна помощь слуги, а вошел он с нами и никуда не отлучался… Однако, дальше разговор пошел такой, что было уже не до пустяков; мало ли что, может, я что пропустил…
– Впрочем, нас теперь интересуют не вопросы веры, – сказал Маттео. – Мессер Неста, кажется, говорил, что ханский трон унаследует Угэдей. Удобно ли будет испрашивать аудиенцию с ним до похорон? И не могли бы мы рассчитывать на вашу помощь в этом деле?
– Не знаю, как насчет удобства, но после похорон аудиенции просто не будет.
– Почему?
– Потому что не будет уже ни меня, ни вас.
– Вы хотите сказать…
– Именно. Всех похоронщиков и всех свидетелей убьют. А затем убьют и тех, кто убивал.
Мне показалось, что это слишком уж фантастично, поэтому спросил:
– А почему господин рыцарь говорит об этом так спокойно? Неминуемая смерть совсем его не страшит?
– Неминуемая – нет. Неизбежность смерти приучает душу к мысли, что она, смерть, уже наступила: если завтра мне умереть, то сегодня я уже мертв. Во всяком случае, к такой мысли привыкаешь.
– А нельзя ли как-нибудь… удалиться? – спросил Маттео. – Разве нам обязательно следовать до места погребения?
– Я думаю, можно, если «удалиться» прямо сейчас, не дожидаясь утра. А как же ваша посольская миссия? Нетрудно догадаться, что она состоит в поисках поддержки чингизидов папской курии в борьбе против французского короля. Какой ответ вы привезете папе? Вряд ли его удовлетворит неудача, объяснимая лишь сменой власти в монгольской империи.
– А какой от нас прок, от мертвых? – задал резонный вопрос Маттео. – Ну хорошо… Хотя хорошего, конечно, мало, но… Далеко ли еще до места погребения? Хотелось бы знать, сколько у нас времени для принятия какого-то решения.
– Место назначено в улусе Есугея, отца Чингиза. Там Темучин из рода Борджигин племени Тайчжиутов, будущий Чингизхан родился, там и будет погребен. Остался один дневной переход, выступаем утром. С этого момента начнет действовать план завершающей операции. Это значит, что никаких переговоров уже не будет.
– И в чем же состоит этот план?
– Первыми выступят похоронщики. Безоружные. Следом за ними на расстоянии «дыма» – есть у них такая единица измерения, когда в дневное время нельзя различить лиц у костра – выступит карательная тысяча. Этого как раз достаточно, чтобы оцепить место захоронения – на расстоянии того же «дыма», – и по оконьчании работ перебить похоронщиков. Затем в дело вступит еще одна тысяча, самая тайная, которая займет место в засаде и истребит первую тысячу на обратном ее пути. Таким образом, никто не будет знать место похорон.
– Перебить без малого три тысячи народа – ради того, чтобы будущие грабители не нашли могилу?
– Не только. Чем больше жертв, тем больше шансов у властелина и в царстве мертвых остаться властелином. Есть у них такой божок, Малчи-Мерген, не из главных, всего лишь пастуший покровитель, он же по совместительству сопровождает души в царство мертвых. Потому что из всех божков один он умеет считать. Вот и считает, сколько на кого приходится жертв. Жены, слуги, ну там табунок лошадей – уже хорошо, а три-то тысячи все ж таки лучше.
– Однако время идет, надо что-то решать. Попробуем добиться аудиенции сейчас, не выйдет – немедленно бежим.
– Что ж, воля ваша. Эй, слуга! Умываться!
Я решил, что неправильно понял хозяина шатра, что не умываться он хотел на ночь, а лишь сполоснуть руки после жирной пищи. Но тут слуга внес большую глиняную чашу, наполненную огнем. Видимо, в чаше было какое-то масло, и оно-то и горело. Пламя трепетало какое-то очень легкое, прозрачное и одновременно яркое; чем-то это было похоже на игру солнца и воды. Чезаре Неста зачерпнул этого огня и омыл лицо. После чего слуга поднес чашу Маттео.
– Смелее! – крикнул Чезаре. – Очистим наши помыслы от скверны: предстоит встреча с величайшим богохульником.
Маттео завернул рукава рясы, зачерпнул огня и тоже умылся. В свою очередь я проделал то же самое, чувствуя на лице покалывание как бы искр, не обжигающих, наоборот – освежающих, как воздух после грозы.
Мы передвигались по редкому лесу от костра к костру, и постепенно я стал замечать, что хаотическое расположение костров приобретает некий упорядоченный рисунок. Не успел я в нем разобраться, как мы оказались на прямой аллее из этих костров. Эта огненная аллея привела нас к шатру, где у входа два нукера забавлялись странной игрой: они перекатывали друг другу ногами какой-то странный тяжелый ком, неправильной формы шар с приклеенным к нему грязным мочалом. Я с ужасом разглядел в этом шаре человеческую голову; мочалом были длинные усы, от крови и грязи слипшиеся в один жгут. И, кажется, я узнал его: был такой с длиннейшими усами в свите Угэдэя. Как же ничтожна здесь человеческая жизнь… Нукеры пропустили нас без всякого дознания или обыска, будто ждали именно нас; они вошли следом и встали позади.
Шатер был очень большой и, по-моему, вывезенный из Китая – стены его украшали красные драконы. Угэдэй полулежал в той же позе, как и в повозке, в том же переносном алькове, размером с кладовку, с висящими с навеса шелковыми лентами. Ленты колыхались от потока воздуха – кругом горели берестяные факелы – и, видимо, служили защитой от мошкары. Угэдей некоторое время разглядывал нас из-под набухших век, потом рот его дрогнул в улыбку.
– Вы прервали мой сон, – сказал он. – Сон, который мне надоел.
Я в полголоса стал переводить мессеру Маттео.
– Один и тот же сон. Этот шатер стоит на колесах, мои люди бьют бичами по стенам шатра, внутри и снаружи, и от этого шатер начинает двигаться. Что ты на это скажешь, францисканец?
– Скажу, что великий хан предвидит будущее.
– Ты о самодвижущихся повозках, о которых толкуют странствующие суфии?
– Вообще будущее. Когда усилие воли и разума преодолеют косность материи.
– И волею вашего Бога?
– Волею Господа нашего и разумом человека.
– Кажется, вы утверждаете, что Бог создал человека?
– Так сказано в Священном Писании: и создал Бог тварей земных и человека.
– То есть, тварей он создал все же раньше? Тогда я думаю, что он объелся тухлятины, после чего и высрал человека.
У меня не повернулся язык перевезти буквально богомерзкое слово, и я перевел так:
– Великий хан утверждает, что Бог не создал человека, а человек есть отходы его желудка.
– Что он несет, этот богохульник, – проговорил Маттео ровным голосом.
– Что он сказал?
– Он сказал, что великий хан очень смел в своих выражениях.
– Он так сказал? – спросил Угэдэй мессера Неста.
– Именно так: смел в своих выражениях.
– Слова могут соврать, но не врет голос. Вы оба соврали. Этот францисканец – лазутчик?
– Какой там лазутчик. Это всего лишь осел Иисуса Христа.
– Осел? Как это – осел? Сколько же ему лет?
– Дело вот в чем. У христиан есть такое понятие, как душа. И хотя они отрицают, что у животных она есть…
– Так ты говоришь о перевоплощениях?
– Можно сказать и так, только это не совсем точно.
– Ты знаешь, как точно?
– Дело вот в чем. Ты не любишь долгого толкования, но я коротко. При сотворении мира произошел некий взрыв. Представь, что маленькая звезда, не больше укола в черной бездне, взорвалась и разошлась неисчислимыми лучами. Каждый луч отличается от других и на своем пути пронзает животное, дерево, человека, что угодно. Таким образом, животное как бы перевоплощается в дерево, а то в свою очередь в человека. Хотя на самом деле они лишь несут свет одного и того же луча. Как если бы ты насадил на один вертел кабана, зайца и глухаря: и кабан, и заяц и глухарь прожарены огнем одного костра.
– То есть, этот францисканец не знает, что он осел Иссы?
– Не знает.
– Ну а чем же он отличается от прочих смертных?
– В сущности, ничем. За исключением одного. Луч, который пронзил  осла Иссы, а затем спустя время некоторых людей, последний из которых – наш францисканец, обладает особым свойством. (Все лучи обладают свойствами, но другими). Эти люди видят скрытый смысл вещей и способны изменить ход событий.
– Ты меня пугаешь. А если среди таких людей случится сумасшедший?
– Увы, такие вещи бывали. И ничего хорошего, как ты сам понимаешь… О Великий, ты навел меня на интересное наблюдение. С сотворения мира таких людей было двадцать восемь, – если только я не сбился со счета, – и все они с точки зрения окружающих были идиотами. Хотя среди них были и мудрецы.
– С точки зрения сусликов коршун кажется сусликом, у которого не все дома?
– Ты меня понял. Коршун просто не знает общепризнанное сусликовое мнение, что летать – безумие.
Я перестал переводить этот бред своему патрону, боясь, что он вмешается и наломает дров; я просто слушал, разинув рот. Чезаре, кажется, назвал Угэдэя человеком умным, но явно ни во что его не ставил и откровенно дурачил его. Слава Богу, отвлеченная мысль утомила хана, и он прервал дикую фантазию мостостроителя, которая забавляла лишь его одного.
– Сегодня никаких дел. Францисканец с переводчиком поедут с нами.
Мессер Маттео попытался было сказать что-то про послание папы, но Угэдэй сделал жест, похожий на жест сеятеля, который мог означать что угодно: и что папа подождет, и что ему хочется спать. И только выходя из шатра, я понял смысл этого жеста: для Угэдэя мы были не больше мошкары, от которой приходилось отмахиваться.