Разорванный нимб. Глава 13-3, 4

                3
Итак, оставалось только бежать. Без наших лошадей это было бессмысленно, но мы совершенно не представляли, где они. Пользуясь относительной свободой передвижения, мы шли от костра к костру и около одного из них остановились от неожиданности. Два воина поддерживали огонь, бросая в костер книги. С некоторых, закованных по углам обложек в бронзу и в бронзовых замках-застежках, приходилось ударом меча сбивать застежки и разрывать, чтобы лучше горели. В страшном смятении Маттео  выхватил из груды, приготовленной для огня, одну из книг и стал ее лихорадочно листать. Не знаю, что вызвало столь бурное его волнение, у меня же самого было такое ощущение, что мы выпали из жизни и, проплутав на темных ее задворках, вошли в нее с черного хода…
– Это же наша библиотека! – вскричал Маттео. – Скрипторий аббатства! Разграбленный четыре года назад, – как он сюда попал?
Прямо из огня он выхватил пылающую книгу и стал ее гасить полою рясы.
– Вы разбираетесь в книгах? – спросил Чезаре Неста. – Да вы, надо полагать, сам библиотекарь аббатства; что ж, поздравляю с обретением пропажи; тут немного-то и сгорело. Я вижу, здесь ценнейшие экземпляры… Ба! «Толковник симметрии» Раббана Мавра! «Алгебра» Аль–Хорезми, «Искусство повелевать» Рогира Англа, «Символы Святого Креста» Малахия Велиерского. Великолепные труды, единственные экземпляры, литера  Z – запрет пользоваться вне скриптория.
Маттео, ворошивший палкой летучий пепел, с гадливым интересом посмотрел на рыцаря, отошел в сторону и запрокинул голову к танцующим в горячем потоке звездам, так удерживая в глазах слезы.
– Адельм Отранский, – продолжал рыцарь. – Каково! Гордость любой библиотеки. Тончайшие листы ягнячьей кожи… Брысь! – Он пнул одного из сидящих воинов, и те метнулись в темноту. – Чтоб вас прихлопнуло Алинардом Гроттаферранским! Надо же, сколько меди, не книга – сундук… Ну, будет вам, друг мой, успокойтесь. Я полагаю, о побеге вы и думать забыли.
– Но как?! Как?.. Впрочем, я, кажется, начинаю догадываться. Аббатство наше было подвержено нападению сарацинами, о чем и было доложено в папскую курию. Но вот что удивительно: крипта, где хранились сокровища аббатства, была нетронута, нетронуты были ризница церкви, мастерские, утварь трапезной, конюшни… Унесли только книги. Позже стало известно, что и другие монастыри по всему побережью Далмации были подвержены такому же странному выборочному грабежу. По традиции один лишь библиотекарь исповедуется аббату, остальные послушники – келарю; так вот на исповеди я высказал свои сомнения по поводу сарацин. Столь странные грабители вовсе не варвары. Тут чувствуется заказчик – высокой культуры разбойник, начитанный безбожник, сам дьявол! И однако же все-таки варвары, – не понимаю, не понимаю!
– Полночь, господа, – напомнил мессер Неста. – Остались считанные часы; вас непременно догонят, даже если и найдете своих лошадей.
– Бросить библиотеку? – Маттео был в отчаянии. – Нет, ни за что! Господи, сотвори же чудо… Паоло! Наше Сокровище! Вот что нас спасет…
– Опомнитесь, мессер! – закричал я в испуге. – Оно было предназначено в подарок Чингизу решением самой папской курии. Может, этого Угэдэя еще и не изберут Великим ханом, Сокровище – неизвестно кому…
– И неизвестно еще, возьмет ли, – добавил вдруг Неста.
– Вы же не знаете, о чем речь, – с гневом отозвался Маттео. – Величайшее сокровище не только нашего аббатства – величайшее всего католического мира…
– Да будет вам, мессер. Ваше сокровище – две римские монеты времен императора Августа. Коими хромой Никодим накрыл веки покойного Иисуса Назарянина; и что? Думаете, этот жирный мясник разбирается в духовных ценностях? Монеты даже не золотые, а у него одних только золотых – сундуки. И не делайте большие глаза, моя осведомленность объясняется просто. Не забывайте, что я – нойон, доверенное лицо чингизидов; боюсь вас утомить, но мой полный титул звучит так: Мостостроитель Неста, его преосвященство смотритель Симметрии, кардинал тайной полиции Империи Чезаре Катунский. Естественно, вас обыскали. На первом же привале, где вам дали настой из сонных трав. Дружище Паоло, твой пояс – настоящая кладовая, но ничего интересного, кроме тех двух монет, зашитых в пояс под кошельком, мы не нашли. В утешение могу засвидетельствовать: монеты – те самые, я узнал их. Никодимовы, как из скромности называете вы их, показывая гостям сокровища крипты. Ибо другие, очень похожие, хранятся во многих местах, многие аббатства и монастыри кичатся обладанием якобы подлинных.
– Я все-таки надеюсь, – сказал Маттео, – что сила, заключенная в Монетах, способна умилостивить душу, зачерствленную в язычестве.
– Те–те–те! Как вера в Спасителя способна пробить толщу диких народов и растворить ее в разливе новой духовности. Слова, слова, друг мой; в жизни много скрытых ловушек и капканов. Не лучше ли трезво оценить ближайшее будущее. Ибо, по монгольской пословице, нет ничего дальше, чем вчера, и нет ничего ближе, чем завтра. А завтра вам смерть. И вот я – между далеким вчера и близким завтра – предлагаю вам спасение. В обмен на одно мое пустяковое условие. Вы должны присутствовать на Великом хурале; допуск я вам обеспечу.
– А что мы там будем делать? – спросил я.
– Чингизхан завещал Империю третьему своему сыну Угэдэю, хурал лишь оформит его волю. Вам, друг Маттео, надо непременно там присутствовать.
– Зачем? – опять выскочил я вперед патрона.
– Затем, чтобы хурал выбрал не Угэдэя, а брата его Толуя.
Тут уж я заткнулся. Маттео наконец спросил:
– Не понимаю, как я могу повлиять на решение царствующего дома?
– Не знаю, – Чезаре с деланным равнодушием пожал плечами. – Может, внушением? Сила внушения, друг Маттео – сильное оружие.
– Бог знает, что вы такое говорите, мессер! Какое внушение; я что – бродячий фокусник? Который якобы внушает зевакам разные там превращения и при этом бессовестно врет, маскируя свои хитрые фокусы…
– Не знаю, не знаю. Дело ваше; я свое условие высказал.
– Святая церковь и ее устав запрещает всякое внушение, кроме внушения словом Божьим, ибо сила, подавляющая волю человеческих созданий, есть орудие сатанинское. Да если бы я и обладал такой силой, – если бы, подчеркиваю, – я бы не стал вмешиваться в государственные дела Империи, с коей папская курия намерена заключить дружественный союз. И зачем это? Какая разница – Угэдэй, Толуй?
Мессер Чезаре достал серебряную коробочку в виде раковины, раскупорил ее створки, набрал щепотку нюхательного табаку и зарядил ноздрю. Зарядил вторую. Мы ждали.
– Как ты заметил, наверное, Маттео, – сказал я, – мессер что–то такое говорил о возможном вмешательстве в ход истории. Уж не одержим ли он идеей такого вмешательства? Любопытно было бы в связи с этим знать, что из себя представляет этот Толуй. Куда он повернет орду, если окажется Великим ханом. Можно догадаться, что в края, в какие хотел бы месс…
Чезаре чихнул.
– Правильно. Так мы договорились?
Зная вспыльчивый характер своего патрона, я не дал ему раскрыть рот.
– Как вы можете говорить о спасении, если сами, по вашим же словам, спастись не сможете?
– Что ж, это уже деловой разговор. Мой покровитель святой Покемук поможет и на сей раз. Открою вам секрет, который ответит сразу на все вопросы. В том числе и на вопрос, откуда здесь эти книги. В нашем обозе следуют мастера, много мастеров, много строителей; я уже упоминал о них. Чингизхан еще во время похода по Ближнему Востоку задумал большое строительство. Монастырь, но монастырь особого рода, не принадлежащий ни одному из трех великих религий. И одновременно всем троим, объединив их в одну. Завоеватель мира хотел – а вернее, ему подсказали, – хотел, чтобы при владыке мира была би и единая мировая религия.
– Кто мог подсказать ему такой бред? – спросил Маттео.
– Странствующие суфии, называвшие свой орден орденом Накшбанди.
– Накш… Тьфу. Не смог ли бы ты, Паоло, перевести это труднопроизносимое слово?
– С персидского – всего лишь «художники». Не странно ли? Что может быть общего у Чингизхана и каких-то «художников»?
– Singulum diaboli, – проворчал Маттео.
– Ну, я бы не сказал, что это дъявольская связь, – возразил Чезаре. – Накшбандийцы ведут весьма мирный и духовный образ жизни. И не их вина, что собирание материала для будущего монастыря, –  ценнейших сокровищ мечетей и церквей, в том числе и книг, – велись единственным известным завоевателям способом – грабежом. После похорон я скажу царствующим братьям, что вы будете полезны в строительстве монастыря, и мы отправляемся дальше. Где именно будет это строительство, мне не известно. Итак, по рукам?
– Считаю ваше «пустяковое» условие неприемлемым. Я уже упоминал, что по традиции библиотекарь исповедуется аббату, – и что я ему скажу?
Чезаре снова достал свою табакерку, и когда створки ее с легким хлопком раскрылись, – клянусь, мне не показалось, – из раковины коротко полыхнуло огнем. Чезаре тут же захлопнул створки. Я еще и раньше замечал, что никакие чувства никак не отражались на его лице, оно оставалось всегда без всякого выражения. Получалось, что выражать свои чувства он предоставлял неодушевленным предметам…
– Так, так. А не согласно ли той же традиции библиотекарь после кончины аббата становится аббатом?
– Но какое это имеет?..
– О, конечно, к разговору нашему это не имеет никакого отношения. Я так, к слову. Борьба за инвеституру в обители святости – немыслимо. Хотя… Были и примеры столь предосудительных приемов в борьбе за власть. К примеру, библиотекарь аббатства в Болонье сжег скрипторий и остался не удел.
– Я не понимаю…
– А чего тут понимать. Из Рима прибыл кардинал Гумилий Каффский для расследования дела. Аббат в то время был в немилости у папы, и хотя прямых улик не нашлось, в преступлении был обвинен именно он. Генеральный капитул братьев-миноритов избрал аббатом библиотекаря.
– Теперь я понял. Ограбление нашей библиотеки было устроено по моему наущению. Нет, я так это не оставлю; Паоло, держи его! Отродье Вавилонской курвы! Да запихнуть его обратно в ее чрево, чтоб замолчал! Вместе с его шлемом, гнездилищем летучих мышей!
– Фу. Как-то уж очень цветисто. Нельзя ли попроще – на шпагах, на мечах? На кулаках? Или святой Франциск учил вас только риторике?
Тут я очень испугался за моего патрона: он побагровел и налитыми кровью глазами стал искать вокруг, что бы такое схватить.
– Мессер Маттео, опомнитесь! – Я встал между противниками и, не зная, как погасить вспышку, решил озадачить рыцаря каким-нибудь
неожиданным вопросом. – Мессер Чезаре! А вот я не понял: «Его святейшество смотритель Симметрии» – что это за диковина? Уж не пошутили ли вы?
         Уловка моя удалась: Чезаре хмыкнул, снял шлем и постучал им по дереву. Словно бы выпугивая из него летучих мышей. Даже заглянул внутрь, удивляясь, что он пустой. На медный звук рядом тотчас вырос слуга с узкогорлым кувшином и черпаком за поясом. До этой минуты я его как-то не замечал, хотя конечно же он пребывал где-то рядом.
Маттео надулся на поднесенный ему первому полный черпак, но проворчал уже на спаде гнева:
– Мостостроитель, примиритель двух берегов… Науку симметрии упомянутый уже Раббан Мавр считает прелестью сатанинской.
– Но!.. Ваше здоровье, мой неуступчивый друг. Но в зеркалах симметрии нетрудно разглядеть противоречия, в коих скрыта основная пружина жизни. Во имя христианской любви – инквизиторские костры, дыба, изощренные пытки. Не сотвори кумира – и кумиры храмов. Умножение мудрости, ведущей к печали…
– Ось симметрии, разделившая мир на левое и правое – разве не от сатаны? Извращенный блуд одновременно и карания, и милования. Провидец – в бесноватом, еретик – в святом. Безграничное право карать у того, кто ближе к истине. И счастье во всей его полноте в состоянии дать только тот, кто в состоянии сделать самое большое зло. Но, впрочем, укрощу ропот смирением: я ничего не понимаю и признаюсь, что глуп.
– Stulti alignando sapientes1. Что ж, отложим разговор. Но за вами решать. И мой совет: не откладывайте слишком долго; наступит момент, когда станет поздно.


                4
В самый ранний час, еще все дышало ночью,  нас подхватило злое, напористое движение, где непонятно кто командует, куда во весь опор несетя этот всадник, причем поперек потока, отчего вдруг лезут друг на друга кони и давят, храпя, повозки, истуканом проплывает в свете факелов невозмутимый сырный лик нойона… Но разгорается раскаленный уголь за антрацитовой горой, словно мы огибаем побережье полыхающей преисподней, и вот уже жарко, и я уже различаю на шее своего коня ожерелье из волчьих зубов. Осматриваюсь и вижу, что всадники, ритмично приставая и оседая, идут в строгом порядке, и их не так уж и много, как казалось вначале, тысяча, не больше.               
––––––––
1. Глупые иногда мудры. (лат.)



И тут с высоты очередного подъема я впервые увидел сам катафалк. Это было нечто очень простое и очень длинное, как полубревно, гиганский горбыль цвета земли, который тянули цугом раз, два, три… восемнадцать лошадей. И тянули с трудом; слышно, как щелкают бичи. И, должно быть, меняют их часто: рядом гонят такой же табунок, без верховых, без поклажи.
И чем жарче день и злее слепни, тем тяжелее на сердце. Потому что по каким-то неуловимым признакам – от скудости воздуха все резче разница между солнцем и тенью, все приглушеннее говор и сосредоточенней лица, все бессмысленней ярость сотенных и десятников, раздававших удары плеткой налево и направо – чувствовалось, что цель близка. И по признакам совсем уж неуловимым чувствовалось, как следом за нашей тысячью идет по пятам другая тысяча, ужасная в своей спокойной неторопливости, может даже придерживает коней, топчется на месте, если следы наши слишком свежи. Знают ли все эти безоружные, с лопатами и кирками, притороченными к седлу, все эти потные малахаи и зипуны, рваная сыромятина, что обречены?
К вечеру того же дня мы прибыли на место. Это было ровное высокогорное плато, обдуваемое каким-то странным ветром: он гнул траву, но вершины редких лиственниц были неподвижны. Низкие облака двигались даже в обратную сторону. Впрочем, если приглядеться, они не двигались, а попеременно одно за другим таяли и так же попеременно одно за другим возникали несколько уже в стороне. Словно кто-то шагал по небу, как по мокрому песку, печатая тающие следы. Некто в громадном малахае, закрывавшем полспины, все время маячил далеко впереди; вдруг остановился, снял малахай и ударил оземь. Это и был конец пути.
Когда уже ночью я вышел из шатра, луна, запинаясь, пересчитывала облака-следы. Лошади, сгрудившиеся в плотный неподвижный табун, все сплошь вороные, вдруг становились рыжими и опять вороными. Края плато в их блаженной отдаленности и тишине при нырках луны за облако загорались волшебными райскими цветами; вдруг я понял, что это костры карательной тысячи…
– Как волки – кольцом, – сказал подошедший мессер Маттео.
– Но волков заставляет голод. У них нет выбора: добывать пищу или подыхать.
– Что-то не видно нашего шлемоносца…Ты бы вот что. Походил бы возле больших шатров, послушал бы, о чем говорят. Я заметил: там толпятся какие-то особые. Не такие одежды, лица, каких я прежде не видел. Тумены? Впрочем, как хочешь.
Маттео был сильно подавлен. Делать было все равно нечего, и я пошел. Но не «большие» шатры привлекли мое внимание, а совсем другое. Меж двух костров вели совершенно голого человека, который держал охапку своей одежды в вытянутых вперед руках. При свете костров его осмотрели со всех сторон и отпустили. Он тут же присел, разобрал охапку и стал одеваться. У костров между тем та же процедура происходила с другим, потом с третьим. Дальше стояла длинная очередь голых людей. Где-то пятого или шестого задержали, обнаружив на лопатке большое родимое пятно. Пятно тотчас же заклеили шелковым лоскутком. Подмышкой отыскали еще несколько темных горошин – и заклеили их тоже. Так происходило с каждым, у кого обнаруживали родимые пятна.
– Зачем это? – спросил я стоявшего рядом воина в богатой одежде.
Он не отвечал. Он стоял, слегка привалившись к дереву, и когда я заглянул ему в опущенное лицо, понял, что он спит. Дыхание ему затруднял металлический ошейник с обрывком цепи, давивший ему кадык. Иногда он приподнимал голову и как вынырнувший пловец, торопливо несколько раз хватал воздух и снова ронял голову. Причем, когда он ее поднимал, я видел по молодой и лукавой улыбке, что сейчас он очень далеко отсюда. Хотелось бы и мне научиться спать стоя и при этом быть как можно дальше от этих костров и этих голых коротконогих тел.
Когда я рассказал Маттео о том, что видел, он задумался.
– Я всегда был против увлечения нашей инквизиции суеверными приметами. Так, пресуществлению святым Франциском пяти стигматов распятого Иисуса они придавали мистическое значение. По сросшимся пальцам мизинца и безымянного распознавали ведьм, а по взаимному расположению родимых пятен распознавали судьбу. Помнится, в трактате о кознях демонов рекомендовалось не обнажать их в полнолуние. Дабы через них не проникло в душу дыхание демонов. Возможно, здесь шел отбор мастеров погребального дела. Приближенные к Телу должны быть чисты от демонов, поэтому им и заклеивали родимые пятна. Воистину крайности сходятся: в сыром дыму суеверия язычников не отличишь от христиан. Но прав был Франциск, призывавший возлюбить Господа во всех его тварях.