Разорванный нимб. Глава 13-8, 9

                8
Не доверяя больше ни себе, ни тому, что сейчас увижу, я продолжал лежать с закрытыми глазами. Открыл глаза тот во мне, «которого я забыл, но который не забыл меня». Налим стоял поперек ленивых струй, перо плавника трепетало жидким серебром, я бросился первым, упал на него животом; как упруго и сильно сгибалась рыбина. Папины «ходики» в чулане. Несколько пустых футляров от часов, в которых я держал майских жуков. Рубанки и стамески, отполированные папиными руками. Шорные инструменты деда. Трудно поверить, но когда стали строить дом в Улале, запрягали корову. Пятидесятый год. Нет, не помню. Так ведь и не было еще тебя, дурень. Первое серьезное разочарование: оказывается, женщины тоже едят. Первый гонорар: соседка Аюшева за ковер на клеенке расплатилась крынкой молока. Муравьиная тропа вдоль второго снизу бревна. Так и осталось неразгаданным: куда? Громче цыганских голосов бренчит пустое ведро, подвешенное под их телегой. На спор ночью на кладбище. Там пахло так же, как на табачном огороде у соседа Садыкова. После грозы с бурей на бобовых всходах развевались женские волосы. Будто бы разрыло где–то курган. Перед поликлиникой по бокам лестницы два гипсовых льва. Никто, тем более я сам, не мог понять, почему я ревел, глядя на них. Уже взрослым понял: у львов головы были повернуты в одну сторону, а должны были в разные. Первая охота. Папа нес меня на плече, вдруг остановился, поднял палец и передразнил дикого голубя: «Про-дам же-ну, ку-плю шу-бу».
Вдруг почему-то вспомнилась недавняя обида: проигранная нами тяжба с итальянской киностудией. Арестовали отснятый материал по роману «Сто лет одиночества». Сволочи. Буква закона, видите ли, превыше всего. Несоблюдение какого-то пункта какого-то подпараграфа перечеркнуло два года работы. За два года я настолько погрузился в фантастическую поэтику Маркеса, что мои сны стали похожи на цветное белье, унесенное ветром вместе с веревкой. Вот – даже не помню, что за пункт. Какие-то сроки. Я плюнул. Великий Режиссер тоже плюнул, но позже, после инфаркта.

                9
Сначала я решил, что это студия звукозаписи, только почему-то очень тесная. Чулан. Взглядом я упирался в спину человека в белом халате, сидевшего перед компьютером. Еще двое в знакомой мне форме охраны Особняка сидели сбоку, пригнувшись под низким скатом потолка. И до всех ящиков, мигавших индикаторами, можно было дотянуться, не вставая с места. Белый вдруг обернулся и оказался тщедушным пареньком с умными глазами.
– Проснулись? Что это вы сейчас напевали?
– Я? Напевал?
– Да, во сне. Что-то злое, как мне показалось. Сквозь зубы.
– А, это та мелодия… Одноглазый сосед Садыков наигрывал мне на губной гармошке. Мне было года четыре, лежал в бреду.
– У вас хорошая музыкальная память.
– Да. Правда, потом оказалось, что никакой гармошки не было – он грыз початок кукурузы.
– Замечательно. Вам не интересно, где вы сейчас находитесь?
– Садыков. С черной повязкой на глазу. У него на огороде рос табак. Ты знаешь, как пахнет цветущий табак?
– Нет, как-то не приходилось… Не знаю.
– Меня больше интересует, где сейчас находится дядя Митя.
Один из охранников привстал и навис надо мной.
– Павел Романович, кто это мог звонить вам на наш мобильный?
– Мне? А черт его знает. Наверное, человек, который не знает, что я не люблю телефон. У меня вообще нет мобильника.
– На наш, я повторяю. Звонивший знает наш номер и то, что вы здесь. Кто это может быть?
Я встал с полотняного кресла-кровати – при этом слегка боднул охранника – и огляделся. Прямо за мной в таком же кресле развалился дядя Митя. И хотя таким я видел его иногда и раньше, был неприятно поражен. На его потном лице дебила блуждала блаженная улыбка, в углах рта запеклась пена. И он никак не мог сфокусировать на мне глаза.
– Что вы с ним сделали?
– Абсолютно ничего, как и с вами, – сказал паренек в белом. Я уперся в него тяжелеющим взглядом, но этот вундеркинд, слабого здоровья и слабого зрения, ничуть меня не испугался. – Все нормально, Павел Романович. Естественный упадок сил после сеанса…
– Ничего себе «нормально». У человека же крыша поехала.
– У дяди Мити крыша поехала, – радостно повторил дядя Митя. – Тю-тю на Воркутю.
– Мить, – повернулся я к нему, – ты какой-нибудь город еще помнишь?
– Москва-Пекин – столица Башкирии.
Сквозь пузырящуюся пену у него получилось «Ффафкирии» – с брызгами.
– Что ты называешь сеансом? – спросил я парня.
– Павел Романович, вы же отлично знаете.
– Нет, не знаю. То ли театр с экскурсом в прошлое, то ли реальный экскурс в это прошлое.
– Вы это серьезно? Насчет реального экскурса?
– А как еще объяснить детали, о которых я не имел понятия?
– Ну хорошо. Так как вы все равно спросите, как вы оказались здесь, скажу сразу, что мы вас отбили у ментов. По дороге в вытрезвитель.
– Где же это мы так нагрузились? Вот черт, не помню.
– Но кафе-то, что на территории питомника имени Мичурина, вы помните?
– Странно. Орда появилась на километр левее, в Улалушинской долине.
– Простите, какая орда?
– Ладно, мы пойдем покурим, – сказал один из охранников.
И вышли оба. Лаборатория, или как ее там, облегченно покачнулась, и я понял, что это фургон на колесах. Парень, которого я про себя назвал Лаборантом, нажал какую-то клавишу, и на экране появилось изображение «горбыля». Вернее, контур с топографической сеткой, хорошо передающей его объем.
– Скажите, это имеет отношение к тому, что вы назвали ордой?
– Это катафалк. Но как вам удалось…
– Вам хотелось бы, как художнику, что-нибудь поправить, изменить?
– Я его называл «горбылем»… Да нет, все вроде бы точно. А в цвете можно? Это натянутый на каркас грубый холст или мешковина, не знаю… Что–то очень крупной вязки, пропитанное жиром. Как асфальт после дождя.
– Так?
– Нет, не после дождя… Залей постным маслом, что ли… Лучше тиной, знаешь, с такими тягучими сгустками… Ладно, неважно. Я что–то болтал во сне про этот «горбыль»? Изображение по словесному описанию?
– Не совсем. – Сминая улыбку, рот Лаборанта свела легкая судорога, как бывает, когда подавляют зевоту. Я понял, что вундеркинда распирает гордость. – Видите ли, образ, возникающий в голове человека, никакими приборами не воспринимается. Вместо изображения в лучшем случае можно получить импульсы в виде вспышек разной интенсивности. От этих вспышек до изображения так же далеко, как от животного инстинкта до человеческого разума. Но инстинкт – это уже что-то, он-то и дал первый толчок к разуму. Другое дело, если вы свой образ пытаетесь передать другому силой внушения: включается ретрансляционная энергия. Прибор, воспринимающий эту энергию, я назвал» Скараб». Правда, не обходится без датчиков, но эта трудность временная…
– Сам придумал?
– Павел Романович, этот мир придуман не нами. Тот, кто придумал, смотрит, как мы копаемся в его огороде, и когда что-то находим, самонадеянно называем это открытием. «Скараб» работает в трехмерной графике, дальше идет просто оцифровка…
– Короче, работа кипит – скоро будем владеть умами. Или еще не скоро?
– Датчики мы с вас уже сняли, надеюсь, они не доставили вам беспокойства. Пока рано еще говорить о приеме образа в полном объеме. Дело осложняется тем, что образ, скажем, образ дерева,  передается в виде кода, если угодно, зернышка, которое принимающая сторона должна взрастить в себе…
– Погоди, не грузи. Их что, только двое?
– Кого?
– Охранников. Третий, значит, за рулем?
– Не знаю. То есть, какой еще третий? Так вот. Принимающая сторона тоже работает и тоже тратит энергию, но в режиме расшифровки. Идея «Скараба» в том и заключается…
– Погоди, а мы где стоим?
– Как где, все у того же кафе на Питомнической. Важно было не терять слабеющие импульсы, поэтому я велел стоять на месте и начать работу. Эта передвижная лаборатория – всего лишь клавиатура, но она дистанционно управляет десятью компьютерами новейшего поколения… Я на чем остановился? «Скараб» после фильтрации считывает «зернышко» и рассеивает его по цифровому «полю», а с помощью лазерного сканера получает полигональную модель «дерева»…
– Погоди, я все равно не рублю. «Скараб» – это замечательно, но мы с дядей Митей решили делать ноги. Приоткрой дверь и скажи им, пусть сходят за пивом.
– Вот это вы зря, – погрустнел Лаборант. У мальчика отнимали понравившуюся игрушку. – Вы не успеете сделать и двух шагов. Даже если они пойдут за пивом и сядут там пить.
– Что, есть еще всевидящее око? Минное поле вокруг фургона? Слушай, на какую организацию ты работаешь? Или над тобой тоже око?
– Дело не в этом. Я просто не знаю. Мне платят хорошие деньги, и я работаю.
– «Накшбанди» тебе ничего не говорит?
– А что это такое?
Я поискал глазами и взял со стола какую–то никелированную железяку. Лаборант подавил улыбку.
– Странно. Я и не знал, что это так оскорбительно – когда тебе не верят.
– Я тебе верю. Открой дверь и скажи им, что я тебе велел.
Лаборант подергал ручку, но дверь оказалась заперта.
– Стучи!
Но стучать не пришлось. Замок щелкнул, и в проеме двери показалась голова охранника.
– Чего тебе?
– Шеф, пивка бы! – крикнул я через голову Лаборанта. – А лучше бы стакан накатить. Сам понимаешь…
– Сиди тихо.
И замок снова щелкнул.
– И главное, зачем? – сказал Лаборант. Ради минуты свободы так рисковать…
– Лучше сидеть тихо с веревкой на шее? Ты можешь сказать, что со мной будет, когда ты закончишь свои опыты? Мой «скараб» – я постучал себе в лоб – подсказывает, что я обречен. И даже не как отработанный материал, а как материал с некоторой информацией. Ее совсем мало, но у людей, которые погибли до меня, ее было еще меньше. Ты водить умеешь?
– Что? Я не понимаю…
– Я спрашиваю, ты водить умеешь?
Лаборант снова подавил улыбку.
– А ведь забавно: кому вы предлагаете бежать? Хозяину дома?
– Эй, минуточку. Ты хочешь сказать, что дядя Митя – хозяин всей этой конторы?
– На языке биржи это называется – владеть пакетом акций.
– И большой этот пакет?
– Я бы сказал, не так большой, как ценный. Я опять же не знаю – сужу только по отношению к нему его охраны. Это похоже на…
– Погоди…
Я почувствовал, как сердце дало сбой. Мир за дюралевыми стенками смущенно притих, осознав свою исчерпанность и бессмысленность каких бы то ни было усилий.
– Павел Романович, что с вами?
– Погоди… Господа судьи, господа присяжные заседатели. Объявляется перерыв в связи с пересмотром дела. Мить! Ты прокатиться не хочешь?
– А вот это не надо, – веско вдруг отклонил вундеркинд. – Это же все равно, что взять ребенка за руку…
– Из–за острова на стрежень… – пропел дядя Митя и оборвал. И насупился. – Надоело; поехали.
– Павел Романович, не делайте этого! Вы же точно подпишете себе смертный приговор!
– А чего ты так вдруг испугался? Все-таки ты знаешь больше, чем пытаешься внушить. Лезь в кабину, я за тобой. И смотри – мне терять нечего. Заведешь – сразу жми на всю катушку. Тут с километр под гору; спустимся – дальше скажу куда.
– Километр! Нам не дадут и ста метров.
– Вертолет, что ли? Знаю. Вертолет надо еще завести, поднять в воздух… Давай!
Мы перебрались через узкую дверь в кабину. Я не знал, с какой стороны машины стоят охранники, вполне возможно, что рядом с кабиной или даже перед кабиной. Больше всего страшась встретиться с ними глазами, я старательно смотрел себе под ноги. Будто если я их не вижу, то и они меня тоже… Лаборант все искал ключи где-то под рулем. «Из-за острова!» – гаркнул вдруг в фургоне дядя Митя, и тут взревел мотор, машина рванула.
Через минуту мимо промелькнули красные Жигули Понедельника. Все-таки верно, что все повторяется, успел я подумать.
– Подчиняюсь силе! – крикнул Лаборант весело – парень хмелел от скорости.
– Кто бы говорил. Ты под ней давно уже ходишь.
– Павел Романыч! А давайте я с вами! Ваша сила хотя бы понятна…
– Не дури. И смотри на дорогу. Как выедем на улицу, поворачивай налево.
– Но за городом мы как на ладони… Ладно, я надеюсь, вы знаете, что делаете.
Вдруг в лобовое стекло стегануло дождем, заработали дворники и тут же заскребли по сухому – дождь прохлынул так же внезапно, как и начался.
Почти сразу же после поворота мы были уже на окраине. Здесь когда-то гора спускалась к реке и упиралась в нее белой меловой скалой. При мне тут был лишь узкий проход, шоссе часто заваливало камнями, но сейчас скалу взорвали и проход расширили. Работал экскаватор, грузил самосвалы. Отсюда в отдалении, повторяя поворот реки, выросли бараки, какие-то цеха, все это запорошено было белой пылью.
– Известь, что ли, жгут? – спросил я.
– Ее самую. Дальше – голые четыре километра до Кызыла. Да кому я говорю, вы же здесь все лучше меня знаете. Но поверьте мне: не доедем.
– И не надо. Тормози. Как выйдем, сразу же гони назад.
Мы с дядей Митей тяжелой рысью – дядю Митю слегка поматывало – пустились к баракам, и теперь бараки показались мне страшно далекими, а мы – как на ладони. План мой был такой: за бараками, под их прикрытием, перейти реку, ну а там успеть бы только пересечь открытую голую пойму – и в Мотькин пихтач. Дальше видно будет.
В испуге я оглянулся на топот – нас быстро догонял Лаборант.
– Назад! Тебя еще не хватало таскать на горбу. Назад, я сказал!
– Павел Романыч, не надо меня таскать, я сам.
Теперь мы рысили рядом, бежал он спортивно, и я начал сдавать позиции.
– Не дури. У тебя хорошая работа, ты многое достиг, даже залез своим «Скарабом» в психокосм…
– Ха, «психокосм»! Павел Романыч, я же не такой дурак. «Скарабом» в психокосм – да вы что! Все равно, что пытаться разглядеть в бинокль на спутнике Альфа Центавра континенты.
– А «горбыль» на экране?
– Я соврал. «Горбыль» реконструирован по вашей… вашей «болтовне». Если они узнают, меня не просто уволят…
– Да уж. Даже не знаю, что сказать. Может, еще продержишься?
– Там тоже не дураки. Сколько же можно водить за нос, недолго веревочке виться… У них длинные руки! Человек умирает, и при этом нет никаких причин для смерти. Я пытался… Бесполезно! Вся программа не поддается охвату, там много направлений, мое исследование – лишь часть целого, но целое… Кто координирует, кто финансирует, на что это все опирается, куда машина прет… Но она прет!
Он вдруг пропал, словно провалился в яму. Я оглянулся: вундеркинд заячьими прыжками несся назад, при этом почему-то вжав голову в плечи. И в следующую секунду до меня дошел рокот вертолета. Мы были уже у первого барака; я толкнул дядю Митю, который, задрав голову, искал в небе вертушку, и мы прижались спинами к стене. Вертолет прошел над крышами и завис над рекой, ощетинив воду. Его хвост описал круг, и вертолет опустился на том берегу, как раз на открытую пойму. Путь к Мотькиному пихтачу был отрезан.
Странно, в такие страшные минуты внимание обязательно цепляется за какую-нибудь ерунду. Утоптанная, в белой пыли, улица вдоль линии бараков была часто уставлена тазами. Зачем столько тазов? С какой-то давящей досадой, что так и не узнаю разгадку, я толкнул дверь, и мы ввалились в барак.
Вечно это тряпье в бытовках – всегда больше, чем надо. Может, так казалось из-за отсутствия какой бы то ни было мебели. Только стол, ну и, конечно, батарея пустых бутылок на полу. На столе были следы недавнего обеда: чайник, немытые тарелки и две бутылки, обе только начатые. Я налил в два стакана, взял свой, наметил взглядом на грязном полу черту, пошел туда на полусогнутых и точно на черте выпил, подавив тошноту. В это мгновение где-то хлопнула дверь, кажется, у дальнего барака. Десант из вертолета начал прочесывать бараки.
Дядя Митя нашел на столе скукоженную пластинку сыра и, выпив, принялся ее разжевывать.
– Мышеловка с сыром, – сказал я. – Ну ты как?
– Смотри-яа, радуга, – показал он в сторону окна. – За меня не беспокойся. Меня отсюда понесут под балдахином и еще обмахивать будут опахалами. Чтоб муха не села. Давай еще по одной – на твой помин.
– Я рад, что ты снова в форме. Что, действительно мои дела плохи?
– Слушай, а что будет, если туда подложить бомбу и взорвать?
– Ты о чем? Куда бомбу?
– Радугу взорвать, а? Смотри, какая яркая. Что будет, художник?
С полным стаканом я подошел к окну; действительно, радуга.
Господа судьи, господа присяжные заседатели. Грустно, господа. Большой ребенок, который мог бы наложением рук лечить толпы, взрывает радугу.
Я швырнул стакан в стену.
Звук был – как в доску. Это была дверь, крашеная, как и стены, известью, поэтому я сразу ее не заметил. Она была пришита гвоздями к косыку, но от первого же удара ногой отлетела.
Спасения тут не было: под длинным низким навесом стояли бидоны, заляпанные краской – красной и желтой. Дальше громоздилась свалка, проросшая лопухами и какой-то буйной зонтичной дурниной. Значит, бараки выросли позже того, как свалку закрыли. Что-то много стало свалок в моем городе. Ну да, лучше стали жить.
– Сюда бы твою дверь, а? – сказал я. – Волшебную дверь из твоего дворца. Открыл, сел в поезд и – тю-тю на Воркутю.
– Так это ж просто. Открывай любую дверь – и пожалуйста. Пошли!
– Никуда я за тобой больше не пойду. Кролик устал.
–  А я, знаешь, пожалуй, пойду. Надоело.
– Это как? Надоела золотая клетка? Почему бы тебе сейчас не сказать, что вообще происходит? Что там у вас за организация? Вроде бы ты мне друг, а? Разве сейчас не момент истины? И если учесть, что для меня он последний, – тебе ничего не угрожает. Это, конечно, смешно, какая разница, знает труп истину или нет, но не хотелось бы уходить дураком. Хорошо бы уйти просветленным, а?
У соседнего барака захлопало сразу несколько дверей, кто-то с матерком пнул таз.
– Ну все, мне пора. А то давай: у меня в Веселой Сейке хороший заныр, эти говнюки ничего про него не знают.
– Нешто попробовать… А что, за дверью нас ждет бронированная машина с заведенным мотором?
– Посмотрим. Бутылку прихвати.