Сорок минут на вокзале

  Отвык я вставать рано. А точнее, и не привыкал никогда. Только давным давно, в первом классе ещё. Тогда вот любил. Придешь в школу раньше всех и сидишь один, думаешь-мечтаешь о чём-то. Раздевалка у нас, малышей была в конце коридора, прямо рядом с нашим классом. Там я и сидел под пустыми ещё вешалками. Тепло и темно. А на вешалках покачиваются чёрные мешки со второй обувью. А потом приходили мои соученики, учителя, начинался ор, крик, в общем, жизнь. Обыкновенная. И пока не началась эта жизнь, я и любил сидеть под вешалками и мечтать. Для того и старался прийти в школу пораньше.
       А потом как отрезало, прошла любовь к раннему вставанию. И через великую силу приходилось вытаскивать себя из постели. А, вставши, долго ходишь как очумелый или сидишь, не зная, какой носок сначала надеть, правый или левый. Так было в школе, в училище, в армии, на работе. В армии, правда, не было времени размышлять над носками. Да и носков не было. Были портянки. Сейчас работа другая. На неё не надо вставать рано. Теперь мы педагоги- бригада ух, работаем с двух. А сегодня вот пришлось рано встать, на вокзал попёрся, на электричку. Подумал, что раньше встану, раньше приду, больше сделаю.
         А сделать много надо. Недавно бабушка умерла. В доме такой беспорядок остался. И стекло мы выбили, когда в дом залезали. Она упала и сама нам дверь открыть не смогла. Мы стучались-стучались, а потом решили раму высадить. Окно потом кое-как подушкой заткнули. Вот и еду теперь стёкла мерить и прибираться. Потом закажу стекольщику и поеду вставлять.
       Не отменили бы мою электричку. Теперь, зимой, редко отменяют. Зато все лето и всю осень отменяли постоянно. Оставят только утренние и вечерние, а среди дня добирайся, как хочешь. Весна придёт – опять отменять будут. Это они, железнодорожники, шпалы меняют. На бетонные. И рельсы меняют тоже. Теперь у нас бесстыковой путь будет. Как там. Ну, там. В Москве или на Западе. Или в метро. Придумано-то это вроде для того, чтобы поезда быстро ездили. Но мало помогает. В Москве бесстыковой путь уже давно, а электрички ездят также медленно, как и у нас.
        Так. На кассе объявлений об отмене вроде нет. Другие объявления, вроде, ко мне отношения не имеют. «Через российско-азербайджанскую границу будет осуществляться пропуск…» Ага. «Вводится поезд повышенной комфортности…» Ага.  Ну все объявления старые. Об отмене нет ничего. Значит, слава Богу, поедем, а там, глядишь, и доедем. Покупаю билет и сажусь на диванчик напротив часов. Раньше над этими часами была надпись во всю стену «Образцовая станция». Метровые буквы, вырезанные на струне из пенопласта. Без этой надписи пусто.  Стена, ровная и скучно - коричневая. И крошечные часы внизу.
         Рядом какие-то мужички. Тот, который  пониже, втолковывает что-то своему товарищу. Говорит он вдохновенно и громко. Его хорошо слышно, наверное, во всех уголках вокзала.  А вокзал у нас – большая «стекляшка» с витражом.в окне. Потолок высоченный, метров десять. Акустика отличная. Делать всё равно нечего, слушаю мужичка.
-А ты этого дела так не оставляй – гремит взволнованный голос – не попускайся!
-Пускай они крутые, а ты будь ещё круче. Они наглые, а ты будь ещё наглее. Приводи сыновей, они у тебя вон какие. А то развелось тут борзоты всякой…
        Я смотрю на минутную стрелку. Она перескакивает на одно деление и опять замирает. Уже двадцать минут восьмого. Скоро и электричка.  За огромным окном во всю стену мелькают прямоугольные тени. Проходит товарный. Люблю я железную дорогу. И всегда любил. Когда в школе учился, марки всех электровозов знал. И теперь знаю. С тех времен они не изменились нисколько. Что в восемьдесят четвёртом, что сейчас, ничего нового. Автомобили-то вон как изменились. Думал ли я, что  увижу «кадиллак» на улицах своего родного города.
         В детстве, классе в седьмом ездил я в Щербинку. Когда был в Москве у тётки. Сел в электричку, да поехал. Я только знал, что там полигон или институт, где испытывают железнодорожную технику. Сама Щербинка – небольшой поселок. А вокруг кольцо железной дороги. И по кольцу постоянно ходит поезд-автомат. Без машиниста. Сделает круг, даст гудок. И опять пошел на следующий круг до следующего гудка. Поезд длиннейший из одинаковых вагонов. Так и ходит летом и зимой, утром и вечером. Годами. Всё по кольцу. Так испытывают электровозы, вагоны, рельсы, шпалы, железнодорожные сооружения.  И до жути пусто вокруг. Ни одного человека. А рядом сам институт. Там тоже пусто, выходной день. И вокруг электровозы и тепловозы. Самые современные. Те, на которых люди будут ездить завтра. Отдельно от всех стоял огромный красно-чёрный электровоз. Я знал, что он самый-самый мощный. В мире.
         Да, время было. Никто институт не охранял, и всякие любопытные мальчики могли там долго ходить и восхищаться. Теперь, наверно, уже не так. Теперь всё в охранниках и собаках. Там же материальные ценности, электроника. А главное, медь, много меди. Мечта любого бомжа. А я тогда и слова-то такого не знал – «бомж». Тогда я был рад и горд тем, что прикоснулся к будущему. К несчастью, это будущее так и осталось в проектах и опытных образцах.
          Ладно. Замечтался я что-то. Надо выходить. Выхожу на улицу. Холодно, ветренно и пустынно. Огромный пруд подо льдом лежит передо мной тёмный и голубоватый. На нём далеко-далеко светится одинокий огонёк. Это бессонный рыбак сидит в своём фанерном дому на полозьях и караулит такого же бессонного ночного леща. И лунку загодя прорубил большую и продолговатую, чтобы самый крупный лещ пролез. У него за пазухой в кулёчке мормыш, в кармане, в берестяной коробочке малинка. Мерцает белой искоркой в тёмной воде крошечный пенопластовый поплавок. Клюнет лещ, вынырнет поплавок. Тут его и подсекай.
       А холодно здесь. Назойливый ветер норовит забраться под мохнатое ухо шапки. Гляжу вдоль путей. А там огоньки, почему-то всё красные и синие. Зелёных и желтых не видно. Электрички нет, а ведь пора уже,  время подошло.  Возвращаюсь в вокзал. Там все сидят, как сидели. Никто никуда не бежит, не вскакивает. Все молчат. Даже мужичок, и тот молчит. А может им всем в другую сторону? Так ведь не бывает, чтобы всем в другую, а одному мне в ту. Смотрю опять на часы. Судя по ним, электричка десять минут назад прошла. А её и не бывало. Опаздывает что ли? Так сказали бы. А может быть, отменили её всё-таки. Повторно и очень внимательно рассматриваю все объявления. Об отмене объявления нет.  Не настолько я близорукий, чтоб его не заметить. Пока изучал объявления, ещё десть минут прошло. Значит, электричка опаздывает уже на двадцать минут. Посмотрел, когда следующая. Оказалось, через сорок минут после этой. Половину этого времени я уже прождал.
          И тут-то я понял, что электричка уже не приедет.
-Вот собаки – подумал я – отменили, даже не предупредив. Что им стоило, сволочам, сказать пару слов  по радио или записку написать, что электрички не будет. Мы тоже люди, поняли бы их многотрудные заботы по замене рельсов, простили бы. А вот так, без объявления… Насколько же это нас надо не уважать, чтобы так поступить? Вроде, велика ли важность, сорок минут лишних прождать? Нас и сильнее обижали. Только устаёт человек. Устаёт от настойчиво повторяющихся неурядиц и бестолковщины жизни. И какая-нибудь из них может стать той соломинкой, что сломала спину верблюда. И у каждого эта «соломинка» своя.
           Душа человека как вода в колодце. Сверху чистая и прозрачная, а ниже, на дне всякая грязь, мутный осадок, тина. Спокоен человек и, кажется, что чиста его душа. А стоит поколебать это его спокойствие, взбаламутится осадок и полезет вся гадость наверх. И покажется тогда, что грязнее и души нет. Вот и во мне от обиды дерьмо взбаламутилось. Надо бы пойти по русскому обычаю с кем-нибудь из них поругаться. Только с кем? Никого же под руками нет кроме кассира. Не с кассиром же ругаться идти. Да и неохота, по правде сказать, злости такой безрассудной нет. А с утра вообще и двигаться лень и рот раскрывать лень. Не лень только думать, ведь физических-то усилий не совершаешь. А дерьмо всё ещё бродит в душе, всё ещё шипит и булькает. И хочется, ох как хочется, отомстить им за их невнимание, за неуважение их.
              Их – с большой буквы.  Они – власть. Всегда так. Мы и Они. Мы – народ, Они – власть. Мы славяне, а Они варяги, викинги, по сути, враги. Они – Рюрик, Синеус и Трувор.  Мы призвали их для того, чтобы они управляли нами. Мы не можем без них. Без них мы бы погрязли в раздорах и смутах, а они железной рукой стараются навести среди нас какое-то подобие порядка. Сильна их рука – они нас бьют, слаба – мы бьём друг друга. Они неуничтожимы. Сверг народ царских генералов и сразу же породил из себя новых «варягов». Отверг этих и опять породил новых. И каждый из нас, кто достиг какой-нибудь власти или успехов автоматически становится в ряды Их.
              Да, какую бы гадость, чучу бы какую сотворить им, своим гонителям и притеснителям? В Узбекистане в вагонах ни одного целого стекла не осталось. Все дети камнями повыбили. И когда маленький человек берёт камень, чтобы швырнуть его в окно вагона, здесь не только бескультурье и невоспитанность. Может быть неосознанно, подспудно он тоже хочет отомстить Им.
             Ну, за гадостью-то дело не станет. Сейчас что-нибудь придумаю. Язык, и тот без костей, а ум тем паче. В любую сторону гнётся. Ну вот. Напишу я им, железнодорожникам, а в их лице, естественно, всей власти письмо с угрозами. А чего, возьму вот и напугаю. Они-то меня обидели. Да подумаешь, обида – сорок минут лишних на вокзале просидеть? Но дело не в этом, дело в принципе.
-Не попускайся! – опять начинает свой разговор мужичок.
-Не попущусь – мысленно отвечаю ему я.
  Куплю я конверт. Обязательно в перчатках, чтоб «пальцев» не осталось. Текст и адрес напечатаю на машинке. Печатная машинка, подобранная на свалке, - это сейчас такой анахронизм, такая редкость в век принтеров. Их ведь давно перестали регистрировать. Уже не собирают образцы «почерка» машинок.  Начну так:
«Уважаемые господа. Такого-то числа утром  вы отменили электричку и не удосужились даже предупредить нас об этом. Вы посчитали ниже своего достоинства объясняться с нами. Вы решили, что можно просто наплевать на нас, пассажиров и потребителей ваших услуг. Даром это вам не пройдёт, господа хорошие! Вы до смерти боитесь воинствующих исламистов, всех этих Бен-Ладенов, Басаевых и Масхадовых. Но не их вам надо бояться. Вам нужно бояться нас, разгневанных российских потребителей». Да. Именно. Не меня, а нас. Мы - масса, нас много, мы опасны.
« И вот, за ваше пренебрежение нами мы нанесём вам сокрушительный удар.  Где и когда это будет сделано, вы узнаете не от меня. Измените своё отношение к нам, а то от вашего сервиса нас уже не на шутку тошнит». И подпись «Инициативная группа разгневанных потребителей». Ну что, напугал я их? Откровенно говоря, не знаю. А вдруг, они подобные письма с угрозами десятками каждый день получают? Не одного ведь меня тошнит от их сервиса.
            Тут злополучные сорок минут кончились и объявили электричку. Додумывая, на ходу последнюю фразу, я поплёлся через рельсы на пятый путь. Ещё человек двадцать потянулись за мной. В предрассветных сумерках чёрные бесплотные силуэты. Длинная, вся в желтоватых квадратиках окон, подплыла электричка. В вагоне тепло и полупусто. Ещё теплее кажется от ярко-оранжевых, солнечных пластмассовых сидений. Сажусь к окну, спиной к движению, и начинаю думать снова. Нет, угрожать нужно конкретнее, а то в твои угрозы не поверят. Например, написать им, как именно проведёшь ты свою диверсию, совершишь свой теракт.   
          Если, допустим, иметь снайперскую винтовку, можно стрелять по изоляторам. Провод контактной сети прикреплён к столбу через изолятор. Вернее, там два провода – верхний и нижний. Они соединены вертикальными проволоками и оба крепятся к столбу через изоляторы. Если прострелить сначала один, потом другой изолятор, то провод, уже не закреплённый на столбе, провиснет, опустится.  Опустится и коснётся крыши вагона, если под ним будет проходить поезд. Тут главное не перебить сам провод, иначе автоматика отключит ток.  Если провод под током коснётся крыши вагона, то получится что? Получится грандиозное короткое замыкание. Разряд в  три тысячи вольт. Значит, нужно дождаться, когда пойдёт поезд с цистернами, и быстро, пока, пока цистерны находятся под столбом, прострелить сначала один, потом другой изолятор.  Тогда будет взрыв. Вот это уже конкретнее. Прочтя такое, они, наверное, испугаются. И что сделают? Будут силами милиции патрулировать дорогу? Бесполезно. Самая лучшая винтовка бьёт на два километра. Хватит и трети этого расстояния, чтоб тебя не заметили. Они же не знают, что я за человек, не знают и того, что никакого оружия у меня и в помине нет. Для них я представляюсь какой-то организацией людей, готовых на всё. А оружие можно купить в магазине и, говорят, даже без охотничьего билета. Одно здесь слабое место. Нужно быстро попасть сразу в два изолятора. Это трудно. Можно закрепить винтовку на штативе, найти нужное положение и зафиксировать ограничителями. О чём-то подобном я читал в книге про войну. Нет, про это писать не буду. Какие-то ограничители, на каком-то штативе. Не те слова. Прочтя это, они сразу почуют во мне дилетанта и поймут, что все угрозы мои – пустые. А ещё лучше иметь лазерный прицел – красный такой «зайчик».  Ну, что-то уж я совсем надумал. Снайперская винтовка, да ещё с лазерным прицелом. Не слишком ли хорошо экипирован простой российский разгневанный потребитель? Не поверят, не испугаются.
         За окном электрички едет назад город. Сначала дома и дома. Трёхэтажные и девятиэтажные. И даже один шестнадцатиэтажный. Высокий столбец, утыканный жёлтыми точками. Потом цеха и цеха. Красным огоньком светятся электронные часы на фасаде столовой. Едет между цехами светящийся аквариум – автобус. В нём снулой рыбой – трудящиеся. Потом сортировка. Башенка диспетчера и длинные тени платформ. Дальше идут коллективные сады. Пустые, тесно стоящие домишки, высоко занесённые снегом. За садами  подступает к дороге и растворяется во тьме чёрный и частый лес.
          А ведь чепуха это полная. Всё, что я тут придумываю – полная ерунда. Изолятор  защищён сверху округлым железным колпаком. Он из железа сантиметровой толщины.
Ни из какого оружия, кроме пушки, этот колпак не пробьёшь. А крючок, на котором висит провод, вмурован в толщу диэлектрика, фарфора, глубоко под этим колпаком. Люди, которые придумывали контактную сеть, были хорошими инженерами. Хорошо, что вовремя догадался, террорист доморощенный.
           А вот мне рассказывали про человека, который знал сто способов, как пустить поезд под откос. Он-то был профессионалом. Работал осмотрщиком вагонов в нашем ЖДЦ. Жаль, что умер уже тот человек, а то бы порасспросил я его.  Ладно. Подумаю ещё. 
            Ага! Можно устроить это дело ещё и вот как. Не прибегая к столь сложным техническим средствам, как винтовка. Практически, голыми руками. Для этого надо взять только…      
            Стоп!  А ведь и вправду, это так просто, что доступно каждому. Каждому, в том числе и какому-нибудь психу, придурку какому-нибудь озлобленному, которому моё послание чисто случайно попадётся на глаза. Найдётся человечек и злее, и дурнее меня, который сам бы до этого не додумался. Он-то воспримет это как руководство к действию.  И тогда… Сколько же людей может погибнуть при крушении? В «лучшем» случае два человека – машинист и помощник. А в худшем? Надо же, надумал «мстить» власти. И это твоя месть? Месть, при которой погибнут невинные люди, а Они отсидятся в кабинетах, окруженные сворой пятнистых товарищей с дубинками. И виноват буду я. Хоть и не я это совершу, но всё равно вся вина на мне. Я буду виновен в том, что выпустил в свет информацию, которая безвредна, только пока заключена в моём мозгу. Так пусть она и остаётся там. Может, я в душе и маньяк, но не настолько же.
             А ты ведь верующий, православный. А такие мысли, даже мысли, есть грех. Грех мысленный остаётся грехом, хоть бы даже эти мысли и не привели к гибельным последствиям. Негоже верующему человеку думать так. Кстати, что-то поздненько ты вспомнил о своём православии.  Рассчитал своё злодейство, всесторонне всё обдумал, а потом взял, да и вспомнил. Да, хотя все мы так. О душе в последнюю очередь. Хорошо, хоть вообще вспоминаем.
             Мимо пролетает встречный. С ужасающей скоростью проносятся желтоватые и голубоватые окна. Что там, в окнах, рассмотреть невозможно. Но я знаю доподлинно, что там уголки подушек и матрасов, свесившиеся с полок простыни, клетчатые одеяла. Сумки, стоящие на третьих полках и сапоги, лежащие под полками нижними. На столиках забытые проводником стаканы из-под чая и пакеты с соком. И газеты, где написано о богатой приключениями жизни «звёзд». В газеты завернуты шкурки от мандаринов и куриные косточки. Брякает в такт колёсам железная ложечка в стакане. И храп. Тяжелый храп некрепко спящих людей. Мало кто в поезде спит крепко.
           А ведь это ужасно глупо – мстить всему миру. Ты же миру хотел отомстить. Не железнодорожникам, не власти, а всему миру. А за что? Чем это мир огромный, прекрасный и многообразный тебя обидел?
            Ну, на этот вопрос у меня и ответ под рукой. Обижен я на мир за то, что в детстве не мог сразу  и остроумно ответить на злые шутки своих школьных товарищей. Отвечал сразу, но не остроумно. Или остроумно, но не сразу. Ещё и за то я на мир обижен, что в юности на меня девушки внимания не обращали. Да и за то, что я теперь понял, что не принадлежу к трём категориям людей. А именно, к гениям, начальству и богачам. Ни к одной из трёх категорий. И вряд ли буду принадлежать когда-нибудь. Обидно.
            Чтобы мстить миру, надо быть Гитлером. Нет, даже круче Гитлера, потому что ему это так до конца и не удалось. Кстати, историки и психологи, наверное, уж докопались, чем это фюрер был в детстве обижен. А может быть, всё это было только потому, что его в академию художеств не приняли. Однажды по телевизору показывали акварели Гитлера. У всех уже, наверное,  вошло в привычку  считать его бездарностью. Неталантливым неудачником. И в живописи, и во всём остальном. Комментатор даже сказал, что картины Гитлера – это звучит лучше, чем выглядит. А я вот посмотрел, и мне понравилось.      Прекрасный, солнечный город Вена. Нежные, воздушные акварельные краски. При советской власти эти акварели не публиковали, не печатали, не показывали. Боялись, что кому-нибудь тоже понравится. Боялись, что разрушится образ «преступника номер один» и абсолютного злодея. А талант, его ведь под сукно не спрячешь. Не спас его талант, не помогло чувство красоты, присущее художнику. И стал он тем, кем стал. Абсолютным злодеем.
           За окном синий снег прошит извилистой строчкой следов. Кто пробежал здесь? Заяц? Лиса? Скорее всего, собака. Миг, и следы пропали, уехали из поля зрения. А электричка мчится дальше, поднимая снежную метелицу тяжеленными колёсами на толстых стальных спицах. Кстати, почему это колёса на «спицах» бывают только у электровозов и моторных вагонов? У тепловозов и вагонов безмоторных колёса другие, без «спиц» с небольшими круглыми дырочками.
             А если б кто-то из академиков имел дар прозорливости. И сказал бы он другим академикам:
-А вот этого абитуриента, вон того, с идиотскими усиками. Взять, принять немедленно. Обязательно зачислить в академию. Иначе…
А может, он тогда и усиков своих ещё не носил. Выучился бы он в академии и стал бы известным художником. Как Климт. И экскурсовод в новом мирном мире, в том мире, где не было бы самой страшной войны, размахивая указкой, говорил бы:
-Вот произведения Густава Климта, а вот здесь полотна Адольфа Шиккльгрубера.
           Но не спасло бы это мир от бойни. Другой бы нашёлся. Всё равно нашелся бы человек, в котором проявились бы самые худшие черты западной цивилизации. Её паразитизм и агрессивность, гордость и бесчеловечность. Точно так же,  как  в Сталине проявились все пороки цивилизации нашей, русской.
           Я вдруг подумал, что железнодорожники меняют шпалы совсем не для того, чтобы поезда ходили быстрее. А для чего тогда? Во время войны, когда немцы отступали с нашей земли, они разрушали железные дороги. Чтобы нашим войскам было труднее их преследовать. Два паровоза тянули платформу. А на ней был огромный «зуб» вроде плуга. Когда его тащили, он резал и ломал шпалы, выкручивал рельсы. После победы дороги эти долго восстанавливали. Так вот и ставят теперь шпалы бетонные, чтоб враги о них все зубы обломали. Такой вот «стратегический» замысел.
           А вообще, охота тебе о всяких пустяках думать? Развёл тут суету бесполезных мыслей у себя в голове. У тебя же бабушка умерла недавно. Я посмотрел в окно. Уже светло. Там, за окном,  всё белое, серое, коричневое, красноватое. Пролетают берёзы. Ветви берёз плавно, текуче развеваются по ветру. Я ветра не ощущаю, но знаю, что он есть там, за стеклом. Из-за зубчатой кромки леса лезет золотистый край солнца. Скоро уж приедем. Здесь место приметное, пути широко расходятся, огибая заросшую ивняком болотистую долинку. Как это место проехали, знай, скоро остановка.
            Мы едем почти строго на север. Значит, восток  там, слева от меня. Зачем-то пересаживаюсь на противоположный ряд сидений. Снимаю лохматую шапку и кладу на оранжевый пластик возле себя.
-Упокой, Господи, душу рабы Твоей Зои- мысленно произношу я.
Надо бы при этих словах перекреститься, да мешает что-то. А вдруг люди как на дурака посмотрят. И так же мысленно укоряя себя за малодушие, прижимаюсь лбом к холодному оконному стеклу. Мелькнул серый и мрачный, сложенный из тёсаного камня, домик, где давным-давно жили путевые обходчики.
            Зоя – так звали мою бабушку. В переводе с древнегреческого значит  «жизнь».