Разорванный нимб. Глава 13-10

                10
Здесь сильно пахло отбросами, обглоданными костями, старыми кострищами. Дальше потянуло каменной сыростью, пометом летучих мышей, шерстью, зверем. Каменный потолок, который  сначала я принял за навес, был неровный, как в пещере. Впрочем, это и была пещера, даже в глубине усеянная костями; некоторые из них были настолько большие, что их приходилось перешагивать, как бревна. Потолок скоро снизился, и нам пришлось опуститься на четвереньки. Мой товарищ по племени тащил впереди колодину с комьями красной и желтой глины. Дегтярный дым от его берестяного факела уходил куда-то вперед; этот слабый, но никогда не умирающий ветерок мы называли дыханием горы. После первого поворота пещера снова стала расширяться, и на стене справа показались маралы, оставленные тут мной две луны назад.
– У! – крикнул я. Товарищ обернулся; я показал на маралов пальцем и ударил себя в грудь. – У! У!
Он встал и пошел дальше, а я все бил себя в грудь, страшно довольный, что это я сотворил, я, я! У-у! – отозвалось наконец эхо – впереди было большое и гулкое помещение. Скоро там стало светлей, по потолку заплясали отблески костра, который запалил мой товарищ. У? – крикнул я и обнажил клыки. Как и в прошлый раз, мне казалось, что моим голосом отзывается не веселый и насмешливый дух долин, а подземный злой дух с раздавленной грудью. У? – выдохнул он с болью.
Товарища из нашего племени я называл, как и понимал – Не-я. У него было еще и свое имя – Дым, потому что он умел в минуту опасности превращаться в дым, и пока Чужие протирали глаза, успевал рассеяться в воздухе. Свое имя имели еще наш старый вожак Не-я Хромой и те немногие, которые умели делать что-нибудь лучше других. Я был без имени, потому что ничего не умел, и племени от меня не было никакой пользы. Наших Не-я было много, больше, чем пальцев на моих руках, и всех я различал по запаху. Но еще больше было Чужих, ничем друг от друга не отличавшихся, потому что у них был только один запах – запах зверя. Они охотились по соседним долинам, от холода их спасала шерсть. Нам же приходилось убивать медведей, чтобы укрываться их шкурами.
Не-я Дым размял красную глину, смачивая руки сочившейся по дну пещеры водой… И вдруг ударил ладонью по стене. Склонив головы к плечу, мы долго рассматривали отпечаток ладони. Первым очнулся я и стал рыться в старом кострище, ища подходящую головешку. Не-я же, склонив голову к другому плечу, продолжал оторопело разглядывать красную ладонь на стене…
На этот раз я решил изобразить оленя. Олень не обладает мощью марала, ниже его ростом и скачет, а не бежит, попеременно передвигая ноги. И еще: когда к нему подкрадываешься, он выпрыгивает из высокой травы и в воздухе успевает разглядеть все вокруг. У нас есть такой Не-я Стрелок, который умеет в это мгновение поразить оленя стрелой. Я тоже, подобно Стрелку, решил поймать оленя в таком прыжке – весь тугим винтом, голова почти назад… Я прицелился и быстро, кроша углем, провел линию, похожую на бросок змеи. Кажется, поймал. Не-я Дым тяжело засопел за спиной. Не давая змее остаться змеей, я обозначил остромордую оленью голову, расширил книзу шею, все больше и больше нажимая внешнюю сторону изгиба, усиливая тем напряжение этого изгиба. Оставалось процарапать острым камнем весь контур и затереть красной глиной. Но тут Не-я Дым схватил головешку и с хищным «у!» вонзил в оленя копье. Он воспринял оленя как добычу. Я ударил его в грудь, и когда он упал, наддал еще ногой. У? (за что?) – спросил он. Ему не было больно, такими тумаками мы обменивались постоянно, куда серьезней было обнажить клыки. И я обнажил клыки; я не мог объяснить, за что, я только старательно стер копье.
Наш язык был простой, но богат интонациями, и мы хорошо понимали друг друга. Особенно с тех пор, как Не-я Хромой прогнал нас из племени. Многие предметы и животные имели свои названия, и Не-я Хромой заставлял людей разговаривать словами, пользуясь этими названиями, потому что только словами можно передать будущим поколениям события нашего племени. Слова не умирают, а «у», которое, конечно, несет в себе бесконечно больше значений, чем вереница слов, умирает. Но на охоте, где надо было действовать быстро, мы все же пользовались «у»: левей! назад! берегись! помоги! «У» было всего лишь звуковым сигналом, а смысл передавался интонацией и мысленным напором.
Не-я Дым считался у нас за слабоумного, потому что, несмотря на его силу, у него легко можно было отобрать добычу. Он не понимал, что свою добычу надо защищать. И только я один знал его тайное умение не только превращаться в дым, но и останавливать зверя взглядом. Мы часто охотились вдвоем, и наша охота была успешней, чем охота всего племени. И мы не пользовались словами, потому что слова гасили, как горсти песка огонь, нашу способность метать точно и быстро на любом расстоянии в голову другого свои мысли. Охота же была успешной до тех пор, пока Не-я Хромой не запретил есть мясо нашей добычи. В племени перестали рождаться дети, а ничего страшней этого не было. Не-я Хромой объявил нашу добычу «вялой», ослаблявшей мужскую силу, и нас прогнали.
На этот раз мы решили пройти дальше в пещеру: было интересно, куда же все-таки уходит дым. После длинного и тесного подъема пещера снова расширилась в большое помещение, и тут я увидел на стене зверей, оставленных людьми незнакомого нам племени много лун назад. Это были «подземные» горбатые звери со свисающими до земли носами и длинными кривыми клыками. Не-я Хромой рассказывал, что его отец рассказывал, что видел одного такого зверя, который отстал от стада. Звери эти были так тяжелы, что, сбившись однажды в стадо, провалились под землю. Этот же, отставший, растопырив большие уши, слушал, куда топало под землей его стадо, и топал туда же. Мы иногда и сами слышали трубный звук, доносившийся из-под земли; это называлось «стон горы».
Не-я Дым ушел далеко вперед. У! – позвал он оттуда, я взмахнул факелом, давая понять, что иду… И тут взмах огня выхватил из тьмы совсем рядом с «подземными зверями» двух изюбров. Я сдавленно закричал, будто под медвежью шкуру, косо свисавшую с плеча вдоль спины, заползла змея. Изюбры были рисованы не красной глиной, а киноварью. Я принюхался: да, киноварью, и еще сохранился запах рысьей желчи. Мне показалось, что они нарисованы не рукой человека, а были ожогом молнии: я видел такие ожоги на камне – молния оставила отпечаток папоротника… Изюбры бодались, их ноздри касались земли, на холках шерсть встала дыбом. Жало молнии пришлось только на эти опущенные головы, на ноздри, на выпученные глаза, они были какой-то странной кропотливо-мгновенной выделки, чуть вкось, чуть смазанной, словно огонь ударил косо по стене, туловища же и ноги были чуть только намечены… Ооо! Этот сразу же погасший у рта стон – как обвисшая тетива после свиста стрелы. И стрела летит, беззвучная, чистая, смертоносная, и убивает. Я скорчился на полу от боли, от непонятного горя, горячая рана, нанесенная красотой, страшно заболела счастьем и страданием…
– У! – снова раздался голос.
Я вскочил и насторожился: голос был пустой – ни зова, ни гнева, ни предупреждения об опасности, просто «у», и все. Это был голос Чужого.
Теперь пещера пошла вверх, в самых крутых ее местах были выдолблены ступени. Снова появился мусор, рваные гнилые шкуры, кости, видимо, их сбрасывали в верхнее отверстие. И скоро над собой сквозь этот мусор я увидел свет и почувствовал дуновение свежего воздуха.
– Ну ты как, живой? – сказал у края лаза прежний голос. – Вылазь, мне тут сворачивать.
– Где мы? – спросил я, боясь высунуться.
– Сч-ай, у Христа за пазухой. Маймище только что проехали. Вон Катунь, иди мойся, вонища от тебя…
Вылезая, я чуть не вывалился через полуоткрытый задний борт мусоровоза. Странно было ощущать под ногами асфальт. Водитель закрыл борт.
– А дядя Митя? Хотя да, понятно. Он ничего не просил передать?
– Сказал, что ты знаешь, где его искать. Автобусная остановка – там, километра два. Только не пугай людей, помойся. Фу.
– Да ладно тебе, будто не привык еще к запаху.
– Одно дело, когда мусор пахнет мусором, и другое – когда человек пахнет мусором.
– Сколько с меня?
– Иди ты в баню. Комик.
После зарослей облепихи я спрыгнул с небольшого травяного обрыва на прибрежный песок и прямо в одежде вошел в реку.
Помывшись и отстирав джинсы и куртку, я все это выжал, проверил разложенные на камне документы и деньги и прошелся немного берегом – жалко было покидать это укромное солнечное место. И тут увидел труп собаки. Все большое плоское тело ее было в воде, на песке лежала только голова. Неужели, переплыв реку, она не нашла силы для последнего рывка? И только подойдя ближе, понял, в чем дело. Собака была опутана клочьями капроновой сети, которую она, конечно, грызла, но справиться так и не смогла. Да еще в придачу, борясь с сетью, намотала на себя перемет, – с десяток больших крючков впились в ее тело. Не знала, что нельзя было дергаться.
Теперь я понял, почему люди закрывают глаза мертвецам: глаза мертвого видят то, что не дано видеть живому, и живого это пугает. Я уже протянул руку, чтобы закрыть собаке глаза, и тут зрачки ее передвинулись вслед движению руки. В собаке еще теплилась жизнь. Досадуя, что не отошел сразу, я прямо в воде, роясь в ее длиной шерсти и при этом ругаясь вслух, вытащил все крючья, распутал сеть и выволок собаку на берег. Она оказалась довольно тяжелой. Трудно было определить не только породу, но и цвет шерсти: мокрая и свалявшаяся, она была еще и вся в крови. Я дотащил ее до небольшого травяного островка и пошел снова мыться.
Прежде чем уйти, я сказал собаке:
– Значит, так. Еды у меня нет, сам найдешь. А что поправишься, в этом даже не сомневайся. Наша с тобой порода какая, – волчья, ну и вот. Так что давай. Будь.
Метров через тридцать я не выдержал и оглянулся. Собака, приподняв и вывернув голову так, что она оказалась на спине, смотрела мне вслед. Даже с тридцати метров было видно, каких усилий это ей стоило.