Пушкин и Д. Кук. Живое и мертвое

ЧТО ТВОРИЛОСЬ В МАРЬИНОЙ РОЩЕ


               В очерке Свиньина “Семик” упоминаются оба государственных деятеля, с которыми связана история запрещения хоронить на “убогих домах”: “Императрица Елизавета Петровна ежегодно посещала Семик […] Екатерина Великая также в хорошую погоду всякий раз удостоивала своим присудствием сей национальный праздник” (Свиньин П.П. Достопамятности Санктпетербурга и его окрестностей. Кн.4. Спб., 1821. С.174). Однако созерцать “сей национальный праздник” во всей его полноте обеим царицам было невмоготу. В статье 1852 года “Церковь Св. Иоанна Воина, в Москве, что на Убогом дому” Снегирев корректирует картину запрещения “убогих домов”, данную четверть века назад. Начало их уничтожению кладет не отмена смертной казни, а соображения эстетические, и приписываются они не императрице Екатерине, как было раньше, а полицейским чиновникам Елизаветы Петровны: “В 1742 г. Главная Полицеймейстерская канцелярия распорядилась, чтобы впредь Убогим домам быть дальше от города, для того, чтобы не было смрадного духа от мертвых тел, там лежащих, когда Императрица изволит шествовать. В 1744 году Убогий дом уже перемещен был к Марьиной роще” (Снегирев И.М. Церковь Св. Иоанна Воина, в Москве, что на Убогом дому // Московские ведомости, 1852, № 90, 26 июля. С.930).

               Следовательно Д.Кук (покинувший Россию в 1750 году) успел застать начало заката того исторического феномена, который послужил основанием рассказанному им анекдоту! А что же Екатерина Великая, “вскоре по вступлении на престол” которой будто бы уничтожились “убогие дома”? Но и в работе 1852 года Снегирев о ней не забывает. Мало того. Он... в свою очередь, уже въяве перенимая эстафету от “Благонамеренного”, рассказывает анекдот об “убогом доме” в Марьиной роще, сразу заставляющий вспомнить тематику и мотивы обоих “полицейских” историй Д.Кука, с их разбойничьими притонами, могилами и ворами. “В начале царствования Екатерины II, уничтожен был этот Убогий дом, по случаю разграбления в нем мертвых тел [!] и укрывательства разбойников и воров, а потом уже и все Убогие домы, по случаю морового поветрия в 1771 г.” Снегирев в данном случае повторяет указание на те самые две вехи, которые были названы в примечании к анекдоту “Благонамеренного”, но там в шутку были слиты в один хронологический момент. Переходя к позиции рассказчика анекдотического сюжета, историк максимально приближается к тексту публикации анекдота в “Благонамеренном”!




РЕШАЮЩИЙ 1827-й…


               Этот сюжет о “разграблении тел” на “убогом дому”, перенесенном к Камер-Коллежскому валу, Снегирев рассказывал еще в 1827 году. Но в этом случае рассказ особенно интересен животрепещущей для времени его обнародования литературной подробностью, исчезнувшей при повторении его через четверть века. Снегирев в статье “О скудельницах, или убогих домах...”, за каких-нибудь три года до появления “Повестей покойного Ивана Петровича Белкина, поступает так, как делает это Пушкин по отношению к своим вымышленным рассказчикам – добавляет, что слышал эту историю “от почтенного старика, бывшего при сем убогом доме смотрителем, а ныне Колл. Сов. И.С.Ш.” (Снегирев И.М. О скудельницах… С.256; 263, прим.8).

               Инициалы рассказчиков в пушкинских повестях не раз становились предметом расшифровки: “И.Л.П” – кишиневский знакомый Пушкина подполковник Иван Петрович Липранди (версия Л.П.Гроссмана); “К. и Т.” – Катерина Тизенгазуен (догадка А.Гляссе); “А.Г.Н.” – тесть Пушкина Николай Афанасьевич Гончаров… Точно так же в мистифицирующих инициалах “И.С.Ш.” можно видеть инициалы самого автора статьи, Ивана Михайловича Снегирева: два из них одинаковые, а буквы Ш и М, перевернутые на 90;, совпадают как различные начертания одной и той же буквы Е. Если бы эта подробность имела исторический интерес, а не носила чисто литературный характер, зачем, спрашивается, было бы ее опускать в публикации 1852 года?

               Именно к 1827 году относится появление первого известного нам сегодня произведения с заглавием будущей повести из состава “болдинского” цикла. Это была опубликованная В.И.Карлгофом в журнале А.Ф.Воейкова “Славянин” повесть “Станционный Смотритель” (о ее генетических связях с одноименной повестью Пушкина: Турбин В.Н. Пушкин, Гоголь, Лермонтов… 2-е изд. С.108-118). Второе такое произведение – повесть “Самоубийца” (нереализованный пункт пушкинского плана прозаического цикла, сохранившийся в рукописи) – была напечатана уже в “Литературной Газете” О.М.Сомовым в 1830 году. Любопытно отметить, что еще Д.Кук утверждал, будто бы мертвых на “убогом дому” погребает сам “епископ”: в переводе с греческого это слово также означает... ‘смотритель’.

               Вернемся к сюжету 1827 года. Поскольку существует несомненная зависимость работ Снегирева от примечания к анекдоту “Благонамеренного”, было бы странно, если бы в его работах не отразилось и содержание анекдота. “Случалось нередко, – пишет исследователь в статье “О скудельницах, или убогих домах…”, – что ОБМЕРШИЕ, ПОЛОЖЕННЫЕ ТАМ МЕЖДУ ТРУПАМИ НЕСКОЛЬКО ДНЕЙ, ПРИХОДИЛИ В ЧУВСВТО: что подтверждается и судебными делами” (Снегирев И. М. О скудельницах… С.239-240). Это уже прямо напоминает об истории со “смелым и сметливым подьячим”, а еще более – о ее предшественнике. В анекдоте Кука есть и “обмерший, пришедший в чувство” – замерзающий в яме крестьянин, очнувшийся, благодаря нагрянувшему разбойнику с его жертвой, и “судебное дело”, закончившееся колесованием пойманного преступника.

               Оба этих мотива не вошли в вариант, рассказанный в журнале “Благонамеренный”: жизни и здоровью подьячего Брагина, оказавшегося в могиле, ничто не угрожало; преступники, как и в романе “Дубровский”, остались там безнаказными. Все это заставляет думать, что Снегирев, (как позднее и М.П.Погодин в своем “Васильевом вечере”), имел дело не только с публикацией в “Благонамеренном”, но и с самим ее английским источником, что, в свою очередь, должно показать, насколько широко была распространена книга Кука среди русских литераторов еще до того, как ее экземпляр был получен Пушкиным от А.Я.Вильсона.




НАБЛЮДЕНИЯ МОРАЛИСТОВ


               Мы еще подробно будем говорить об этом сюжете грабежа мертвых тел; пока же в этой связи можно указать хотя бы на пушкинское стихотворное “Послание Дельвигу” (“Прими сей череп, Дельвиг, он Принадлежит тебе по праву!..”), появившееся в том же 1827 году, или на соответствующие главы романа И.И.Лажечникова “Последний новик”: герой приезжает в зловещую Долину Мертвецов и попадает в некий дом, одно из помещений которого… оказывается заполненным оживающими, движущимися трупами и с шатающимся деревянным полом, как во время “апокалиптического” землетрясения. Впоследствии выясняется, что это был анатомический театр доктора Блюментроста, в будущем – личного врача Петра I (ч.1, гл.2; ч.3, гл.8). Нам предстоит узнать, что этот же мотив был связан и с сюжетом английского анекдота, причем… еще до того, как последний попал в книгу Кука!

               Обратившись к параллельной анекдоту “Благонамеренного” статье 1821 года П.П.Свиньина “Семик”, с ее манерой подачи аналогичного материала, которую мы, в противоположность историческому подходу Снегирева, назвали “синхронистической”, – мы быстро обнаружим, до какой степени эта манера является искусственно созданной авторской маской, а не истинным лицом Свиньина! Отмеченная противоположность подходов устанавливается самим автором “Достопамятностей Санктпетербурга…”, с этого он начинает свой очерк: “Простые сельские обряды, обыкновенные и празднества […] заключают неисчерпаемые источники для догадок Историка и наблюдений Моралиста” (Свиньин П.П. Достопамятности Санктпетербурга… Кн.4. С.174). Роль “Моралиста”, то есть нравоописателя, Свиньин отводит себе, роль “Историка” зарезервирована для Снегирева.

               Повествование Свиньина тоже отмечено пушкинскими реминисценциями. “…Бахус занимает не последнее место на сем веселом празднике, – пишет он о Семике. – В день сей ему приносятся самые тучные жертвы. Здесь шумные храмы его расставляются по берегу Лигова канала […] С какою осторожностию и благоговением выносят из оных Бахусо-поклонники, в круглых глиняных плошках, нектар их и спешат группами на Монастырский погост – насладиться им…”

               Изображение “осторожности и благоговения… Бахусо-поклонников” – реминисценция из поэмы А.С.Пушкина “Руслан и Людмила” (1817-1820, 1828). В первых же строках первой песни описываются “Ковшы, серебряные чаши / С кипящим пивом и вином” на пиру князя Владимира, у которых, далее, “Шипела пена по краям”. И поэтому, пишет Пушкин, чтобы не расплескать ни капли, – “Их важно [то есть именно с описываемой Свиньиным “осторожностию”] чашники носили”, при этом еще умудряясь соблюдать правила придворного этикета: “И низко кланялись [то есть, как у Свиньина, “с благоговением”] гостям” (срв. также игру слов: “кланялись” – “Бахусо-поклонники”). Как видим, Свиньин с изумительной точностью сумел понять внутреннюю структуру пушкинского образа!

               У самого Пушкина был образец для создания выразительной картины, которой начинается его юношеская поэма. В те годы, когда она создавалась, выходит русский перевод книги современника Шекспира св. Франциска Сальского (1567-1622) “Руководство к благочестивой жизни”, о которой нам еще предстоит упоминать в связи с проблемами символики “убогого дома”. Шуточный, травестийный образ пушкинской поэмы и очерка Свиньина в этом труде предстает на полном серьезе: “После размышления и молитвы надлежит тебе беречь сердце свое от всякого сильного движения: ибо сердце, изливаясь в таковом движении, может излить и небесный бальзам, полученный во время размышления”, – говорит проповедник. И далее, для иллюстрации, в книге приводится тот же самый пушкинский образ, которым воспользовался Свиньин: “Представь себе человека, которому б дан был прекрасный фарфоровый сосуд с драгоценным напитком, чтобы сосуд сей отнести ему домой. Погляди, как идет он тихо и осторожно! Он не смотрит ни назад, ни по сторонам, а смотрит только вперед, дабы не оступиться, или не споткнуться на камень; если же иногда и останавливается, то останавливается для того только, чтобы посмотреть, не проливается ли драгоценный напиток от движения сосуда” (Руководство к благочестивой жизни Франциска де Саль, епископа женевского. Пер. с франц. Кн.1. М., 1818. С.158-159). Неудивительно, что в 1828 году, когда Пушкин обратится к доработке юношеской поэмы, в его новых произведениях возникнут мотивы, связанные с переводной книгой 1818 года.

               Это наставление должно было существенно облегчить Свиньину понимание пушкинского замысла: отсюда у него происходит интерпретирующее, с одной стороны, моторный образ поэмы и вместе с тем –  принадлежащее к церковному словарю слово “благоговение”, да и саму картину движения (у Пушкина происходящего во внутреннем помещении пиршественной залы) от шутовских “храмов” на Лиговом канале к макабрическому месту распития (“домой”!) – он явно копирует у автора “Руководства…” (срв. в этом последнем: “дабы… не споткнуться на камень” – и возникающий далее у Свиньина образ кладбищенских каменных надгробий, на которых возлежат пирующие).




ВРЕМЯ РОЖДАТЬСЯ И ВРЕМЯ УМИРАТЬ


               Всего один шаг, так сказать, отделяет храбро разгуливающих по погосту “Бахусо-поклонников” Свиньина от завязки английского анекдота в современном журнале – падения. Однако, повторим, автор берет на себя обязанность живописно изобразить сегодняшний облик старого праздника и ничего не говорит о том, как его содержание связано с кладбищем, на котором он почему-то устраивается: “Нигде, может быть наблюдатель не поразится более здешнего ничтожеством светского величия. Гробницы любимцев Фортуны, окруженных ласкателями, теперь забытых, изгладившихся из памяти людской, гробницы – великолепные, теперь полуразрушившиеся, заросшие тернием, служат роскошным седалищем для пирующих простолюдинов или подставкою для лотков с клюквою”.

               Описание Свиньина напомнит читателю мотивы пиршества на могиле в рассказе Ф.М.Достоевского “Бобок”, расшифрованные в свое время М.М.Бахтиным. В “Альбоме Онегина” в черновиках седьмой главы пушкинского “романа в стихах” (1828) можно встретить и свиньинский мотив “клюквы”:

                Чего же так хотелось ей
                Сказать ли первые три буквы
                К-Л-Ю-Клю… возможно ль клюквы! – (VI, 433)

Герой романа намекает на характерное для беременных женщин стремление съесть что-нибудь кисленькое. Той же скрытой семантикой объясняется появление мотива и в очерке Свиньина: ведь “лотки с клюквою” – это как бы детские колыбельки.

               Это сочетание наглядных образов деторождения с кладбищенской декорацией у автора очерка – поразительное предвосхищение “мениппейного” повествования Достоевского! Что касается Пушкина, и у него мотив кисленьких ягод будет сочетаться с гробовыми мотивами: “зимняя брусника” упоминается в стихотворном наброске 1830 года “Когда порой воспоминанье…”, который А.А.Ахматова связала с поисками Пушкиным места захоронения повешенных декабристов, “морошка” – в январе 1837 года.




СВЯТАЯ ПРОСТОТА


               Стиль философических кладбищенских “наблюдений”, пронизанный исторической литературной символикой, но лишенный научных “догадок” об исторических связях явлений, выработался у автора очерка “Семик” не по необходимости, т.е. не из-за недостатка сведений, – а преднамеренно и является дополнительным по отношению к стилю исторического анализа, намеченному в одновременном примечании журнала. Это явление того же порядка, что и кажущаяся историческая “ошибка” в примечании “Благонамеренного” или странная датировка московской чумы у Снегирева.

               О том свидетельствует сделанное вскользь упоминание, которое в свернутом виде содержит-таки недостающее в его статье объяснение причин обычая встречать праздник на кладбище и дальнейшее развитие которого могло бы развеять иллюзию “синхронистичности”, сделав очерк Свиньина неотличимым от будущих статей Снегирева. Это упоминание, которое мы находим в содержащемся здесь перечислении “обычаев наших предков”, – упоминание “Скудельничева чешверга” [sic!] (Свиньин П.П. Достопамятности Санктпетербурга… Кн.4. С.174). Оно никак не связывается автором с темой его статьи, а между тем... ЭТО И ЕСТЬ СЕМИК, ЧЕТВЕРГ на седьмой неделе по Пасхе, перед Троицей, а “скудельницы” (как нам объяснил Снегирев в 1827 году) – другое название “убогих домов”. Автор делает вид, что не подозревает о тождестве двух этих явлений! Ведь обязанность рассказать об этом он делегирует Снегиреву…

               Чтобы сохранить иллюзию своей наивности, автору очерка приходится избегать в дальнейшем, говоря о Семике, упоминания слова “четверг”, уже произнесенного им в связи со “скудельницами”: “Семик… празднуется ежегодно за три дня до Тройцыного Воскресенья по всей России” (там же).

               А для того, чтобы подтвердить сознательное применение литературного приема, он дублирует его, этот прием, в том же перечне праздников, еще раз создавая иллюзию того, что не отождествляет два названия одного явления. В ряду со “Скудельничевым четвергом” упоминаются: “празднества […] Купалы (14 Июня), Ивановой ночи (24 Июня)…”. Здесь дважды назван ОДИН И ТОТ ЖЕ ПРАЗДНИК ИВАНА КУПАЛЫ, или Рождества Иоанна Предтечи, причем одна из указанных дат правильная (24 июня ст. ст.), а вторая представляет собой имитацию возможной в этой дате опечатки (цифра “1” вм. “2”). Но это опечатка мнимая – потому что, если попытаться ее “исправить”, обнаружится, что дважды записана одна и та же дата!

               Хорошо понятны причины, по которым для дублирования приема был выбран именно этот праздник: если Семик, или Скудельничев четверг – основная тема статьи, то место его проведения, описываемое Свиньиным, – Монастырский погост… церкви Св. Иоанна Предтечи. Трудно представить, что автор был настолько “рассеян”, чтобы с таким непревзойденным искусством в двух случаях повторить одну и ту же “ошибку”!

_________________________________________________

П р и м е ч а н и е. Аналогичная “оговорка” появляется… и в статье 1827 года у Снегирева. Когда он утверждает, что Семик – это “четверг на Троицкой неделе”, то имеется в виду неделя перед праздником Св.Троицы, тогда как официальное название “Троицкой” носит неделя после этого праздника. Игру с названиями обеих седмиц, мотивированную особенностями структуры церковного календаря, можно не раз встретить в работах Снегирева по смежной тематике.
_______________________________





“НАЦИОНАЛЬНАЯ ФИЗИОГНОМИЯ НАША”


               Мотив “убогих домов” незримо присутствует у Свиньина и в приведенном нами описании праздника на погосте. Он говорит здесь о “любимцах Фортуны, окруженных ласкателями…”, – а потом описывает, как пирующие петербуржцы возлежат на их гробницах. Эмблематический атрибут Фортуны – колесо, только не горизонтальное, как у Бюргера – Берше, на которое, вместо “гробницы”, складывались трупы казненных, а вертикальное, которое поднимает и опускает своих “любимцев”. У Свиньина словно бы воспроизводится балладная мизансцена, и это еще раз, косвенным образом, выражает его осведомленность в будущей исторической тематике Снегирева, а кроме того – демонстрирует связь его очерка с анекдотом о происшествии на “убогом дому”.

               Позже, в структуру научных работ Снегирева этот искусно сформированный на руинах неосуществленных возможностей его собственных исследований очерковый стиль Свиньина будет инкорпорирован на правах подсистемы, необходимой, чтобы зафиксировать сегодняшнюю точку отсчета для исторического анализа. В статье 1827 года Снегирев говорит, что, хотя “убогие домы” и уничтожены, но в некоторых городах продолжаются крестные ходы в Семик: “для соблюдения установленного предками обычая” (Снегирев И.М. О скудельницах, или убогих домах… С.254). Свиньин также прекрасно понимает, что он описывает осколки прежних обычаев, которые нуждаются в исторической реконструкции, и говорит об этом в тех же выражениях, что и годы спустя Снегирев: “внутри России изменяются и исчезают час от часу обычаи наших предков […] тем необыкновеннее и реже находить следы оных в Петербурге, где, так сказать, почти совсем изгладилась национальная физиогномия наша” (Свиньин П.П. Достопамятности Санктпетербурга… Кн.4. С.174). И если, тем не менее, автор очерка не торопится вернуть “нашей физиогномии” прежний рельеф, то это не потому, что он не в состоянии это сделать, а потому, что преследует иные литературные цели.

               В огромной исторической панораме Снегирева находится место и для картины непонимания смысла утратившего свое содержание праздника, которую отражает и пытается мифопоэтически интерпретировать автор очерка, опубликованного в “Достопамятностях…” Свиньина. В статье 1848 года “Семик честной” Снегирев прямо воспроизводит ту же картину, что и Свиньин, только помещает ее не в Петербурге, а на Божедомке в Москве: “До 1812 года на Божедомке еще видны были места сараев, куда свозились тела самоубийц, утопленников, замерзших, казненных и т.п. и могилы, где они погребались в Семик. Старожилы еще помнят, как на этих насыпях в этот праздник сиживали семьи за драченой, яичницей, плошкой вина и эндовой пива. Без сомнения, это был остаток обычая поминать здесь похороненных” (Снегирев И.М. Семик честной // Ведомости московской городской полиции… С.1083). Картина повторяется вплоть до отражения лексики (о внимании Снегирева к мельчайшим деталям плана выражения свидетельствует гиперкорректное написание “эндова” вм. “ендова”, иронически напоминающее о бурных орфографических спорах карамзинской эпохи): у Свиньина вино – “в круглых глиняных плошках”, у Снегирева – “сиживали… за плошкой вина”. Подводя итог, можно сказать, что в 1821 году и в журнале “Благонамеренный”, и в издании Свиньина равным образом формировались структурные элементы будущих научных работ И.М.Снегирева.




СОВА ВЫЛЕТАЕТ В ПОЛНОЧЬ


               Ориентируя свой очерк как “дополнительный” по отношению к этнографическому примечанию “Благонамеренного”, автор “Достопамятностей Санктпетербурга и его окрестностей” поместил в тексте достаточно прозрачное указание на это издание. Рисуя картину пиршества на Монастырском погосте, он цитирует строки из знаменитой “Песни старого гусара” Д.В.Давыдова, впервые опубликованной в 1819 году в том же самом журнале “Благонамеренный” (Давыдов Д.В. Стихотворения / Прим. В.Э.Вацуро. Л., 1984. С.208-209). Автор очерка приводит текст с существенными изменениями и под названием “послание к Гусарам”.

               Помимо того, что цитата в очерке указывает на журнал “Благонамеренный” как таковой, существенно, что стихотворение было опубликовано там в паре с другим стихотворением Давыдова – “Логика пьяного”. В нем узнаваема завязка анекдота, который будет опубликован в 1821 году: “Под вечерок ХрунОв из кабачка Совы, Бог ведает куда, по стенке пробирался; Шел, шел и рухнулся…” Стихотворение служит предвестником появления анекдота, тем более что он также начинается стихотворными строками, да и герои в этих строках оказываются в одинаковом положении. О подъячем: “С дороги, бедный сбился…”; то же, видимо, и бедняга Хрунов: “Бог ведает куда…”.

               Так же как анекдот 1821 года, стихотворение Давыдова хранит память о знаменитой новелле В.Левшина: как и фамилия Брагина – о ее персонаже, фамилия Хрунова должна была напомнить о хрюшке, свинье, поцеловавшей героя в финале. На западноевропейский источник новеллы в стихотворении Давыдова намекает название: “кабачок Совы”. Он, действительно, мог так называться по изображению на вывеске; срв. в трагедии Пушкина “Моцарт и Сальери”: “Послушай: отобедаем мы вместе / В трактире Золотого льва”. Но в том-то и дело, что такие названия могли носить западноевропейские “кабачки“ и ”трактиры”. У Давыдова это название находится в вопиющем противоречии с русским колоритом стихотворения (зато хорошо гармонирует с его собственным названием “ЛОГИКА пьяного”: ведь “Сова”, изображенная на вывеске кабачка, – символ МУДРОСТИ!).

               Поведение подвыпившего Хрунова незамедлительно получает оценку со стороны окружающих: “Однако ж кто-то из толпы – Почтенный человек! – помог ему подняться И говорит: «Дружок, чтоб впредь не спотыкаться, Тебе не надо пить…»”. Опровержением этой несокрушимой “логики”, как бы ответной репликой в адрес этого прохожего-доброхота, и послужило первоначальное заглавие анекдота 1821 года: “НЕ ХУДО иногда напиться и пьяным”!


Продолжение следует: http://www.proza.ru/2009/02/18/324 .