Разорванный нимб. Глава 14

Глава четырнадцатая

                1
В Барайске я взял билет до Москвы и сел в зале ожидания. До поезда было еще три часа; сидеть три часа – какой кошмар…
Мне показалось странным, что новое стекло на двери центрального архива еще не вставлено. Зияла сквозь решетку та же дыра. Хотя… Сколько прошло-то, совсем ничего, двое суток…
Я заглянул в дыру и приготовился сразу же шагать дальше, если встречусь глазами с охранником. И мы встретились; я дернулся, но тут же замер: это был другой охранник, черноволосый симпатичный парень. Он подошел.
– Чего надо?
Я достал все свои документы, паспорт, членский билет Союза художников, билет члена Союза кинематографистов, и протянул ему через дыру.
– Посмотри.
Он посмотрел.
– Ну?
– Дело такое. Срочно нужен материал для одного кинопроекта…
– Извините, но рабочий день кончился.
– Да я понимаю. Но завтра уже вылетать. Мне кажется, для твоей толковой башки формальности не так чтобы уж так, а? Что если, а? Ты мне с папки «Накшбанди» пыль сдуешь, я ночь над ней посижу, и утром ты будешь на сто баксов богаче.
– Ошибка.
– Что ошибка? В чем?
– Сто баксов. Как только ты это вякнул, моя толковая башка сразу насторожилась: что-то тут ой. И должен я тебя сдать куда следует. Или я ослышался?
– Ты ослышался. Извини. Я пошел, да?
– Погоди.
Охранник отпер дверь, вышел, посмотрел в одну сторону, посмотрел в другую и достал мобильник.
– Это Покромкин, здрасте. А Валерии Осиповны нет? Хорошо, я подожду.
Эх, Покромкин. Никогда не надо спрашивать разрешения, потому что никогда не разрешат. Я хороший, Покромкин, честное слово, ну раз в жизни возьми ответственность на себя…
– Валерия Осиповна? Это Покромкин. Тут стекольщик пришел… Где, где; у меня знакомый есть, и как раз застал, главное, трезвый, это с ним иногда бывает; так мы это, поработаем, да? Хорошо. Нет, почему, освещение нормальное, к утру готово будет. Спокойной ночи.
– Покромкин, – сказал я. – Покромкин… Гм. А если не сделаем к утру?
– Скажу… Мало ли. Стекла ты не нашел нужной толщины. Тут, видишь, миллиметров десять. У тебя есть такое стекло?
– Покромкин. У меня как раз такой размер весь вышел. Покромкин.
– Что ты заладил – Покромкин, Покромкин.
– Сам не знаю. Хочется повторять и повторять. Тик такой, что ли.
Мы поднялись по лестнице, вошли в зал, уставленный металлическими стеллажами с толстыми корешками папок, за ними оказалась еще металлическая дверь, и перед ней Покромкин загородил мне дорогу.
– Павел Романыч, как у тебя с сердцем, лишнего давления нет?
– Да вроде нет, а что?
– Точно нет? Ну пошли.
За металлической дверью оказалась небольшая комната без окон, а вместо стеллажей стояли железные шкафы, с какими–то тихо урчащими ящичками на дверцах, вентиляция, что ли…
За столом сидели трое. И один из них был Матвей Петрович.
Он был похож на человека, который только что проснулся от собственной улыбки и долго и с удовольствием разглядывает вошедшего человека. Его подрагивающие толстые, уютные усы каким-то образом излучали именно удовольствие.
– Видали? – обратился он к своим. – Добрался-таки, сукин сын. До самой, можно сказать, эрогенной зоны. И ведь почти в одно время с нами. Несмотря на всю нашу ораву и нашу машинерию. Один!
– Ни фига себе в одно время, – я покосился на скромнягу Покромкина, примостившегося в уголке. – Вон даже человека своего внедрили. А ведь это требует времени.
– Ладно, не скромничай. Я восхищен. Ведь никаких же источников… Или что-то раскопал? Был, наверное, какой-то указатель на дороге: прямо, прямо, а теперь направо и – в архив?
– Был. Я его звал Понедельником. Таксист в Улале, родом отсюда, работал в этом архиве. Кое-что успел рассказать про орден или как его там…
– Что значимт «успел»?
– Убили. Смерть наступила в машине, когда мы спускались с Питомника. Нечистая сила убила: раз – и нету.
– Покромкин!
– Был такой, – отозвался Покромкин. – Запрудаев Константин, тридцать шесть лет, работал в архиве переплетчиком, хорошо рисовал, ну, что-то вроде заставок, титульных листов…
– «Что-то вроде…» Ладно. Фастов, ты мне отчетец, подробный, как можно подробней. В письменном виде. Особенно про дядьмитин «театр», если таковой был. Был «театр»?
– Еще какой! Даже два. Первый про местное тырло, второй… Мы были крысами, чтобы спастись от налета на тюрьму. Да, и еще третий, про наскальную живопись…
– Про налет и тюрьму знаю. Крысы; оч-чень интересно. Ну ты скажи, даже вон как. Отчетец, а?
– Матвей Петрович, у меня билет в кармане…
– Забудь. И не вздумай сдавать обратно в кассу. И вообще. Будешь сидеть тут с нами и носа не высовывай. У нас тут что-то вроде тайного штаба, мы и сами пока не высовываемся. Замри, понял?
– Нет, не понял. Чего сидеть-то? Не пора ли вам уже навестить тот дворец на горе?
– Нет, не пора. Зеленый плод скушать – знаешь, что будет?
– Ладно. Ты мне одно скажи, а то у меня голова уже не варит: дядя Митя имеет отношение к взрыву?
– А вот это тебе знать не надо.
– Даже так? Это еще почему?
– Ну что ты, ей-богу, что ты пристал, ну зачем тебе, ну не надо тебе знать. Ну не надо, и все. Пока, по крайней мере, понял?
– Нет, не понял.
– Ну как мне до твоей башки допереть? Вот если тебя, скажем, облили бензином, – зачем тебе в карман еще зажигалка?
– А меня облили?
– Еще как! С ног до головы. И сапоги твои полны доверху. Так дать тебе зажигалку?
– Хорошо, я понял. Понял, что вы знаете больше меня.
– Вот это ты правильно. Так что давай – садись и пиши. Покромкин, дай ему бумаги.
– Матвей Петрович, может, показать ему? Ну, ту папочку?
– Какую папочку?
– Вы знаете, какую. Ему будет интересно. Учитывая, что с Запрудаевым они были друзья…
– Покромкин. Ты почему такой? Если я делаю вид, что не знаю накакого Запрудаева, значит, так нужно. А ты меня выдаешь. Извини, Фастов, я тут чего темню-то. Иногда не знать полезно, а в нашей ситуации, прямо тебе скажу – это условие выживания. Ладно, дай ему папочку.
Покромкин открыл один из шкафов, достал папку и положил передо мной.
– Это перепечатка стенограммы заседания горисполкома в Улале. Мы не знаем, где и как Запрудаев достал этот материал. Есть соображение, что он собирал на дядю Митю что-то вроде досье. Его интересовало все, что хотя бы косвенно его касалось, но этот отрывок – это все, что сохранилось.
– Правильно соображаете. Но только не на дядю Митю, а включительно и на дядю Митю. Досье он собирал на какую-то преступную организацию. Я был в его квартире, думал там что-нибудь найти…
– И разумеется, ничего не нашел, – сердито дернулся Матвей Петрович. Будто чертыхнулся.
– Не нашел. Опередили. Да, но причем здесь дядя Митя, если речь идет о заседании? Где дядя Митя, и где заседание горисполкома?
– Ты читай. Сам все поймешь.
Я открыл папку.
«Председатель. Слово предоставляется секретарю городского комитета товарищу Ортонулову Владимиру Таштыповичу.
Ортонулов. Два месяца прошло с того дня, как Центральный Комитет партии принял постановление «О мерах борьбы с вредными традициями и обычаями». Оно призвано содействовать активному утверждению социалистических традиций и полному преодолению изживших себя, обветшалых, вредных традиций прошлого. Начавшийся в последние годы на страницах центральных газет и журналов большой разговор о традициях, об их истоках, свидетельствует о глубоком понимании огромной роли традиций в формировании духовной жизни народа, о назревшей необходимости четко определить место и значение новых социалистических традиций в системе идеологических задач…» 
– Я должен это читать? – не выдержал я и поднял голову. Все четверо играли в карты, но мне показалось, что они не только не видят карт, но и не думают о них. Так играют, когда чего-то напряженно ждут. – И вообще, какой это год? Митьке самое большое пятнадцать, и чего ему там делать, на заседании?
– Тебе сказано, читай, – огрызнулся Матвей Петрович. – А впрочем, твое дело. Не хочешь, не читай.
«Но прежде всего надо было определить объективный критерий для усвоения правомочности тех традиций, которые могут соответствовать нормам советского образа жизни. Игнорирование в недалеком прошлом четкой партийной позиции в вопросах идеологии было одной из причин активизации в нашем горном крае служителей культа. Дошло до того, что некоторые депутаты горсовета самоустранились от почетной обязанности присутствовать на торжественной церемонии бракосочетания, отчего часть молодоженов после гражданского обряда бракосочетания направлялись в Кызылозекский монастырь, чтобы «скрепить» свой союз еще и венчанием в тамошней церкви. А то и, стыдно сказать, к шаманам с их дикой обрядностью и пьянством. К примеру, мой племянник Петька, когда ему ихние танцульки вздули ширинку, обратился ко мне со словами: я, говорит, положил на вашу ежедневную серость, хочу жениться красиво по-писанному. Петька, конечно, собой весьма не очень глупый, его девчонка тоже того лучше: обрадовалась и сделала прическу «я у мамы дура». А зима. У самой из роту пар в виде мороза, а туда же. Постановление цека подчеркивает, что наш прямой долг – постоянно и настойчиво, а мы на том же месте топчемся без всяких последствий. Я галстук надел, пошел вразумлять, а у них уже стол не стоит под сытой тяжестью, вокруг него все ходуном. Попяра пляшет, как я те дам. Я палец верандной дверью прищемил, а боли не чую – такое в глазах воображение попа со Спидолой на груди. Который отец невесты под образами сидит, изображает из себя оркестр ложкой по тарелкам. Спустя гляжу, что и сам сижу во главе как лицо, облаченное властью. Отдаю приказ ворота от снега расчищать. Без лишних слов все поняли и единолично все пошли раскапывать, и мороз никого не берет в виду энтузиазма. Попу же объясняю очередность: к тебе потом, а сейчас к шаману, который в ауле Шапшак прозябает как элемент. А если мне тут кто напомнит, что это мой родной дед, то я и без подсказки помню и даже, можно сказать, горжусь. Так что отдаю свой газик в прямое распоряжение. Мало – райпо на два зиловских «колуна» расколем. Ну вот. Стройными рядами въезжаем в аул, где нас встречает неясное молчание и два дыма. Один из избы, другой из бани, а кроме и нет ничего, потому как пустые избы еще осенью леспромхоз вывез для выполнения плана. И я арифметически спрашиваю со всякими выразительными примечаниями: у деда был табун лошадей, а теперь живет в бане с собакой, а в избе сушит контрабандные панты, – где, я спрашиваю, справедливый гнев?
(В зале шум. Возгласы: он что, пьяный? Прекратите же безобразие! Доперло мужика!)
Председатель. Владимир Таштыпович, что с вами? Вам плохо?
Представитель облисполкома. Разрешите?
Председатель. Слово имеет Механошин Георгий Константинович.
Механошин. Правильно здесь сказали: надо прекратить это безобразие. Признаться, я не вовремя расслышал в выступлении товарища Ортонулова не наши, прямо скажем, вражеские нотки, – решил, что товарищ употребляет народные выражения для большей выразительности. Но выражал этот пассаж совсем другое. Откуда подул этот гнилой ветерок, нам предстоит еще разобраться. Однако кое-что можно предположить уже сейчас. Товарищ председатель, когда была последняя ревизия Кызылозекской тюрьмы?
Председатель. Сейчас скажу. Комиссия в упомянутом заведении для заключенных была, ээ… Да, в июле прошлого года.
Механошин. Кто возглавлял комиссию?
Председатель. Товарищ Ортонулов.
Механошин. Так. Очень любопытно. С этим рассадником антисоветских настроений мы разберемся, а сейчас…
(Шум в зале, выкрики: Ортонулова в психушку!)
Председатель. Тише! Пожалуйста, тише!
Механошин. Товарищи, товарищи, ваше возмущение понятно, но давайте… Насчет психушки товарищ, я думаю, погорячился. Ни к чему нам бросать лакомые куски западным радиостанциям. Давайте вернемся к нашей теме. Напомню: «О мерах по усилению борьбы с вредными традициями и обычаями». О работе по углублению положительных новых традиций, об использовании их в воспитательной работе, о неисчерпаемом нравственном потенциале нашего народа мы поговорим позже, а сейчас самое время поговорить о вредных. Постановление вскрывает антинародный характер некоторых утвердившихся в быту обычаев и традиций, подчеркивает, что ничего общего с истинно народными традициями не имеет, например, показное купеческо-мещанское хмельное застолье. Взять хотя бы тот же пресловутый обычай, упомянутый здесь незадачливым предыдущим оратором – обычай «скреплять», в кавычках, брачный союз камланием. В самом деле, что хорошего в том, что шаман надевает на жениха хомут, а невесте вручает вожжи? Значит ли сие, что в будущей семье воцаряется матриархат? В быту мы видим картину совсем наоборот: баба тянет семейную лямку, а мужик полеживает себе на печи в обнимку с бутылкой. Еще не нализался на свадьбе, из него все еще хлещет нерастраченный напор души. Происходит беспорядочная ура с продолжением и повальная стихия подлого суеверия. Курсив мой. Ты думаешь, Ортонулов, я не помню эту зимнюю картину? Из ложного доброго желания не впутывать начальство в гррязное дело, ты умолчал о моем присутствии. Но я там был и мне скрывать нечего. Хотя бы тот факт, что не все избы вывез леспромхоз, и не два дыма встречаали гостей. Забыл? Дымным кубарем летели грехи из трубы крайней избы: не одними только пантами занимался твой дед, но и гаремчик держал для дорогих гостей. Да я думаю, и сам непрочь был попользоваться. Силы от тех пантов были у старика – ого еще. На запад за доллары – пантокрин на седьмой воде, сам же всю жизнь – первачком, концентратиком. Кровью из-под ножовки – прямо с пенька. (Неприличный жест. В зале смятение). Не понял! Я наглядно показываю, как ножовкой панты пилят под корень, а вы что подумали? О, Русь, голубые дорози, ра-та-та поцелуй на морозе. Курсив мой, слова не помню чьи. Кто там свистит, не свисти, денег не будет. Тихо чтоб. Вот так. Обнажим головы перед народными обычаями. Что-то я хотел сказать… Видишь, председатель, как тихо, когда внемлют. Ортонулова отпусти безвредно, он в общем-то неплохой человек. Ну, сожгли мы одну избу невзначай, чего не бывает на празднике. Это ничего, державе не урон. Мощь державы исчисляется не бревнами, а жаром сердца, спусковым крючком в сердце. Б-бадан! Мимо… Да, вспомнил. Мимо – дорожные столбы, бедные озябшие хаты, и вот уже индевеют в ночном небе башни монастыря. Мимо толпы женщин у подножья горы, охранники  разгребают сугробы – проезжаем. Стрельчатые окна забраны решеткой… Кто видел небесной красоты витраж главного окна над притвором? Никто не видел, правильно – он украшает веранду моей дачи. Тончайшие пластины из аметиста, горного хрусталя, яхонта, переливчатой слюды – как они только, черти, распиливали все это, древние мастера? Прошу ко мне в гости: смелее по мосту, мимо «кирпича», запрещающего проезд, мимо охраны – я разрешаю. Вот эта икона Животворящей Троицы – из подвалов монастыря-тюрьмы. Нет, это не сундук, это саркофаг какого-то чингизида, правнука, что ли… Да, насчет женщин у подножья горы. Вместо паломников, несущих дары к своим алтарям, мы видим толпы женщин – зимой и летом, днем и ночью стоят они там со своими жалкими узелками. Очень часто мы им разрешаем подняться в гору к изножию каменного бастиона. Редко, но все же время от времени запускаем и внутрь через узкие врата – в это царство теней. И даже милостиво берем их узелки. И великодушно оставляем им надежду, что их передачи дойдут до арестантов. Присутствующие здесь женщины, поднимите руки, кто не носил своим родным передачу? Не носил, подчеркиваю. Раз…Ну-ну, смелей, вы не на выборах, свободных и демократических. Ага, еще одна. И еще одна. Вам троим признаюсь, (остальные давно знают, но молчат), настоящий преступник – это я. В меру самодур, разучившийся говорить по-русски, в меру сволочь, в меру бабник – все как полагается номенклатуре. И сверх всякой меры вор и преступник. Кстати о русском языке. Ты думаешь, Таштыпыч, что говорил на языке  «под народ»? Ха! С колеи казенного языка слетел – и пошел по кочкам где-то чего-то вычитанного. Это не «под народ», это отрыжка с перепою сивухой  репрессивной государственности. Не обажайся, Таштыпыч, мыслил ты в общем-то правильно. Репрессивная государственность – это такая бетонная плита на поляне. Сдвинул – и думаешь, что, трава вырастет на черной земле? Черта с два. Сначала вздрогнут и попрут в буйный рост сорняки. Так о чем это я? Б-бадан!.. А, нет. Я – партийной милостью преступник. Робинзон на обитаемом острове. Вокруг до горизонта море человеческих голов, и я с тоской смотрю, не появится ли корабль. Капитал веры обанкротился. Преступное пренебрежение здравым смыслом обернулось формулой «где бы ни работать, лишь бы не работать». Надели наизнанку христианскую рясу и пошли рвать все, что неразрывно, плевать на всеобъемлющее родство сущего. Курсив… Тьфу. Что еще кроме косноязычной пошлости может выдать рот, сформировавшийся казенными речами. Я опять не о том. Ну, ищут попа, наконец находят – бегом приносят испуганного старичка об один валенок. Другой следом несет попадья. А ключи от церкви? И все эти причиндалы для обряда венчания? Приносят, церковь отпирают… Кстати! Обряд жертвоприношения девственности – думаете, у шамана? Нет, там это все как-то естественно, там нет греха, нет клеветы на истоки жизни. Грех соития как раз именно в церковном понятии. Придумали: отбирают у дьявола плотское зло, превратив таковое в таинство. О чем это я… Не знаю… Зазвучит ли когда чистый звук в страданиях? Они безмолвствуют. Молчат. Как они молчат, вы бы слышали. Это я про тех женщин под горой, будь они неладны, из головы не выходят. Но я знаю, что дремлет он чутко, этот звук. Достаточно легчайшего прикосновения, чтобы его разбудить. Что я имею в виду? Этот звук… (Долго молчит). Короче, курсив мой такой. Спусковой крючек в моем сердце заржавел от дурной крови. Не знаю, в чем дело, но кажется, произошел самопроизвольный выстрел. Б-бадан! Мимо. Плачу, председатель, слезы мои – оттого, что мимо и мимо, и сколько ж это еще мимо-то? Кто меня понимает, тот поймет. (Плачет, не может говорить. В зале движение, бегут к дверям. Давка в дверях).»
На этом запись обрывалась. Я сидел и молчал. Где-то в подсознании дрогнул было ответ на несформировавшийся еще вопрос, но тут молчание нарушил Матвей Петрович.
– Ну что?
– Удивительно, как сей документ мог сохраниться.
– Да уж как-то сохранился. Кто-то согрешил и сделал копию. Я спрашиваю, что думаешь-то?
– А что тут думать: Митина работа, ясно. Не знаю, что его занесло на это заседание, но он был там и ломал людям тормоза.
– А ради чего?
– А ради забавы. Кажется, я догадываюсь: он был там не один. Как раз где-то в это время Митька завел дружбу с хулиганьем с Колхозной улицы. У хулиганов методы разные, суть одна – стекла бить из рогатки. Ломать тормоза – та же рогатка, пусть и на другом уровне. Тормоза не срабатывают – и человек шагает в пропасть, как самоубийца шагает из окна в лучший мир. Но ты меня перебил. Я что подумал-то, когда прочитал. Самая первая мысль, первое впечатление: до чего же добродетельная правда беспомощна, елки-палки. А умножающая силу неправда – наоборот. Ручаюсь, что пацан страшно испугался этого открытия. Ну вот смотри. Этот, как его, Механошин. С ним у дяди Мити явно были проблемы, пришлось потрудиться. Мощный оказался мужик. Тормоза исчезли – тормозит лаптей, вообще как может, вправо, влево, вразнос, пусть среди обломков и с переломанными костями, но остановиться. И плачет-то он не столь из–за судьбы России и что «все мимо и мимо», а оттого, что не может взять себя в руки. Ну не в его характере менять власть над людьми на власть над ним совести. И если Митька испугался, дальше могло произойти что угодно. Может, дальше-то и произошло самое интересное, в момент этой давки в дверях. Или мужик опомнился и сам стал наводить порядок, то есть попросту искать «врага», или председатель вызвал милицию. И конец добродетельной правде. Жалко, запись оборвалась.
– Ничего, в Судный день все встанет на место. Ты лучше не умничай, а давай исходить из того, что есть. Ты уверен, что это дядя Митя? Может, вирус какой, ну там, не знаю, в Барайске же не только над ракетным топливом колдовали. Или повальный какой психоз?
– Да нет, какое там. С малых еще лет любил этим забавляться – снимал с человека защитный панцирь и смотрел, что будет.
– Насчет этого странного монастыря-тюрьмы что думаешь?
– А ничего не думаю. Не знаю почему, но гору эту, на которой монастырь, мы всегда обходили. Ее как бы не существовало. Она имела отношение к той стороне жизни, где темно и страшно и о которой не говорят. Шоссе у подножья шло мимо, так там даже остановки не было. Люди с передачами шли или пешком или на попутках. Кстати, гора еще в древности называлась Олуртен, по–русски значит «Не ходи туда». Ни в какую мистику я не верю, происхождение у всех этих гиблых, темных и проклятых мест одно – у у страха глаза велики. На охотника с дерева рысь прыгнула и загрызла – ладно, бывает. Но стоит через год на том же месте найти сапог с торчащей из него костью, как место уже проклятое, не ходи туда. А человек всего-то полез на кедр за шишками и сорвался. А что, вас интересует этот монастырь? Я слышал, там теперь не то музей, не то бизнес на крови: богатых экскурсантов запирают на ночь в камеры, дают баланду, и все это за большие деньги.
– Ну как обычно: сначала трагедия, потом фарс. Давай насчет Митиных малых лет…
– Ты не ответил на вопрос.
– Нас все интересует. Так насчет малых лет. По твоим же рассказам дядя Митя начал как ангел-хранитель банды дезертиров, а потом? Ломать тормоза ради забавы, это уж когда, пятнадцать лет парню. А если малышу мороженого захотелось? Сирота, бездомный, а вон мальчик в чистенькой матроске мороженое ест – и я хочу. А?
– Вижу, куда ты клонишь. Ну а ты бы на месте сироты и бездомного не хотел бы мороженого? Подобрал бумажку, подаешь, и тетя тебе к мороженому еще и кучу сдачи.
– Вот! А ты спрашиваешь, имел отношение, не имел отношение. Мальчик-то рос. А с ним и его запросы. Прибавь сюда еще и, так сказать, параноидальный восторг мести. За отца. Или ты не в курсе?
– Я в курсе. И мой курс в золоте, а твой бумажный. Потому что я знал его с шести лет, а ты информацию собирал – с миру по нитке. Но рубашку так и не сшил.
– Отчетец. Покромкин, дай ему бумагу и пусть убирается. В соседней комнате места много. Пусть там защищает своего дружка, а мы посмотрим, как это у него получится. Покромкин!
– А?
– «А». Работать надо, а ты разговариваешь. Ты всегда такой рассеянный? О чем думаешь-то?
– Да вот думаю… Этот его дядя Митя похож на человека со светильником на спине…
– Идите! Пошли вон, умники.
 Мы с Покромкиным перешли в соседнюю комнату, такую же, как первая, и с такими же шкафами. Покромкин достал из шкафа кипу бумаг и положил на стол.
– Люблю, когда он сердится. Как-то больше перспектив. Будущее в надежных руках.
– Тогда пусть сердится, ладно. У меня к тебе просьба: передай ему мое спасибо за звонок.
– А что за звонок?
– Да был у меня неприятный момент. В передвижной лаборатории; все могло кончиться очень плохо. Его звонок оказался как раз в нужном месте и в нужное время. Слушай, Покромкин, по монастырю в Кызылозеке – неужели так-таки ничего? Понедельник говорил, что материал у него в руках, – может, на дом брал. Как реставратор. Где-то он тут квартиру снимал; поискали бы.
– Уже.
– И?
– Глухо. Простучали даже стены на предмет тайника. Причем, хозяйка утверждает, что никто не приходил, ни при жизни Запрудаева, ни после. Хотя это, конечно, ничего не значит, если работали профессионалы.
– Покромкин. Этот налет на Улалинскую тюрьму… Такая серьезная охота на дядю Митю?
– Этим делом занимается краевая прокуратура. Пятеро арестованных, дают свидетельские показания.
– У меня такое ощущение, что вы держите меня за дурака. Знаете больше, чем говорите. Ты вообще кто в команде Петровича?
– Отдел самоубийств.
– Есть такой отдел? Как интересно. Слушай, а что за светильник–то?
– Ты о чем?
– Ну, светильник на спине.

– А, это. Из «Чистилища» Данте. Светильник на спине, сам ни фига не видит, куда идет, но дорогу идущим следом освещает.
Мне показалось (наверное, всего лишь показалось), что Покромкин спохватился – вроде как ляпнул лишнее. Во всяком случае, смутился и поспешно вышел. Я пожал плечами – «светильник на спине» мало что значил, вообще ничего не значил. Дело было в другом, в самом Покромкине: что-то мне в нем показалось странным. Человек разговаривал с тобой, улыбался и был по всем статьям «парень что надо», но вот показал спину – случайно, до этого старательно избегал поворачиваться, – и на затылке оказалось еще одно лицо, причем, настоящее, подлинное его лицо, но лучше бы его не видеть… Чушь, конечно, нервы стали никуда, но надо будет к нему приглядеться.
Я взял ручку и сосредоточился: с чего начать?