Разорванный нимб. Глава 15-1, 2

Глава пятнадцатая
 
                1
«Подонки. Четверо подонков, все четверо, несовершеннолетние подонки, раз, два, три, четыре, и все подонки. «Отчетец» требовал разогнаться; раз, два, три – четверо ехали на машине, и все подонки.
Ну, разве что кроме одной, которую звали Дуня. Золотая молодежь в тени дряхлеющего партбюро, хиппи. Гребень на голове, ну и все как полагается, одна – не Дуня – бритая наголо. Катили на длинном драндулете, списанном членовозе; катайтесь, ребята, сказал некий папан. Катили уже неделю, за окнами из бронированного стекла таращились окна изб, в которых невозможно было жить, но, тем не менее, жили. Коллекционировали лозунги. Лозунги котировались – в десятибалльной системе – по степени заключенного в них идиотизма. Такой лозунг, как «Наше поколение будет жить при коммунизме», уже выдохся, но, странное дело, с каждым годом, как хорошее вино, маразм его крепчал. Три балла. Закаменевшая классика вроде «Труд, мир, май», «Слава труду» вообще не котировалась. А им хотелось чего-нибудь эдакого. Чтоб было чем похвастаться при возвращении. Но страна являла собой унылое однообразие. Лозунги вдоль дороги стояли как каменные скифские бабы с плоскими лицами и крохотными ручками на обширном пузе. Ага, «Партия и народ рука в руку» – уже что-то, сгоряча дали пять баллов.
У какого-то придорожного ангара, куда они завернули в поисках туалета, трое работяг спали на солнцепеке, обнимая сколоченный ими ящик. На земле три пустые бутылки. За их спинами громоздилась гора таких ящиков, дожидавшихся ремонта. На одном из работяг в вислой майке были охотничьи лыжи, примотанные к валенкам. Но главный сюр был в том, что над ними на столбе ветер покачивал лист фанеры: «Бригада коммунистического труда». Жаль: вне контекста не звучит. Да и вообще не лозунг. На всякий случай щелкнули кодаком.
В Барнауле им повезло. На площади перед котельным заводом стояла шеренга огромных портретов, в центре, естественно, Брежнев. В крайнем справа один из путешественников узнал своего предка. А как узнал, тотчас и вспомнил, что у предка сегодня день рождения. Прямо на морде нарисовали губной помадой большущую рюмку, достали из лимузинного бара коньяк и бокалы. Тут, опять же естественно, милиционер. От возмущения у бедняги заклинило в горле. Налили и ему, чтобы протолкнуть клин. Ну, мужик, за светлое завтра. Будем. «Встречным планом, – ответил милиционер, – под мирным небом полураспада, чтоб каждому по потребностям. – И после затрудненной отрыжки добавил по-человечески: – А теперь ***рьте отсюда, чтоб я вас больше не видел».
Отсюда решено было повернуть обратно. Гигантская страна не в силах была породить ничего нового. Но тут они увидели афишу: последняя гастроль какого-то Игоря Степного, великого мага. Гипноз, чтение мыслей, исполнение мысленных приказов и прочая мура. Такое они уже видели. Берет девчонку, загадавшую загадку, за руку, ведет в ряды и орет: думайте, думайте! Нет, не туда, девчонка плохо думает. А вот сюда, проталкиваются, маг залазит одному из зрителей в пиджак, достает томик Есенина, листает, изображает на лице тяжкую муку каторжника и наконец зачитывает нужную строчку. Гром аплодисментов.
Они уже видели это, и их поразила несокрушимая уверенность и непогрешимость. В следующий раз, если еще случится встреча с магом, они решили сбить с него спесь. Нет такой загадки, которую ты не разгадал бы? А вот разгадай и вслух произнеси на весь зал: «Долой советскую власть». Не можешь? Шарлатан ты, а не маг, верни деньги, сука.
Жаль, они опоздали. Великий маг паковал вещи в свою разболтанную «волгу». И куда–то отчалил. Они – за ним. Допылили до Барайска, пересекли город, и тут на мосту, уже на выезде из города случилась неприятность. Они остановились полюбоваться рекой, и вот нате – гаишники. Документы, ля-ля-ля, и надо же – штраф. Это за что же? А за то, что на мосту остановка запрещена. Иди ты? А хо-хо не хо-хо? Инспектор опешил, взбеленился, но покосился на членовоз, на всякий случай даже обошел его, даже заглянул. Там, ясное дело, бардак. Велел своим брать. Пересаживайтесь-ка, молодцы, с вашей неизвестного происхождения «чайки» на наш газон. Будем разбираться. Вот здесь-то и обнаружилась неприятность: махом подкатили две «волги», вышли строгие люди в галстуках, отвели инспектора в сторонку, что-то там ему предъявили, что-то тихо сказали, инспектор сделал под козырек и укатил со своими. Оказывается, юнцов пасли, пилили за ними все эти тыщи верст. Нет свободы узникам номенклатуры, е-мое.
В Улале как раз успели на первое представление. Игорь Степной, несмотря на фамилию, был явно иудейского происхождения крепкий мужик, кажется, неспособный сгибаться в поясе, такой весь напряженно прямой, с плотной, как войлок, шевелюрой и носом, в кончике чуть сбитым вбок. На сцене, на высокой спице – металлический блестящий такой шарик. Всем смотреть. Руки сцепить на затылке, глаза – на шарик. Ну, вылупились всем залом. Раз, два, глаза слипаются, три, в руках тепло. Долго еще блажил, пока до десяти не дошел. Всем, кто не может расцепить руки, подняться на сцену. Потянулись, с руками на затылке, человек пятнадцать, встали гурьбой. Сколько-то отбраковал, расцепил руки и отправил назад; а ты сюда зачем? – это он пацану с руками в карманах. Даже подпихнул, иди отсюда. Иди, иди, мальчик, учись получше. Двоечник, наверное? Двоечник дураковато улыбался, не понимал. Гав! – сказал он вдруг. Гав, гав! В зале волнами пошел хохот: узнали дядю Митю. Давай, дядя Митя, не дрейфь. Покажи ему, где раки зимуют. Галерка засвистела,  там набилось хулиганье с Колхозной. Маг между тем стал что-то в беспокойстве искать позади себя. Попытался заглянуть на свою спину, естественно, это не удавалось. С этой стороны с другой стороны – нет, никак, сделал круг, клацнул зубами, еще круг, в бешенстве, что спина почему-то уходит; клац! клац! Тут, конечно, аплодисмент: артист! Настоящий Полкан, даже вон как, сел на задницу, поднял ногу и, что ж вы думаете, достал зубами до ширинки, заелозил там, выщелкивая блох. Рев восторга, стукоток кресел, бурные овации, все встают – надо же не пропустить, что он там еще выкинет. И самый-то момент и пропустили: где он? Куда он пропал, ведь только что сидел… И откуда эта собака? Видно, заблудилась за кулисами, сунулась на сцену, протрусила мимо пятерых, все еще стоявших с руками на затылке, ужасно испугалась ревущего зала и кинулась обратно. Тишина. Затем неуверенные, словно спрашивающие разрешения, хлопки. И тогда Дуня – вот она, со своими спутниками приютилась в кармане бокового балкона – захлопала изо всех сил: Митя! Митя! Молодец! Еще, Митя! Дунь, ты чего? Дура, они же сговорились, известный же трюк… Дуня не слышала, она понимала – изо всего зала только одна она поняла – это все мальчик устроил, дал этому зазнайке настоящий урок магии; еще, еще! Митенька, ну пожалуйста! Вы ничего не понимаете, это он, я хочу с ним познакомиться, хочу, хочу, хочу, да сделайте же что-нибудь, он уйдет, я его не найду… Истерика. Надо же.
Но дядя Митя не ушел и вмиг высушил ее слезы. Он вгляделся в лица своих товарищей по сцене и отвел одну руку в сторону. И те отвели. Отвел другую – и те отвели. Ничего особенного, школьная физкультура, тем не менее, Дуня вскочила и прихлопнула рот, чтобы не закричать от восторга – прежде так страстно ожидаемого ею чуда. Дядя Митя задрал голову и неуверенно улыбнулся ей. Он явно не знал, что еще сделать с этими покорными людьми. А вот так – руки вверх? А так? – он как бы толкнул их издали ладонями, и те, стоя на месте, отклонились назад. Еще. Всем корпусом назад, больше, больше, уже черт знает что, больше, чем позволяют физические законы. Совсем уже легли на спину в метре от пола, но не падают. Дядя Митя тоже лег грудью на воздух и поплыл на них. А они – от него, все на том же метре от пола. И так журавлиным клином и уплыли за кулисы. Все. Простенько и со вкусом.
В мертвой, что называется, тишине раздались бегущие через весь верхний ярус каблучки; господи, когда же он кончится, этот ярус, тра-та-та где-то по невидимой лестнице; стихли, но слышны были ее крики за кулисами – искала дядю Митю… А что же зал? А это уж его дело. В чудеса мы не верим, да здравствуют чудеса, похлопаем, товарищи, товарищам выступающим.
И Дуня пропала. В прямом смысле тоже, если угодно. День нету, два нету. В безоблачном небе накапливается и набухает гроза, над землей нависает смутное предчувствие катастрофы. Срочно выезжает Мать и по прибытии занимает верхний этаж гостиницы; прислуга, охрана, повара, медсестры. И какие-то еще люди с трудноопределимым родом занятия, но явно не охрана и не прислуга. Неподвижный без улыбки взгляд дюралевых глаз. И нет никакой охоты знать род их занятия. Архитектура города, его здания, его улицы, его парки теряют свои функциональные качества и становятся декорацией к трагедии. Пока идет лишь репетиция. Два дня долой, наступила ночь, и наступил третий день. Где она? В каких солнечных зарослях дня прячется, чем дышит в этой азиатской утробе ночи?
А ведь Дуня его нашла! Не в театре, конечно, – оттуда он немедленно после представления сбежал – и не на третий день – на четвертый. И где бы вы думали? Правильно, в его логове в горелом и заброшенном обозостроительном. Молодец девчонка. Тем более, что башмачки ее растрепались в клочья, платьице в какой-то, черт возьми, извести, ночевала, что ли, в карьере, в волосах репье. Вот что значит… А впрочем, ничего еще не значит, не гоните лошадок. Нашла. И робко так, тихо присела, подняв коленки и опустив на них голову, возле панцирной сетки на кольях. Смотрела, как он спит. Спал он крепко, запаян был в сон – как и все, возвращающиеся из дальних странствий. Поэтому в конце концов Дуня осмелела, подалась вперед и, придерживая руками космы, приблизила к нему лицо. Задержала дыхание и приоткрытым ртом на расстоянии тепла его кожи прошлась и впитала… Пацанка, а уже ведьма. Вдруг он, не размыкая век, отчетливо произнес: Галапагосские острова. Пауза. Хочешь?
Дуня вскочила, закричала, захлопала, засмеялась, набросилась с кулачками, хочу, хочу, хочу, дурак, напугал!
Да, а что же остальные юнцы? А ничего, их заперли в отдельных апартаментах гостиницы. Сидеть! И пока не найдем девчонку, носа не высовывать.
А вот серьезные люди с дюралевыми глазами – это уже серьезно. Первым делом к секретарю райкома. Показали пальцем на телефон на его столе: сейчас вам позвонят. И ему позвонили, кто бы вы думали, – Отец. Что там у тебя творится? Где моя дочь? Людей. Побольше. Найти. Этого сукиного сына вон из города, из района, из… из… Из жизни, брякнул глава города. Это ты сказал. Действуй.
Никто из ищущих, однако, башмаки в клочья не растрепал, поэтому результат был ноль. На обозостроительном, конечно, поставили засаду. Скатали в Куташ, в Сугул, на всех дорогах все машины останавливали и осматривали. Еще день, еще день, где же, черт возьми? А на Галапагосских островах. Не достать.
Их взяли удивительно просто. Они шли, взявшись за руки, посреди главной улицы в самом центре города. Так с гор заносит иногда в город оленей, цокают себе, прижавшись друг к другу, машины их аккуратненько объезжают, сбавив газ. И этих тоже объезжали. Оттого ли, что оба никого не видели, никто их не видел тоже… Ну, может, и видели, то есть, очень даже видели, но как-то остолбенело и разинув рот – никакого позыва к действию. Вот этим одним они и отличались от оленей – никаких там растопыренных рук, криков, заворачивай, мол, или лови , или ах бедные… Они шли внутри сферы, радужного мыльного пузыря, который мог лопнуть просто от прикосновения. Наверное, поэтому те, кому было поручено искать и найти и не сдаваться, пузыря этого не касались. Они нашли, но сдались – чему? Радужному сиянию. Они шли, накапливаясь, слева и справа и сзади, а некоторые нетерпеливые – и спереди. Эскорт. Мыльный пузырь лопнул, когда эскорт растолкали люди с дюралевыми глазами и разняли сцепленные руки. Двое повели Дуню к машине, еще двое потащили дядю Митю куда-то в сторону, перетащили через оградку сквера и там пропали, провалились, в крапиву, что ли, слышались только шмяканья ударов.
Дуня, казалось, не понимала, что происходит. Чуть ли не блаженно улыбалась незнакомым ей людям, с такими все добрыми глазами, словно в теплом потоке, который ее нес, что-то всего лишь слегка взбурлило, ей даже пришлось расцепиться с Митей руками, чтобы обойти препятствие, но вот что-то долго его нет… И тут ведьма проснулась. Один из охранников, державших ее, взвыл – это она прокусила ему руку, другой присел, схватился за причинное место и повалился набок – это она ясно что. И бегом… А куда? Какой-то тип глумливо показал в противоположную от скверика сторону. Митя! Митя! Да пустите же! Но нет, толпа неузнаваемо изменилась – свора почуяла ведьму. Держи ее, ну и прочее.
Но и она, когда вернулась к машине, изменилась. О да, совсем другой человек. Она знала, что никогда больше не увидит Митю. Движения – рефлекторны. Перед ней должны были открыть дверцу машины – и дверцу открыли. Закрыли. У гостиницы водитель вышел, открыл с ее стороны дверцу – она вышла. Все – как прежде.
Ее сопровождали двое, попеременно вежливым полужестом, зачатком жеста показывали: сюда. А теперь сюда. Длинный коридор в середине расширялся в залец: стол, мягкие кресла, хрустальная ваза на столе, цветы. Дуня остановилась и показала на вазу: дай. Если бы их было пятеро, все равно они были чем-то в единственном числе: дай. Ей подали просимое. Выбросила цветы, поставила вазу на пол, задрала юбчонку – трусиков не оказалось – и присела над вазой. Пссст. Истуканы стояли лицом к лицу, абсолютно бесстрастные. Школа.
Посреди номера в кресле, развернутом на дверь, сидела Мать. (Это понятно: представить здесь Отца – все равно, что представить океанского кита, заплывшего в верховье реки. Не поместится). Мать взяла дочь за локти, повернула. Еще повернула. За креслом стояла старая няня. Тоща-а, – сказала няня на вдохе. (Попробуйте на вдохе: тоща-а, слышите, какой долгий и трагический вопль). Ничего, это поправимо, сказала Мать. Лишь бы не беременна. В ванну! Сбрось с нее все. Все это в пакет. Мыло! Не бери здешнее, – наше. Всепетая Мати, владычица небесная, ризою твоей честь нашу защити. А мне пора помирать. Похороните не на Ваганькавском, а в деревне Кошки под Самарой. Слышишь, дочка? Кошки. Под Самарой. Ступайте.
– Что ж ты? – сказала няня в ванной. – Хоть бы слово какое сказала. Ишь, закаменела. Не видишь, мать не в себе, о смерти заговорила.
– Не беспокойся, я умру раньше ее.
– Кыш ты, типун тебе на язык!
Откуда няня могла знать, что это уже не тот пухлый малыш, поражавший всех смышленостью, не худеющий гадкий утенок, вечно грызущий – ногти бы только, это ладно. А, как докладывала няня Матери: глазищами так и сверлит – слушает, что говорят, утащит какую-нито мыслишку или пакость, унесет, как мышь, в свою нору и грызет, и грызет… И не тот дерзкий подросток, уже наотмашь отринувший их жизнь, а раненная насмерть ведьма. И ведьма знала, что говорит. Но будет еще бороться, она еще себя покажет.

                2
Разумеется, дядя Митя еще не отошел от побоев к тому утреннему часу, когда его вывели из камеры предварительного заключения на допрос к следователю. Скажем мягче: не на допрос – на беседу: там чего-то голова города зашел на огонек. Дядя Митя плохо видел заплывшимися глазами; вообще вместо лица была какая-то тяжеленная, местами отвисающая, багровая блямба; поэтому дорогу ему подсказывали тычками.
Глава города взглянул с брезгливой скорбью и отвернулся.
– А что, правда этот маг и волшебник, Степной, что ли, может человека в кобеля превратить?
– Говорят, – отозвался следователь. Он был когда-то чем-то пришиблен,  может, самим рождением или обронили его при рождении, потому что ежеминутно боролся с собой: то вдруг спину выпрямит, то морщины разведет на лбу, то безгубый рот согнет в стылую улыбку. Но спина, лоб и улыбка скоро неудержимо принимали исходное положение.
– «Говорят». А вот некоторые говорят, будто это самого Степного в кобеля превратили.
– Так это некоторые. – Следователь выпрямил спину.
– Дочка твоя, например. Сам я не слышал, мой оболтус выболтал.
– Выпорю дуру.
– Эх, надо было самому посмотреть. Дела душат. Слушай, как это можно – человека в кобеля?
– Гипноз. Мозги пудрит. И материализм тут не при чем.
– А я вот думаю, чтоб кого в кобеля превратить, надо чтоб тот сам кобелем был.
– Это точно. Это даже объясняет тот факт, зачем Степной именно такого выбрал. – Оба покосились на дядю Митю. – И что нам теперь с этим кобелем делать?
– Не ломай голову. Дочь такого человека трахать – это уже запредел.
– Изнасилование несовершеннолетней с отягчающими обстоятельствами?
– Та, тягомотина с судом.. Ну-ка ты, пес-барбос, если ты и в самом деле на фокусы горазд, что ж ты отсюда не бежишь?
Дядя Митя молчал, сопел, что-то у него там лопалось при дыхании.
– Вашу мысль я понял, Владимир Таштыпович, – сказал следователь.
– Да? А я разве что сказал? Ты это. Запри-ка дверь. На ключ.
– За… Зачем?
– Запри. Вот так. Дядя Митя, ты на этих столичных механизьмов в человеческом образе не обижайся. У них работа такая. Но и нас пойми. Мы люди подневольные, и мы должны, просто обязаны с тобой разобраться. Пройди эту дверь, спустись на задний двор, там за сортиром забор, а в заборе дыра. Да ты и так все заборы и все дыры знаешь, что мне тебе подсказывать. А там огородами, огородами и – как можно дальше. Давай.
– Я не могу.
– Как так? Самого Степного в собаку превратил, журавлиным клином людей со сцены увел, а тут не можешь. Я, понимаешь, не был там, а так хочется посмотреть. Уйдешь – искать не будем. Вот тебе стольник, в дороге пригодится.
Глава города подошел и, не найдя на рубашке кармана, засунул деньги за разорванный ворот.
– Давай.
– Я… не могу.
– Да перестань. Тем немым – кто язык развязал? Думаешь, я не знаю? Я все, брат, знаю. Ну!
Дядя Митя захлюпал. Из синюшной складки, где должен быть глаз, просочилась влага.
– Ладно. Значит, когда-то ты можешь, а когда-то – нет? Так?
Дядя Митя энергично закивал.
– Жаль. Придется паять статью. Товарищ следователь, оформляйте.
Следователь как раз в это время торопливо рылся в своем столе, искал таблетку, нашел, закинул в рот и, звякая графином о стакан, налил воду. Но было поздно: таблетка с водой сползла с угла рта и залипла на подбородке. Следователь схватился за сердце.
– Что это с ним? – глава пристально смотрел на дядю Митю, ловил зрачок приоткрывшейся щели.
– Не знаю. У него там тукается и не проходит.
– Совсем не проходит?
– Белое. Комками. А ниточка красная тоже с комками дергается. Дядя, его в больницу надо.
– Обойдется. И что ты маленьким притворяешься, – зови меня товарищ Ортонулов. Тем более, что разговор этот наш не последний: у меня, брат, на тебя виды…
Ортонулов подхватил завалившуюся назад голову следователя, сдвинул пальцем таблетку, протолкнул, залил водой.
– А сейчас?
– Еще рано. Потеплее пошло сзади, а снизу бурое. Мешает.
– Помоги-ка.
Они перетащили следователя на диван.
– Ты вот что, Дмитрий. Я хочу сохранить тебе жизнь, потому что есть у меня к тебе одно предложение. Ты сейчас уходи, пока он не видит. Заройся где-нибудь на дно, а когда вернешься через эдак месячишко – тут уже все обо всем забудут. И тогда мы с тобой поговорим. Лады? Вот ключ, открой дверь и шагай. Ну? В чем дело? Боишься, что зайца пуля догонит? Даю честное слово, никто тебя не тронет. Ну-ка, ну-ка мне в глаза! Дело в этой девчонке, да? Ну ты и жук. Хорошо, Дуняшу я тебе устрою. Свидание. Задержу отлет: следователю понадобилось задать кое-какие вопросы, то да се… А? Дядя Митя, ты идиот? Ты понимаешь, о чем я говорю? Если ты идиот, то я – пень пихтовый. Не может быть, чтобы идиоту такие возможности. Или может? Ладно, будет время, разберемся. Эх, тебя бы отмыть, да в хорошие условия, да хорошее образование… Что так смотришь? Ты куда смотришь?
– Черное.
– Ну почему черное-то? Почему так уж сразу черное? Обижаешь. Я не такой уж плохой, как тебе кажется. Может, там черное и есть, но это азарт. Согласен. Я азартный человек. Ты даже не представляешь; я даже однажды… Ну не важно. А мне кажется, азарт – это вовсе и не черное, а, например, сизое. Как у сизаря. Голубей любишь? А я люблю. По секрету скажу: до сих пор гоняю. Представляешь, секретарь горкома, солидный человек, забирается на голубятню и в четыре пальца… Свистеть умеешь? Да из вас, из пацанов, никто так не умеет свистеть, как я. Слушай, это мысль. У меня на даче за Питомником голубятня, никто не знает, моя тайная страсть; вот: отсидишься там…
– У него черное, – сказал дядя Митя. – Врача надо.
– Да и у него-то – какое там черное, когда одно сплошное белое. Где оно, кстати? Ты же ничего не понимаешь, а туда же – черное, белое, серо-буромалиновое… – Ортонулов выдвинул ящик стола и сразу нашел – маленькую жестяную коробочку из-под чая. Из коробочки высыпал себе на большой ноготь чуть белого порошка и, трепеща ноздрями, продегустировал над ним воздух. Затем решительно втянул порошок куда надо. – Высший класс. Сволочь; кто, интересно, ему такое поставляет? Если ты считаешь, что райское болото черное, то он в нем сейчас по самое рыло. А кабинет захламил! Метла вон с прошлого года в углу… Да ты садись. Да вон хоть на метлу. И лети на все четыре. И если уж правда такая любовь, и Дуню прихвати. Посмотрим, как они забегают. Или уж и мне с вами? И катись оно все. Тем более, что скоро всей этой конторе конец. После Бровеносца будет оползень страшной силы. Завалит – не выкарабкаешься. А если и выкарабкаешься? С грязной мордой – под фотовспышки новых, красивых, молодых хозяев жизни…
Ортонулов закурил и, перегнувшись через стол, протянул сигарету дяде Мите. Некоторое время смотрел, как тот курит, затем протянул и всю пачку.
– А мы сами, а? – красивые и молодые, спустимся с голубятни. Да не с пустыми руками. Я думаю, будет спрос на новые идеи. Как же иначе, если от старых один хлам. А у нас она – вот она, берите. Нет, сначала организовать показ наших возможностей. Скромненько, без помпы; побольше журналистов, это уж да. При тотальных оползнях и сдвигах земной коры будет и спрос на тотальную власть над умами. За такой товар и денег не жалко. На исследовательский центр, например. Чего сквасился? Больно, я понимаю. Почки, поди, отшибли. Или ты сомневаешься насчет спроса? Это при сдвигах-то коры, когда из преисподней поднимется угар с едкой кислотой… Скажи: ацетилсалициловая кислота.
– Салили… цил…
– Ну, не важно. Твое дело удивлять, а не разговаривать.
Ортонулов отпер дверь, выглянул в коридор и крикнул:
– Эй, там!
Пришел охранник, пожилой усталый мужик с лицом, бугрящимся от какой-то угрюмой работы мысли.
– У вас тут камера одна? Есть еще где сносный отдельный закуток? Санузел, вода, вход отдельный?
– Дак это, отдельный, значит, ну так это… Хм.
– Дмитрий, посмотри на него. Прямо видно, как человек думает. Как мешок с котятами: бугры так и ходят…
– Понято! – прорвало вдруг мужика, и глаза его прояснились. – Есть такой закуток, и кроме меня никто не знает и знать не будет, если такая есть надобность.
– Во! Аж наперед забежал и все вопросы захлопнул. А надобность есть. Чтоб намертво: ты да я. Понято?
– Ну так!
– Кормить будешь по спецбюджету. Держи.
Мужик принял деньги двумя реками, ковшом. Кивнул дяде Мите: пошли.
– Дмитрий, ну-ка еще раз: ацетилсалициловая кислота.
– Аспирин, – огрызнулся дядя Митя на ходу.
– А! А ведь верно, хм. Однако!