Разорванный нимб. Глава 15-3

                3
А где, спрашивается, друзья дяди Мити, где Вовка Николаев с Пашкой Фастовым? А вот они: мы уже подкатываем к гостинице. Я, значит, толкаю коляску, а Вовка в большущей не по голове фуражке сидит и держит на коленях небольшой сверток. У подъезда, естественно, милиция. Вы к кому, молодые люди? Мы к Дуне, объясняет Вовка, передать золотой корень. Какой еще золотой корень; марш отсюда. Аналог женщеня, поясняет Вовка. Успокаивает нервы, повышает тонус и вообще. Что-то милиции в нас не нравится. Честные открытые лица, но вот что-то не нравится. Один из них снимает с Вовки фуражку и исследует ее изнутри. Мнет. Все-таки звонят наверх, так и так. Какой еще золотой корень, гоните их в шею. Но тут подключается Мать – пропустить. Спускаются два истукана, в их сопровождении възжаем в лифт. Далась им эта фуражка – опять исследуют. Мужики, говорит Вовка, ну мы прямо как под конвоем; скажите комнату, мы сами найдем девчонку. Она занимает этаж. Во как, ничего себе. И стерегут ее как не знаю: не то, что коридором, где шпалерами стоит наша местная милиция, девчонке и в окно не сигануть, потому что там в палисадничке еще двое пасутся. Короче, въезжаем в номер и видим прямо перед собой большую тетю. Мать. Смотрит. Я даже малость испугался, показалось, что видит нас насквозь. Вообще-то испугался не ее, а себя, до того мне она понравилась. Большая, рыхлая, старая и очень хорошие глаза, печальные, как у подстреленной маралухи, которую надо прирезать, чтобы не мучилась… Вовка развернул свой сверток, стал объяснять, но она только мельком взглянула и опять уставилась на меня, видно, угадала слабинку, сейчас расколет… Мама, кто там? – крикнула Дуня из соседней комнаты. И сама ворвалась, не спросила, кто мы, а сразу спросила: где он? Мы стали объяснять, что не знаем, мы и на самом деле не знали, где он и что с ним, и тогда она вдруг взялась за коляску и покатила к себе. Мама, мамочка, десять минут, только не мешай нам. Это его друзья, мамочка, я никогда его не увижу, я знаю, но я хочу о нем послушать, десять минут! Мать еще больше погрузнела, затряслась щеками и только махнула, отмахнулась, что, мол, с тобой сделаешь.
И ровно через десять минут я выкатил коляску обратно, мимо Матери в коридор, лифтом вниз, завернул в палисадничек с двумя ментами… Попросил у них закурить, очень захотелось закурить после всех этих волнений. Не дали, а дали отмашку – проваливайте. Провалили мы классно: эти задворки пожарного депо сразу за палисадничком я хорошо знал. Бросили коляску за кучей шлака, скользнули через угольный люк в котельную, поднялись в громадный гараж с красными машинами, с тремя красными огромными дверями и через боковую калиточку выскочили на параллельную главному проспекту улицу. Отсюда уже не бегом, а быстрым шагом, чтоб не привлекать внимания, переулками до Алиментной горы, ну а тут такие дремучие уютные заросли. Поднялись в гору и заныкались в кустах. И стали смотреть на детский кубик гостиницы с детской площадкой, уставленной детскими автомобильчиками. Дуня сняла Вовкину фуражку, из которой волной выпали волосы, и забросила в кусты. А почему Алиментная? – спросила она. Почему, почему, сюда мужики баб водят, а потом алименты плотят. Ты лучше скажи, что с Вовкой будет, он же в твоей кровати в одних трусах лежит. Ничего страшного, допросят и отпустят, но все равно он герой, и вообще вы оба молодцы. Нас вообще-то трое, поправил я. И на такое дело мы пошли, чтобы выручить дядю Митю, а так бы – на фиг ты нам нужна. У тебя возможности – не то, что наши. Мы спрячем тебя в надежном месте, и оттуда – через меня – предъявишь родителям ультиматум. Пусть выпустят дядю Митю… Тут она посмотрела на свои часики, и не успел я договорить наш план, как она вскочила и понеслась, дура, вдоль горы, а надо было в гору к Мотькиному пихтачу, где как раз и было «надежное место». Я кинулся за ней, а она вдруг назад и кулачками мне в грудь: мост! Мост, мост, мост, в начале города был мост, я помню! И опять бежать, я еле догнал, повалил, мы покатились под гору, она кричит, я лучше придумала, лучше, лучше! Пока переговоры, да пока отцу будут звонить, а ты не знаешь отца, он армию нашлет, они его в порошок сотрут и вас вместе с ним. И уже на бегу выдала свой план. В пять часов должен приехать секретарь крайкома, с визитом к Матери, надо перехватить, в начале города есть мост, мы спрячемся под мостом, и когда машины появятся, она остановит и все ему расскажет. Это хороший дядька, когда приезжал в Москву, обязательно к нам, я тогда еще маленькая была, страшно вертлявая, он брал меня на колени, и я лазила по нему, как по медведю, и он меня катал на себе, это такой дядька, мировой парень. Он все сделает для нее, выяснит, где прячут дядю Митю и его выпустят, потому что он абсолютно ни в чем не виноват, он виноват только в том, что не такой, как все. А если не поможет, если откажется? – спросил я. А если – то я вот что. И она опять назад на меня, живот выпятила, рубашку Вовкину задрала, и там у нее за Вовкиным ремнем торчал пистолет. Ого, вот это да, это, я вам скажу, ого. Это она у товарищей своих выкрала, у них был. Приставлю, сказала, себе к виску и буду считать до трех, и я конкретно понял, что если большой дядя до трех ничего такого не сообразит, она выстрелит абсолютно конкретно.
Мы сидели под мостом, пять было уже давно, и мы все ждали и ждали, я предложил искупаться, и тут они появились, две «чайки» и две «волги». «Чайка», «волга», «волга», «чайка», в таком порядке, да, я еще удивился, должно бы наоборот – «чайки» в середине, в этом порядке был не просто непорядок, а зародыш беды, не знаю, может, это я уже потом накрутил… Беда стремительно нарастала, как нарастает, распирая мозг, вой сирены, может, сирена и была на самом деле, не помню. Дуня была уже на мосту, посреди моста, пропустила переднюю «чайку», как бы не заметив ее, и та, длинно визжа, пошла боком, кормой вперед, а Дуня кинулась к «волге», как она угадала, у нее уже не спросишь, но она угадала, потому что в передней «чайке» Большого Дяди не было, оттуда бежали четверо с одинаковыми лицами, и я видел, как Дуня молотила по стеклу «волги» кулаком, а когда ее отшвырнули, в руке ее оказался пистолет. И тогда один из этих тюкнул ее чем-то по голове, легонько так, без замаха, вроде и в руке-то ничего не было, легонько так, вроде как цыц, мол, но я услышал хруст. Дуня повалилась на ударившего, тот отшагнул, и в этом шаге назад было что-то ужасное – так мясник, вспоров тушу, отстраняется, чтобы не запачкаться кровью. Главное, удар-то был несильный, вроде щелчка пальцами, цыц, мол, и хруст был легкий, какой-то вафельный, не знаю, может, я и прежде не любил вафли, а теперь видеть не могу.
Большой Дядя вылез из машины и уставился на тело. И тут один из охраны молча показал пистолетом в мою сторону; все уставились. Борясь с охватившим меня оцепенением, я полез через перила, и тогда тот, кто просто показывал пистолетом, стал из него целиться. И мир оцепенел тоже, стал хрупким, как стекло, где-то в нем тенькнула пуля, и когда я полетел на острия воды, в маленькую дырочку от пули свистнул ветер, и вода взорвалась.
В быстром течении есть что-то очищающее: быстро все прочь – в чащу ив над водой, на перекат с бурунами на упрямых каменных лбах, и снова под ивы, и уже пора, уже можно – хватать их руками, сдирая листву, нет, все еще сильно несет; а вот и омут, спокойная вода, и коряга с берега протягивает руку».